Чтобы не потерять цитату. О том, как надо воспитывать детей.
Из книги Бориса Алмазова "Не только музыка к словам"
Алмазов вспоминает в своей книге, как сразу после войны приехали они из голодного Ленинграда на Дон к родственникам, а там такая же голодуха, если не хуже. И вот приходит к ним ученик его покойного деда. И приносит караваи только что испеченного хлеба.
Дальше - сорри - очень большая цитата:
« -Егорушка, - ахала бабушка. – Да что ж ты к нам, у тебя своих пятеро!
- - А у меня еще есть! Это нам артельный на трудодни зерно выдал, дай ему бог здоровья: и где взял? А я так думаю… - сказал он, поворачиваясь ко мне. – У моих-то отец есть. Вот он, с руками и с ногами, а ему кто, сироте, даст?
То была самая больная струна в моем сердце, и он потянул за нее – этот незнакомый голубоглазый и весь какой-то вылинявший на солнце Егор.
- Все же вы гости! Из Ленинграда! В родные как-никак места возвернулись, и тут голодовать… Негоже так-то! Это и дедушке твоему от меня благодарность! – Он протянул ко мне руку, и я сжался, как от удара: «Сиротку жалеет! Добренький!» - Бывало, придет твой дедушка в класс, - гудел Егор, - высмотрит, кто совсем пропадает, да и сунет ему тишком сухарика от своего пайка. Мне сколь разов перепадало. Святой человек, я с его грамоты пошел…
Я возненавидел Егора! Меня затрясло от его белозубой улыбки и жалостных глаз. И как я, пятилетний недомерок, сообразил, чем больнее ударить его?
- А что это у нас в доме так навозом тянет? – «Вот так тебе! – подумал я. – Пришел, расселся тут. Жалеет. Разговаривает!»
Дух от Егора шел густой, в нем мешались конский и овечий пот, махорка и духота овечьего закута.
Егор заморгал белесыми ресницами, нахлобучил бесформенную папаху и суетливо заторопился.
- И то! И то… - забормотал он. – Спим-то посреди отары… Принюхавши… Вы уж извините… Надо бы сперва в баню… Но я хлебца вам теплого, из печи чтобы, хотел…
Когда я ел божественно пахнувший ломоть, грыз хрустящую корку, тонул в белопенном мякише, чувствуя щеками его живое тепло, - я не понимал, какой поступок совершил!
И только потом, когда томление сытости стало склеивать мне веки, я удивился, почему это после ухода Егора ни мама, ни бабушка не сказали мне ни слова. Мама сидела, забившись в угол старенького диванчика, а бабушка гремела посудой…
- Это же надо – взрослому человеку… - наконец проронила она, убирая в буфет тарелку с куском, его я не смог одолеть весь. – Стыд какой!
- Как стыдно! Как стыдно! – Мама поднялась и стала ходить по комнате, ломая пальцы. – Он в степи, под градом и холодом, под молниями и суховеями, круглый год один, среди овец…
- У него своих детишек голодных пятеро, а он тебе первому… Я – плохая бабушка! Я не умею тебя воспитать! – Это была самая страшная фраза.
Через час такой пытки я уже рыдал, понимая весь ужас совершенного мною.
- Что же мне делать? – кричал я, захлебываясь слезами.
- Сам набедил – сам и поправляй!
- Да как же! Как же я у него прощения попрошу, если он уехал?
- А что ты думал, когда его обижал? Ты же ас всех, нас всех – и дедушку, и папу, и нас с мамой – на всю жизнь опозорил…
- Он недалеко живет! – обронила мама. – За оврагом у кладбища.
- Так ведь уже темно! – кричал я, леденея от мысли, что придется переходить овраг, где и днем-то страшно. – Меня бугай затопчет!
- Бугай давно в сарае спит.
- Меня волки съедят!
- Пусть! – отрезала бабушка. – Пусть лучше моего внука съедят волки, чем будет внук – свинья неблагодарная!
- Он ведь хлеб! Он ведь хлеб тебе привез, - прошептала мама.
На улице действительно совсем стемнело. Все привычное и незаметное днем выросло и затаило угрозу…
Спотыкаясь и поскуливая, вышел я к оврагу, где темень лежала огромным черным пятном. Я пытался зажмуриться, но глаза от страха не закрывались, а норовили выскочить из орбит. Рыдая, я опустился на дорогу, где под остывшим слоем пыли еще таилось дневное тепло. Доиой повернуть невозможно: «Ты всех нас опозорил!»
- И пусть! – шептал я. – Пусть меня сейчас волк съест, и не будет меня у них!
И я представил, как по мне плачут. Но картина не получалась, потому что я знал: вина-то моя не прощенная! И виноват я по уши! «У него своих детишек пятеро голодные сидят, а он тебе хлеба привез!»
Как во сне поднялся я, перешел черный овраг и, стараясь не смотреть в сторону кладбища, вышел к Егорову куреню. Окна не светились… И тогда я зарыдал в голос, потому что все напрасно: Егор спит, а завтра он уедет и никогда не простит меня!
- Кто здесь? – на огороде вдруг осветилась открытая дверь бани.
- Дядя Егор! – закричал я, стараясь удержать нервную икоту. – Это я! – И, совсем сомлев от страха, почему-то совершенно замерзая, хотя ночь была жаркой, ткнулся во влажную холщовую рубаху овчара и, заикаясь, просипел: - Дядя Егор! Прости меня!
За всю мою жизнь не испытывал я большего раскаяния, чем в тот момент.
…И только много лет спустя мама рассказала мне, как они с бабушкой шли за мною по пятам, обливаясь слезами. Мама несколько раз порывалась подбежать ко мне, больно маленький я был и очень горько плакал, но бабушка ее останавливала: «Терпи! Никак нельзя! Сейчас пожалеешь – потом не исправишь…»
