В полку все называли меня Печориным. Видимо, какие-то основания для этого были. Высок, строен, с бледным лицом. Сходство усиливали русые немного вьющиеся волосы, темные брови и ресницы. К тому же я любил уединение.
На полковых вечерах жены командиров и их дочки бросали на меня недоуменные взгляды, перешептывались, и, видимо, обижались. Подумаешь, какой-то лейтенантишка, а не обращает внимания на дочь самого командира полка. Это, в их понимании, было кощунством.
Не давали покоя и мои товарищи, взводные, такие же холостяки как и я, напропалую волочившиеся и за мамашами, и за дочками.
Обычно кто-нибудь замечал:
– Опять хандришь. Посмотри, какие взгляды дарит Танечка. Не девочка – фея. Пальчики оближешь, а ты…
– Оставь его, – вмешивался другой. – Земная не для Печорина. Пойдемте-ка, тяпнем лучше по махонькой.
Взводные уходили. Я оставался один. Вернее, не один, а с ней, с той, которую создал сам, о которой мечтал.
Точно и не помню. Не то я увидел ее во сне, не то где-то о ней вычитал, не то она просто родилась в моем воображении. Но она существовала, жила, моя грусть и радостная надежда.
Особенно остро, зримо, словно живую, я ощущал ее ночами. Она входила в мою холостяцкую комнату, поджав ноги, удобно усаживалась в кресле, и что-то говорила – тихо, тихо.
Я отчетливо видел нежный овал ее лица, золотистую корону волос над высоким лбом и глаза – неповторимые большие синие глаза.
Я не поднимал веки, боялся ее спугнуть. Охваченный радостным и еще неизвестным мне чувством лежал, боясь пошевелиться.
О ней не знал никто. Ни всеведующие жены командиров, ни их дочки, ни мои товарищи. Тайну я хранил свято, ревностно оберегая мой мир от грубого вторжения посторонних.
Тот день врезался в память на всю жизнь. Только что закончились коннобатарейные учения, и я, охрипший от команд и смертельно уставший, шел по тропинке к столовой.
Занятый своими мыслями, я невольно вздрогнул, услышав чей-то насмешливый голос:
– Товарищ лейтенант, я могу упасть в болото.
Поднял голову. Сердце сжалось. Я увидел ее. Знакомый овал лица, чистый высокий лоб, золотистые волосы и глаза – большие синие, как само море.
Я мгновенно потонул в них, не в силах оторваться от бездонной глубины.
Вероятно, у меня был смешной ошалелый вид. Она улыбнулась:
– Ну, что же вы, лейтенант?
Тропинка была узенькая, и нужно было что-то делать. А я, пораженный, стоял и обалдело смотрел.
– Придется уступить мне, – проговорила она и хотела шагнуть в сторону.
Я опередил. Без разбора шагнул и почти по колено увяз в болоте.
Она рассмеялась, и, обдав меня нежным ароматом духов, прошла мимо.
Остаток дня, вечер и ночь прошли в каком-то томящем сердце сне.
Утром, при разводе на занятия, на вопросы командира дивизии я отвечал невпопад. Он, снисходительно и удивленно посмотрев на меня, ничего не сказал.
Путая команды, я вконец испортил ему коннобатарейные учения, и он, всегда сдержанный и тактичный, при всех накричав на меня, ушел раздраженный.
А я не реагировал даже на насмешки взводных. Мне было все равно. Я с нетерпением ждал обеденного перерыва.
Наконец подали команду. Бросив поводья ординарцу, я спрыгнул со взмыленного коня и почти бегом бросился к столовой.
Встреча произошла на том же месте. И опять она насмешливо улыбалась, а я стоял, как вкопанный, и смотрел, смотрел. И опять болото, а она, обдав меня тем же запахом духов, ушла.
На вечерней проверке лейтенант Степка «Каин», полковой балагур и сердцеед, доверительно шепнул:
– Печорин, эврика. К Зануде, – так мы называли командира второго дивизиона, - племянница приехала… Ниночка… А глаза… Я…-
Каин зашептал пошлости.
– Пошел ты… – Зло огрызнулся я, и Каин, удивленно посмотрев на меня, замолчал.
…С ночью в комнату вползает дремотная духота. Выхожу на балкон. Из необъятной глубины бархатного неба льется тревожный свет луны. Он будоражит душу, рождает неясную грусть. Такие ночи приоткрывают скрытую красоту жизни, наполняют сердце чем-то томительно нежным. Почему-то хочется плакать.
Я сижу, объятый неясным волнением, думаю о ней. Текучее серебро лунного света рождает в моем сознании нежные слова. Но я знаю: завтра их не будет. Они испарятся в одно мгновение. Я буду стоять, обалдело на нее смотреть и молчать.
Шли дни. Нас соединяла и разлучала война. Еще вчера тихий ласковый вечер принес, как мне казалось, непомерное счастье.
В полковом клубе вечер. В разгар танцев я решился. Набрав полную грудь воздуха, подошел к Ниночке. Звонко щелкнув шпорами, наклонил голову. Произнести ничего не смог: горло сдавили спазмы.
Она, вскинув на меня свои удивительные глаза, сказала:
– Идемте.
Вечер и ночь я провел в волшебном сне. Мы беспрестанно танцевали. Я растворялся в глубине ее чудных глаз, и мне казалось, что на всем белом свете существуем только она и я.
После танцев мы гуляли. Ярко светила луна и в ее мерцающем свете Ниночка казалась мне неземной.
И опять потоком лились красивые, нежные слова. И я говорил, говорил. Она слушала, чему-то улыбалась, иногда перебивала:
– Какой вы…
– Какой?
– Не такой, как все ваши.
– Какой же.
Она наклонила голову и тихо сказала:
– Немного загадочный и милый.
Но вот она задумалась. В выразительных глазах зародилась тревога.
– Вы о чем?
– Скоро уезжать.
– Далеко?
– В Москву.
– Зачем?
– Сдавать экзамены в университет.
У меня остро заныло сердце.
– Поеду и я.
Она усмехнулась.
– А служба?
– Подам рапорт в академию. Я уже готовлюсь.
– Как было бы хорошо.
И уже не ноет сердце, нет грусти. Хочется жить, до жути хочется жить и никогда из жизни не уходить.
Так было вчера. Сегодня на нас обрушилось страшное, непоправимое. Война безжалостно ворвалась в наш хрупкий мир, развеяла радужные мечты, осквернило все светлое и чистое.
Городок, затерявшийся среди лесов и болот, опустел. Полк по тревоге погрузился в эшелоны и умчался в неизвестное, опасное.
Помощник начальника штаба полка и я остались эвакуировать семьи.
Вечером Ниночка пришла ко мне. Так приходят, чтобы уже никогда не уйти. Она была загадочная во всем. То грустила, и тогда ее огромные глаза до краев наполнялись влагой и по щекам скатывались крупные росяные слезы. То ее охватывала какая-то необузданность и тогда, сжимая меня, она неистово целовала, словно прощалась навсегда.
Через несколько дней мы расставались. Товарняк, до отказа набитый женщинами, детьми и имуществом стоял на станции, готовый к отправке.
С самого утра в небе клубились грозовые тучи. Было душно и тревожно. К полудню, скудно окропив землю и, не сняв напряжение и духоту, тучи уползли на запад. И тогда, оттуда, послышался нарастающий тревожный гул: к станции приближались самолеты противника.
Их было много. И в монотонном гуле и в четкости строя было что-то еще неизведанное, устрашающее.
В вагонах закричали, заплакали. Из дверей и узеньких окон на перрон вокзала посыпались женщины и дети. Крики, беготня, плач, рев моторов, слились воедино.
Ниночка, обхватив мою голову руками и прижав ее к груди, твердила:
– Они не убьют тебя, не убьют. Это невозможно, невозможно.
Мне нужно было идти успокаивать женщин и детей, наводить порядок, но она не отпускала и шептала:
– Они не посмеют, не посмеют.
Самолеты улетели. Зловещий гул погас где-то на востоке за холмами. Улетели, насытив воздух еще большим напряжением и тревогой.
Через час я шел рядом с ее вагоном. И у нее и у меня на глазах блестели слезы.
Поезд набрал ход. Я остановился. В этот момент Ниночка закричала. Крик потонул в стуке колес, и я ничего не понял. Тогда я побежал. Она что-то кричала, но я ничего не мог разобрать.
И потому, с каким отчаяньем она прижала к груди руки, и по выражению глаз, я догадался: она хотела сообщить мне что-то важное, очень для нас обоих важное.
Я побежал быстрее. Споткнулся. Упал, больно ударившись коленом о выпуклости на асфальте.
Такой я ее и запомнил: с прижатыми к груди руками и что-то кричащей.
Вот тогда-то я подумал, что никогда ее больше не увижу. Но я ошибся…
С грохотом орудий, с треском и гулом эскадрильи, война доползла до Москвы. Потоптавшись на месте, попятилась назад, на запад.
В то зимнее утро перед наступлением я проснулся со смутной тревогой. И это чувство не покидало меня и во время боя. Правда, оно смешивалось с другим: с неодолимым желанием скорее захватить село, на которое мы наступали. И я, гонимый неведомой силой, рвался к селу в первых рядах.
Не испытывая ни страха, ни боязни за свою жизнь, я расстреливал картечью контратакующих автоматчиков, дырявил подколиберными снарядами вражеские танки.
В село мы ворвались дерзким броском. Село горело. На небольшой площади, перед школой, у виселицы, собралась толпа. Слышался плач, причитания.
Подошел и я. Взглянул, и почувствовал, как на голове зашевелились волосы. То была она. У босых ног стоял лист фанеры. На нем чернело лишь одно слово: «партизан».
Я не видел безбрежную синеву ее милых глаз. Они были закрыты. Но даже страшная смерть не обезобразила черты ее прекрасного лица.
Нет, ошибиться я не мог. Тот же нежный овал, золотистые волосы над высоким лбом, и так знакомая родинка на открытой груди.
То была она…
…Прошло много лет, но синих глаз я забыть не могу.
Особенно тяжело по ночам. Она приходит, как приходила и прежде. Удобно садится в кресло и что-то говорит, нежно, тихо. Слов, как и тогда, на станции, я разобрать не могу. И эта вечная тайна терзает душу, сжимает в смертной тоске мое истерзанное, уставшее сердце.
Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Анатолий Ерошин
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.
