Из кавказских воспоминаний полковника Валериана Михайловича Антонова
В 1849 году, по личной воле наместника, светлейшего князя Воронцова (Михаил Семенович), из штаб-квартиры лейб-гренадерского Эриванского полка, урочища Манглиса, командирован был на лезгинскую линию капитан князь Шаликов с небольшим летучим отрядом на подкрепление гарнизона в крепость Закатали, осажденную лезгинами, и для уничтожения по дороге к той крепости неприятельских отрядов.
Таких отрядов было послано несколько, а капитан Шаликов, как храбрый и опытный офицер, помимо военной задачи, должен был смыть с себя свою вину за убийство на дуэли поручика одного с ним полка, Викулина. Летучий отряд князя Шаликова состоял из одной роты гренадер Эриванского полка в 260 человек, одного горного орудия и небольшого числа кавалерии, при офицерах: поручике князе Палавандове, поручике Масловском, штабс-капитане Вульферте; прапорщиках Штоквиче (Федор Эдуардович) и Антонове (здесь мною, 20-летним).
В три дня летучий отряд форсированным маршем достиг, не доходя несколько верст до Закатали, обширной поляны, на которой, за наступлением ночи и сильным утомлением людей, принужден был остановиться на ночлег с тем, чтобы с рассветом двинуться далее к крепости и вступить в бой с осаждающим ее неприятелем.
Лазутчики, между тем, сообщили князю Шаликову, что сильный неприятельский отряд, под начальством известного наиба Мортузали, засел в камышах и намерен не только не допускать нашего отряда в крепость, но решился уничтожить его поголовно, или быть самому уничтоженным.
Шаликов был из числа тех людей, которые не смущаются при таких известиях. На ночлеге были приняты обычные на Кавказе меры предосторожности, то есть усилена цепь и усилены секретные засады, а весь наш отряд, не выпуская ружей из рук, ожидал в полудремоте рассвета и нападения.
Шаликов и начальник цепи поручик Палавандов не присели всю ночь; первый ходил по всему отряду, а второй - на протяжении всей цепи. Надобно при этом упомянуть, что Палавандов, храбрейший из офицеров, был крайне набожен и набожность свою доводил до фанатического увлечения, а мусульман ненавидел до того, что не мог равнодушно смотреть на каждого татарина.
Все в полку звали его "монахом", часто подсмеивались над ним и не могли объяснить себе - как в таком набожном и во всех отношениях добрейшем, хотя и вспыльчивом человеке могла быть развита до кровожадности ненависть ко всему мусульманству. Убить "нечисть", как называл он магометан, для него было так же легко, как выпить стакан чаю.
Весь отряд готов был к бою - ружья, патроны, амуниция и носилки для раненых тщательно осмотрены. Кавказскому солдату не привыкать к кровавым стычкам; к опасностям войны он относился всегда хладнокровно, но считал себя обязанным быть осмотрительным, осторожным и внимательным к мелочам, зная очень хорошо, что имеет дело с воинственным и фанатическим племенем, которое не пощадит его, если он попадет к ним в плен. Не смерть страшила русского солдата, но предварительные перед смертью истязания и мучения.
Кавказский солдат не понимал, да и понимать не хотел, что значит фраза "отступить хотя бы один шаг" перед неприятелем; руководимый дисциплиной, опытом и уважением, доходящим до святости, к начальствующим лицам, он шел вперед и умирал беззаветно, или побеждал.
"Долг, честь, совесть и дисциплина" составляли девиз кавказского воина, а с таким девизом можно было совершать чудеса, и совершались они постоянно, иные были времена, и иначе, должно быть, сколочены были люди.
Так и в данную минуту все в отряде, безусловно, подчинились приказанию начальства - быть осмотрительными, не суетиться и не производить малейшего шума. Начинало светать. Слабым синеватым силуэтом стал вырисовываться на окрестных болотах камыш, куда все напрягали зрение в ожидании неприятеля; пугливо поднялось с болот несколько стай уток, обнаруживших присутствие у болот людей, появились коршуны, эти хищные лакомки до человеческих трупов, утренний ветерок и роса вызывали дрожь; отряд сидел точно окаменелый.
Одни только офицеры и старшие унтер-офицеры едва слышными шагами передвигались в цепи, от звена к звену, не нарушая тишины ни единым словом.
Вдруг грянула утренняя заря барабанов и рожков и звонким эхом отозвалась на соседних возвышенностях, затем рявкнуло вестовое орудие и навесная граната с треском и рокотом разлетелась вдребезги над камышами, где предполагался засевший неприятель.
- Пусть протрёт себе глаза, "анафемское отродье", - прошептал Шаликов, сопровождаемый по цепи двумя младшими в отряде офицерами - мною и Штоквичем. Обходя тыльную сторону цепи, он натолкнулся на офицерские вьючные сундуки, а за ними увидел стоящего на коленах поручика Палавандова, горячо молившегося Богу.
- Нашел время молиться, - обратился Шаликов к молящемуся, сопровождая свою фразу легким толчком ноги. Ни единым словом, ни малейшим движением Палавандов не нарушил своего положения и продолжал молиться, но спустя минуты две, мы увидели его набегающего на нас сзади с поднятой обнаженной шашкой, без фуражки, бледного и с налитыми кровью глазами.
- Я покажу, как издаваться надо мною! - кричал он, настигая нас.
Мы ринулись в стороны, а Шаликов стал за огромный камень.
- Что ты, Палавандов, Господь с тобою, как тебе не стыдно, опомнись, я не хотел тебя обижать, - вскрикнул Шаликов, - неужели ты не понимаешь, что теперь каждая минута дорога, неприятель сейчас поползет, а мы тут сводим какие-то домашние счеты.
Я и Штоквич успели опомниться и крепко схватили Палавандова за руки. Он дрожал как в лихорадке, скрежетал зубами и что-то бормотал.
- Иди в цепь, - продолжал Шаликов, возвышая тон, - я твердо верю в твою честность, храбрость и распорядительность, а потому не считаю более нужным напоминать, что долг офицера, прежде всего. Закончив эту тираду, Шаликов, ни разу не оглянувшись, пошел далее медленным шагом, а мне и Штоквичу приказал следовать за ним.
Палавандов остался на месте, как одеревенелый, с выпученными глазами и с встрепанными волосами, но недолго. Он начал приходить в себя, несколько раз перекрестился, вложил шашку в ножны, надел поданную ему шапку и, сев на подведённого коня, медленно поехал в другую сторону по цепи.
- Господи, Боже мой, - прошептал он, - благодарю Тебя, что избавил грешника от страшного преступления.
Надо здесь сказать, что офицеры тогдашнего времени, какого бы они ранга не были, относились всегда взаимно друг к другу вне службы по-товарищески, даже на "ты", но на службе это товарищество зачеркивалось, забывалось совершенно, и на первое место выступало служебное чинопочитание и подчинение старшему. Палавандов вспомнил, вероятно, эту обычную кавказскую привычку и смирился перед Шаликовым.
Солнце ярким шаром стало показываться из-за горизонта, окрашивая золотом густой лес, поляны и высокий камыш, разросшийся на далекое пространство по болотистому месту. И вот там первыми показались неприятельские джигиты (всадники), а за ними поползли группами, применяясь к местности, и лезгины, осыпая наш отряд пулями. Наши стрелки не заставили себя ждать.
С минуты на минуту бой ожесточался, лезгины лезли напролом, и, осыпаемые картечным градом и ружейными пулями, отбрасывались назад, но ненадолго, - лезгины с новым рвением снова бросались вперед, поощряемые отважными джигитами, подскакивавшими и стрелявшими в наших стрелков чуть не в упор.
Крик командных слов на нашей стороне, воинственный рев на неприятельской, вой лезгин "аллах, аллах", грохот и свист зарядов, стон раненых, все смешивалось во что-то неопределенное, в какой-то гам и заставляло каждого из нас не терять присутствия духа и тщательно вслушиваться и всматриваться во все окружающее нас.
Одна из неприятельских пеших групп в числе не более 100 человек, с лихим всадником во главе, лезла на наш центр дерзче других, она усеяла весь свой путь многочисленными трупами своих собратьев, но ни на минуту не останавливалась и шаг за шагом лезла и перебегала из-под бугра к другому бугру, осыпая нас меткими пулями.
Всадник во главе этой группы несколько раз дерзко подскакивал к стрелковой цепи и, сделав выстрел, счастливо избегал наших залпов. Он точно тешился и смеялся над нами. Конь под ним был замечательный и по красоте и по тем прыжкам, которые он выделывал на всем скаку, да и сам лихой всадник выглядывал поразительным красавцем.
- Он в панцире, он в кольчуге, или чёрт в человеческой оболочке, - говорили в один голос наши стрелки, подкрепляя слова проклятиями и посылая в него град пуль, но всадник был неуязвим, он моментально скрывался за бугром и через минуту выскакивал с другой стороны бугра.
За этим всадником следовал юноша, невидимому нукер (слуга), на резвом коне, но к нашим стрелкам не подскакивал, а старался все время прикрываться на пути каким-нибудь местным предметом и зорко следил за своим господином.
- Эй ты, голопятый грузин, уходи прочь с моей дороги, убью, пощады не дам, я Мортузали, - кричал всадник Палавандову, вертясь на своем коне, как флюгер, и делая воздушные аллюры.
- Побереги свою голову, свиная туша, - отвечал ему Палавандов, тоже гарцуя на коне и грозя всаднику шашкою.
Еще одна минута, и всадники во весь карьер бросились друг на друга.
Пальба в этой местности приостановилась, все с ужасом и нетерпением смотрели на мчавшихся всадников, в ожидании кровавой драмы, которая должна была сию минуту разыграться и кончиться смертью. Зрелище было поразительное, оно освещалось яркими лучами солнца и видно было, как на ладони.
Мортузали, подскакав к сопернику, поднял коня на дыбы и нанес могучий удар шашкой, но не Палавандову, - этот ловко увернулся, спрыгнув с коня, а по седлу, прорубив его до основания; готовился второй такой же могучий удар, но Палавандов успел предупредить его, рубнув соперника снизу так, что тот свалился с коня, как сноп; повторённый еще удар покончил все расчеты с лихим и отважным Мортузали.
Но опасность для Палавандова еще не миновала: юноша, следивший за своим господином, вихрем летел на выручку и, наскочив на Палавандова, взмахнул шашкой над головой его, шашка взвизгнула, блеснула в воздухе и, скользнув по всему лезвию сабли Палавандова, отбросилась в сторону; еще момент, и пистолетный выстрел князя сорвал юношу с седла.
У ног Палавандова лежали два трупа в луже крови, а он невозмутимо и внимательно всматривался в убитых, шевелящихся еще в предсмертных корчах.
- Ура! ура! - кричали стрелки, - наш князь убил-таки чёрта в кольчуге, а чтоб не скучно было, пристегнул к нему дьяволёнка! Ура, ваше сиятельство!
- Отрежь ему голову и положи ее в мои перемётные сумы,- обратился Палавандов к одному из подбежавших стрелков.
Голова была отрезана и положена в указанное место.
- А что прикажете делать с другим, тоже отрезать голову?
- Не надо, на что она мне? А вон, что-то блестит у него на шее, сними и возьми, да не забудь взять у обоих и оружие!
- Ваше сиятельство, этот-то еще живой, да, кажись, он и не того, не лезгин...
- А кто же, по-твоему, немец что ли?
- Да больно грудь высока что-то, - отвечал стрелок, расстёгивая ворот у раненого. - Ну, вот, посмотрите, ваше сиятельство, и ожерелье на шее из монет, какой же это лезгин?
Перед Палавандовым действительно лежал истекающий кровью не раненый горец, не нукер, а молодая лет 16-ти, с прелестными очертаниями лица, горянка, черные глаза которой горели лихорадочным огнем; она прижимала к зияющей грудной ране свои руки, что-то говорила, чего-то просила, но лепет ее не был понятен окружающим.
- Крикни носилки для относа ее на перевязку, - заключил Палавандов и, сев на коня, поехал по стрелковой цепи.
Горянка была положена на принесенные ей носилки с той удивительной осторожностью, которая присуща только великодушному сердцу русского воина.
- Осторожно несите, идите в ногу, не шатайте, - отозвался один из носильщиков.
- Не донесем, кажись, ишь как обливает кровью носилки!
- Эх, сердечная, чего лезла, сидела бы у горшков, бабье ли дело путаться в бою?
- Понятно не бабье, а в особенности такой красивой девке. Ишь красота какая ненаглядная, точно писанная!
- Остановитесь, братцы, на минуту, я ей дам воды из манерки, жар, должно быть, мучит ее. На, голубка, испей... Ну, вот, теперь полегчало? Несите, ребята, дальше, поровнее, да не торопитесь...
Известие о смерти Мортузали пронеслось по всему протяжению нашей цепи электрическим током, оно вызвало радость в каждом из нас, но зато в неприятельском отряде уныние было видимое и нескрываемое. Лезгины заволновались, явился беспорядок и бестолковая скученность, выгодная для орудийных прицелов, уничтожилось прежнее рвение, а натиски совершенно прекратились.
Утрата наиба сбила спесь с лезгин и послужила причиной прекращения боя. Они беспорядочными группами стали отступать, преследуемые конницей и картечными зарядами, и через полчаса обратились в бегство. Поражение было полное, поле усеялось труппами лезгин.
Подвиг Палавандова не ограничился описанным героическим поступком, он был в мрачном настроении духа, ни с кем не хотел говорить и что-то, по-видимому, замышлял. Весь окровавленный, он, тщательно спрятав под полу сюртука голову Мортузали, шагом ехал на коне и высматривал место, где находился в это время Шаликов. Увидев его и ловко подскакав к нему на своем золотистом карабахе, он обратился к Шаликову со следующим приветствием:
- Поздравляю вас, князь, с полным поражением лезгин, дай Господи, чтобы у нас был всегда такой распорядительный, храбрый и умный начальник. С таким начальником мы, а я первый, готовы положить жизнь.
Шаликов подошел ближе к Палавандову и, выразив ему горячую благодарность, намеревался обнять и поцеловать его.
- Подожди, князь, - остановил его Палавандов, - вся моя речь до сего была официальная, служебная, а теперь я обращусь не к начальнику отряда, а к своему товарищу-Шаликову. Дело заключается в следующем: голову эту я тебе дарю, убил Мортузали не я, а ты, понимаешь ли, не я, а ты убил этого заклятого проповедника священной войны. Голова Мортузали может мне дать орден или чин, а с тебя снимет штраф, что составляет твою теперешнюю задачу жизни и службы. Орден и чин я всегда успею заслужить, а такие случаи, как сегодняшний, бывают редко!
- Да Господь с тобою, Палавандов, за кого ты меня принимаешь, - возразил Шаликов, - как я решусь...
- Постой, не перебивай, дай докончить: я никаких наград не хочу, прошу только тебя, как товарища, никогда не мешать мне молиться, иначе голова твоя подвергнется той же участи, какой подверглась голова Мортузали, которую ты не хочешь принять от меня. Пусть же она будет ничья!
При последних словах, Палавандов бросил голову в сторону.
- Прости за мое предложение, сознаю всю необдуманность его; если оно было сделано, то верь мне, сделано в порыве моего чувства и сильного желания, чтобы с тебя скорее сняли штраф. Я кончил, прощай, поеду теперь убирать своих раненых и хоронить убитых.
Конь Палавандова взвился от нагайки и понес неустрашимого и честного всадника в поле.
Закончу свой рассказ о дальнейшей участи Шаликова и Палавандова.
От Шаликова за описанную блестящую победу был снят штраф. Затем в 1854 году, 24-го июля, в сражении при Кюрюк-Дара с турками, он, командуя батальоном Эриванского полка, в атаке был убит, пуля сорвала его с седла и уложила со мною бок-о-бок на поле сражения.
Когда меня несли на перевязочный пункт, носилки мои столкнулись с носилками Палавандова, ему раздробило ядром ногу. Я охал и стонал от раны и от потери большого количества крови, а он с улыбкой невозмутимо лежал в носилках, точно получил дорогой давно ожидаемый подарок.
Участь черноокой горянки была лучшая: она, страстно влюбленная в Мортузали, бежавшая к нему от родителя, одного из известных наибов, долго не могла забыть предмет своей страсти, рыдала и изнывала по целым дням, но всё исцеляющее время, сглаживая и радость и печаль, успокоило и ее. Если и являлась в воспоминаниях горянки любовь к Мортузали, то, как в сновидении, или что-то утраченное и не возвратимое.
Обласканная в русской семье и совершенно излечившаяся от грудной раны, она помирилась со своим положением, приняла православие и, обладая действительно замечательной красотой, сделала прекрасную партию замужеством.
Муж не мог нахвалиться и налюбоваться ею, жаловался только на одну страсть жены, страсть к кровным скаковым лошадям, на которых она, выездив их лично, мчалась по городу, полям и горам. Непогода - снег, метель, ветер, дождь, ничто не останавливало ее, она носилась по окрестностям, как вихрь, желая как бы олицетворить лихого наездника Мортузали.
До 1864 года Палавандов был нередким ее спутником, она полюбила его, как друга, чтила, как героя, и считала его "виновником" перехода ее из мусульманства в православие.
- Это мой задушевный друг, убийца и просветитель, - говорила она, нежно разглаживая усы Палавандова и прижимаясь к нему, как ребенок. Палавандов в свою очередь преклонялся перед нею, как перед высоконравственной женщиной, называл ее деточкой, ребенком своим и всюду и везде хвалился ею.
- Посмотрите, господа, - говорил он, - вот эта рука, эта нежная лапка цыпленка, чуть не отправила меня на тот свет!
Все описанное мною когда-то было и быльем поросло.
