Роза Анатольевна встретила обоих с радушием близкой родственницы. Она не замолкала ни на минуту. Все сразу, и обо всем. Маша обняла худенькие плечи старушки. Предстоял серьезный разговор. Нужно было ей сказать правду: ведь Роза Анатольевна ждала одного жильца, а тут еще и она прилепилась…
- Угорели в бане. Погибли. Оба. Вот как провели мы это лето, - Маша разглядывала на скатерти узор, не желая поднимать глаза.
Роза Анатольевна охнула. Протянула руку и положила ее на руку Маши.
- Я понимаю ваше горе. Я, как никто, понимаю его. Примите свою боль, привыкнуть ко всему этому сложно. Невероятно. Но… У вас остался сын! Это – благо! Не перебивайте, Машенька. Вы знаете, - старушка снова помешала остывший чай ложечкой, потом начала теребить бахрому скатерти, - а у меня совсем никого нет.
- Вы же говорили, что дочь…
- Нет у меня дочери. Это я так… Чтобы не отравили. Или не убили за чертовы квадратные метры. Умерли мои дети. Оба. В блокаду. От голода. Ленечка – первый. Ирочка - уже в сорок восьмом году. Мы уже радовались жизни, что не нужно выдумывать еду. Что не надо есть клей и собирать лебеду. Что отменили карточки, и в булочных появились пшеничные сайки.
Мои родители строили грандиозные планы! Они были молоды еще, хотя тогда я их считала глубокими стариками и порой ненавидела за то, что их, стариков блокада пощадила, а вот моего Леню – нет! И моего Андрея, мужа – нет!
Вы знаете, как я рыдала, когда Ирочка попробовала первую в своей жизни сайку? О, я так рыдала! Я думала, что теперь все будет хорошо! Мы заживем нормальной, человеческой жизнью! Но… Детский организм, понимаете? Она жила за счет каких-то невероятных сил. Когда не на чем этой жизни прилепиться и пустить корешки.
Она заснула весенним чудесным вечером, и из этого окна слышны были звонки трамваев. А утром я сварила манную кашу на молоке и пошла будить дочку…
Мои родители выжили. Они умерли в глубокой старости. А Ирочка так и не видела ничего, кроме бомбежки, тьмы и постоянного голода. Она не удивлялась и не смеялась. Она была такая маленькая старушка. За свои семь лет она прожила столетие, все знала и понимала…
А я ненавидела маму. Ненавидела папу. Нет, я заботилась о них, и ничем своей ненависти не показывала. Я постоянно представляла, как росла бы моя девочка. Как выросла и влюбилась. Как родила детей. Как хорошела бы с годами и расстраивалась из-за первой морщинки между бровей. Ее еще называют женской скорбью. Но Ирочки не было.
Смерть Лени я воспринимала с отупелостью какой-то. Одна мысль – укутать и похоронить по-человечески, а не сбросить в грузовик. А из-за гибели дочери я чуть не сошла с ума. И СЕЙЧАС БОЮСЬ СОЙТИ С УМА. Выдумала себе взрослую дочь, и так живу…
Наверное, Бог нас свел нарочно. Чтобы было легче. Поэтому, Машенька, живите и радуйте меня, старуху, молодостью. И, даст Бог, Арсений будет жить лучше, чем мы.
Маша не забывала ни о ком, и ни о чем. Боль никуда не уходила. Ей казалось, что она не живет, а бредет по своему кругу, осыпанному густым слоем пепла. Пепел витал в воздухе, не давал дышать полной грудью, как месяц назад в тамбуре, когда она в первый раз в жизни затянулась горькой сигаретой и не могла прокашляться. Она бродила по городу целыми днями, а однажды уехала в Тихвин. Сеня не мог отправиться с ней – учеба. Вернулась мрачная, почерневшая.
- Как там Николай Алексеевич? – спросил Арсений.
Маша устало снимала резиновые сапожки. От нее пахло сигаретным дымом.
- Плохо дело, сынок. Болеет Николай Алексеевич…
- Ты куришь, что ли? – принюхался Сеня.
- Нет. Романов свою сосульку буквально изо рта не вынимает! Жить осталось два понедельника, прости Господи, а он никак не может от дряни этой отказаться!
***
Сеня вдыхал осенний питерский воздух. Золотом осыпались листья на дорожки Юсуповского сада, и казалось, что он попал в безвременье, словно часы здесь шли против часовой стрелки. В пруду плескались откормленные до абсолютно карикатурного вида утки. Они не боялись людей, и Маша всегда прихватывала с собой кусок булки.
- Маша, ну хватит их кормить! – смеялся Сеня, - они же лопнут к чертовой бабушке!
- Ну лопнут, так лопнут – отвечала Маша, - ты остатки подберешь и дома зажаришь!
- Фу, и это говорит девица?
- Ну дык че? – смешно коверкала слова вредная Машка, - можно девицу вывезти из деревни, а деревню из девицы – никогда.
Они много смеялись в ту осень, и много шутили. Синеглазая Маша, маленькая, хрупкая, казалась Сене неземным существом. И он, конечно, жутко ее ревновал. К каждому столбу. Такая девушка заметна издалека.
- Еще и шапку эту желтую напялила! – бубнил про себя Сенька, - чтобы со всех сторон заметно было.
Над ними синело небо! Багряные, желтые, медные листья тихо плыли по глади пруда. И в нем, как в зеркале, отражались желтая шапочка Маши и лохматая макушка Сени.
- Сильно устала сегодня? - Сочувственно спрашивал он ее.
- Нет, не очень. Я умная, - отвечала она ему.
Вредничала, бахвалилась. Сеня знал это. Маша могла не спать по три ночи, зубря конспект. Все нормальные девчата норовили вечерком смыться в клуб, а она только и могла, что гулять здесь, по саду, расположенному рядышком с универом.
- Ты плохо питаешься, Машка! – отчитывал подругу Сеня, - одни кожа, да кости остались. Поехали к нам сегодня – мама мировую солянку сварганила!
- А ты передал привет тете Маше от меня? – сворачивала разговор в сторону она.
- Конечно! Обижается, что не приходишь!
- А от Аньки?
- И от Аньки!
- Вот ей бы солянка точно не помешала! Знаешь, она влюбилась адски!
Сеня делал удивленное лицо.
- Да ладно! Анька? Этот торшер в юбке?
- Сам ты торшер! Погоди, она еще за границу уедет! Меня порой жаба душит – откуда она силы берет. Хотя, если знать ее маму, то становится понятно, откуда. – Маша отправила на растерзание последний кусок. Утки лениво поглощали крошки, - в свете прошедших новостей поговаривают, что некая дама из солнечной Швеции протежирует Анну Степановну на предмет будущего контракта! Представляешь размах?
- Так она в эту шведку втюхалась? Она из «этих» что ли? – Сеня, дурачась, стянул все-таки с Машиной головки проклятую желтую шапку.
- Отдай шапку, Сенька, - вскрикнула Маша, - ну отдай, дурак! Она потянулась за своей желтой шапочкой, встав на цыпочки - Сеня поднял руку высоко, - отдай! Я уйду сейчас!
Ее губы оказались так близко, что Сеня почувствовал дыхание. От Маши пахло мятными леденцами. Он обнял Машу и поцеловал ее губы. Маша отстранилась, и в глазах ее плескался гнев… и еще что-то, понятное Сене, близкое и родное. Сеня снова прижался к ее губам. И она уже не оттолкнула его.
Тихие осенние деревья шептали что-то свое. Чему им удивляться, деревьям? Они могли рассказать о сотне тысяч таких поцелуев, родившихся здесь, на мостике Юсуповского сада, наверное, специально созданного для влюбленных, попавших в ловкие сети застывшей временной паутины. Сенька так и не узнал в тот день, в кого же адски влюбилась Анька Колесникова, родная племянница Маши маленькой, дочка Степана и Люси, а также – протеже некой шведской бизнес-вумен.
***
Маше стало намного легче, когда субботним вечером Роза Анатольевна позвала ее к телевизору. Показывали срочные новости. Дикторша монотонно (привыкла уже к такого рода вестям) передавала о невероятной силы пожаре, разгоревшемся на крупном складе в Иркутской области. Погибло восемь человек. Среди них – успешный бизнесмен, Геннадий Пряников, владелец нового мебельного концерна, способного снабдить стильной продукцией всю область, а также и другие регионы Российской федерации.
Далее последовала хвалебная ода почившему Прянику и его, ныне покойной «команде», фото членов которой были показаны на экране. Среди наглых, заевшихся рож мелькнула и вытянутая физиономия Кузьмина.
- По предварительным версиям следствия выяснилось, что поджог был спланирован преступной группой под управлением некоего Канашкова, с которым бизнесмен не пожелал делиться долей акций лесозаготовительной корпорации «Кедр», успешно развивающейся на российском рынке уже четыре года, - вещала скучная ведущая, - на данный момент Канашков задержан.
- Вот видишь, Сеня, есть Бог, - тихонько прошептала Маша сыну.
А ему вдруг показалось, что от матери пахнет гарью…
На сером пепле Машиной жизни пробивались молодые ростки алого кипрея. И наплевать было, что из толстенькой пачки наличных, полученных при продаже дома и фирмы, пропала солидная часть…