***
Вернись, я ещё помню твои звучные точки-тире,
вернись из Афгана, Чечни, Великой Отечественной,
вернись, мой десантник, с тобою за ВДВ
мы, не чокаясь, выпьем.
Клади свои руки на плечи мне.
У шершавых ладоней мозоли, где пальцы в курок
упирались. О, как мне не помнить, не знать твою вечность?
И теперь криком мне разжимать обескровленный рот,
сколько б ни было лет, ты вернись, ранен ли, покалечен.
Хоть во сне покажись, пусть античном, где шёлк Эвридик,
шерстобитная пряжа времён путеводных и чистых.
Это веслами бьют корабли Визинтий. Маховик
тихо-тихо вращается вдоль побережья, вдоль мыса.
Вот повержен душман, вот повержен в горах боевик.
Урони свою голову прямо мне в крылья коленей.
Виноград моих губ. Телом тело моё разомкни.
Этот детский испуг, он почти не людской, он – олений.
Я давно просыпаюсь и долго, так долго лежу
на кровати, где простыни, о, не из ситца, не бязи,
а из тонкого шёлка. Горячей рукой абажур
повернула к стене.
Я хочу тебя чувствать в свЯзи
с этим миром, со мной, с нашей родиной, что спасена.
Ты её заслонил. Мне теперь бинтовать твои мысли,
мне от ран защищать все слова те, что в смерти зависли,
мне осколки выскрёбывать из смс, из письма.
Дай мне знать.
Дай мне знать! Вот рука моя, грудь, вот спина.
Со щитом, на щите, как врезаются люди в ущелья,
как врезаются в землю. Как пульс за сто двадцать. Черна,
как от снега земля. Как бела она от всепрощенья.
У меня вся вселенная в этих ущельях шумит,
у меня во галактике столько костей позарыто.
- Лучше смерть, - вы кричали, - чем плен! Вы вставали, что щит.
ВДВ, ВДВ – в этих буквах три главных защиты.
Воздух – первая «В», кислород, углерод, горло рвёт,
«Д» - десант, то есть группа, как целое воинство в поле.
Я хотела бы выкричать эту любовь, где моё,
а не общее, но не могу, не могу в общей боли.
Ледяные громады гремят. Так, наверно, гортань
прочищали все русские боги. У той Алатыри
был Алёша Попович, Добрыня Никитич, Илья
достоверный наш Муромец. Можно ли быть богатырьей?
Лишь тельняшка твоя, что на полке хранится в шкафу
и берет со значком, твой альбом, что из армии, бутсы,
бирюзовыми флагами, всем, чем могу, тем зову,
а, точней, заклинаю: вернуться!
***
Такой синеглазый, такой нескончаемый праздник!
И это нормально для нашей Руси изначальной!
Перун величавый и ветхозаветный, как Разин
пророк-Илия, и советский десантник.
Один бог войны тот, кто молнии мечет вдоль неба,
второй почитаемый, как избавитель он засух
и как предсказатель явленья Спасителя следом
и день ВДВ, что мужской у десантников праздник.
А мы так живём, словно дождь нас родил. Мы – из капли.
И мы вырастаем в большое, высокое – нате!
Три музы: фольклор, пыл, Евангелие не иссякнут,
Перун, Илия, ВДВ в триедином охвате.
Бывает, раздавленной мухой душа да услышит три крика,
как будто оставил-таки ты письмо мне де-юре
одним сообщением встык и от «встыка до встыка»
Перун, Илия и, конечно же, вся десантура!
И, как парадигма, добро где, усердие, милость,
лети через землю, сквозь солнце, сквозь воздух, надежду.
Так, словно кричишь ты снаружи, а крик твой внутри весь
и светится словно сквозь эти три слоя одежды!
***
Огненный густарь – древнерусский жнивень
полны короба твои хлебозаром!
У тебя в крови то яснопогодно, то ливень,
у тебя в крови молоко с нарзаном.
У тебя в крови отшумел Купала.
Я хотела бы, о, хотела бы, чтоб как раньше.
Чтоб вода по телу текуче, беспало
и безгубо стекала, так капли пляшут.
Что твои мне костры? Обожгла все подолы.
Невозможно быть молодою вечно.
Возвратила бы, что с алмазом колечко,
да оно прикипело к моим ладоням.
Густарь, ах, густарь, а точнее август,
холодящее утро, что на треть уже осень,
будешь прясть по-эрзянски куконьи фразы.
Я хотела сама бы,
но ты меня бросил.
Я-то думала, что пригожусь, чтоб на раны
дуть твои, чтобы руки ласкать бы да гладить.
Я-то думала, что мы с тобою рАвны,
если рядом в постели в любви, в шоколаде.
Но, густарь, ты нещаден.
Я лбом толоконным
в окно твоё билась, как ветер, как ветви.
Вернуться бы вспять – ни объятий, ни стонов,
ничто между нами ещё, ни столетий.
Вернуться, где ты ни одним государством
ещё овладеть не сумел в изначалье.
Цветёт подорожник багряно, и нас нет,
и сладко вино,
и костёр за плечами.
О, нет, не пройдёт: «Ляг со мною. Согрейся!»
Когда десять Арктик в костях моих тонут.
Я грелась уже.
Я ложилась до детства,
почти до младенчества, до эмбриона.
Студёно, мудрёно и непосвящённо.
Скажи лучше, чтоб родилась я из пены
иль в пене, скажи, как поэт, чтоб остаться.
Из самоисканий, из самонетлений,
из самомоихпотебеиссушений,
хранящей костры русских цивилизаций.
Мне больно остаться.
Больней не остаться.
Ложись на тепло моё: место согрела,
на воздух мой, запах. Не надо на тело,
всё в нем, что живое, что пело – истлело.
Остались лишь горстка углей – кровь дурная,
остались лишь рваные, в пепле подолы.
Хотя обещала хранить долго-долго.
Хотя говорила – я буду, я стану, я знаю.
