Кафе, которым Люся заведовала, удалось выкупить. Коллектив она основательно подчистила, безжалостно отправив постаревших кондитеров в свободное плавание. Сладости никого нынче не интересовали. Клиентура поменялась кардинально. Вместо семейных пар с детьми завсегдатаями стали товарищи в спортивных костюмах с алыми вставками. Они целыми днями заседали за низенькими квадратными столиками, пили пиво, ели шашлыки, играли в карты и «вели дела».
Люся – не дура. Знала, это «делопроизводство». У кого что отжать, и кого «нахлобучить». И то – по мелочам. Контингент кафе – шестерки, мелкая сошка, «рексы» с двумя извилинами. Очумевшие от легких денег, братки не знали, куда их девать. Просаживали на девок, в карты, на покупку подержанных иномарок. Серьезные люди у Люси не бывали, «терли терки» в «Иматре». А тут – шваль подзаборная, сменявшая друг друга со скоростью автоматных очередей.
Люся не парилась с дизайном: для кого? На стене помещения так и осталось мозаичное панно «Счастливое детство» с румяными пионерами, голубями, самолетами в синей выси неба и ракетами, бороздящими космические дали. Братва на фоне жизнерадостной картины смотрелась сюрреалистично, нелепо, как и сама новая жизнь с ее вседозволенностью. Пейте, жрите, колитесь, меняйте женщин, мочите друг друга… В общем, делайте все, чтобы сдохнуть поскорее и очистить жизненное пространство для «белых людей».
Люсе филосовствовать на такие темы некогда. Люсе надо было как-то держаться на плаву. До зарезу нужен вышибала на воротах – круглосуточный режим обязывал. Попробовала привлечь к делу мужа. Куда там – он, видите ли, не такой…
- Иди ты, Люся, вместе со своей забегаловкой, - отрезал он, - и сама вали оттуда. Допляшешься когда-нибудь.
Ага. Ща-а-а-с!
Аньку и Петьку на что учить? Какими деньгами оплачивать институты в Питере? Уж не теми фантиками, которые Степану на работе выдавали? А, да, он подхалтуривал, втюхивая на трассе водилам излишки горючего… Тоже мне, олигарх недоделанный. На эти копейки нынче и кошку не выкормить, не то что семью! Да и сам Степан заметно сдал – романтичная профессия дальнобойщика давно утратила свою романтичность.
Это раньше без напарника – никуда. Техника безопасности и охрана труда – не пустой звук. А теперь, когда государственное имущество по мановению волшебной палочки стало вдруг частной собственностью шустрых и хитрых деляг, привлечение лишних штатных единиц – глупость и расточительство! Нехай по одиночке крутятся. Жизнь заставит – не так раскорячишься! Банд-и-и-иты, говорите? Грабят, говорите? А не надо клювом щелкать!
Дороги, кровеносными сосудами, опутавшие города и городки страны, превращались в кровавые трассы. Никакой романтики не осталось. Мужики старой, еще советской закалки съезжали с пути, оседали дома, под боком жен, у своих огородов, переходили на более спокойные профессии. Если находили такие профессии. Безработица…
Степан с трассы не сходил. Тяжело в пути, страшно. Но дома было еще тяжелее. Невыносимо дома. Если раньше он как-то мог уживаться с Люсей, то теперь – амба. Ничего общего, ни мыслей, ни стремлений никаких. Единственные, связавшие супругов вместе тонкой, но прочной, как канат, нитью, дети – выросли и покинули отчий дом.
Степану краснеть за себя не пришлось – вырастил он их по-честному. Родительские собрания, детские утренники, совместные пикники, поездки в деревню к родителям или на море – все было. И уж если Степан грешил где-нибудь, то вне дома. При детях он не позволял себе отлучек. Если Аньку надо было встретить из лагеря – Степан встречал. Если Петьку нужно было водить на секцию – Степан водил. Новый год – в семье. Восьмого марта – для жены и дочери от Степана с Петькой заранее заготовлены подарки.
Ни разу на Люську при детях не прикрикнул. А уж руку на нее поднять… Никогда. Семья должна быть семьей. И, что уж говорить, его семье люди завидовали. Думали – любовь. Степан тоже хотел так думать. Он, правда, старался. Ну… хотя бы понимать Люсю. Быть с нею ровным и ласковым. Но их пути упорно расходились. Разные люди. Ничего не соединяло.
Мужики на базе посмеивались в усы:
- Ну, Степан Сергеевич намылился баб окучивать…
Все они, включая диспетчеров базы почему-то думали, что Степан только и делает, что с бабами якшается. Удобно ведь: коли такой примерный семьянин на короткую ножку прихрамывает, так ведь и им, простым смертным, не грех оскоромиться. А Степан не оправдывался и ничего никому не доказывал. Мокрохвостыми свиристульками, стоявшими вдоль трассы откровенно брезговал. Разве их ЖЕНЩИНАМИ назовешь? Глаза пустые, лица испитые, разговоры – деловито-циничные.
Не от сладкой жизни они на шоссе пошли, и жалко их, и противно смотреть. Но большее отвращение у Степана вызывали мужики, подсаживающие девчонок в машину. Это каким скотом, животным нужно быть? Натешатся с молодыми дурами, а потом несут домой, к жене всю грязь, всю мерзость дорожную… Кто на самом деле подлец? Степан или его братва-шоферня? Возят с собой развеселых плечевых, пьют с ними водяру на стоянках, дарят друг другу – тьфу, смотреть тошно, а на Степана косятся – бабник…
Стоило ли им всем объяснять, что не от похоти тянуло к женщинам – притулиться к душевному теплу хотелось. Дома Люся – жох баба. Если смолоду мягкость в ней еще оставалась какая-то – с годами все ушло. И не придерешься – хорошая жена, детей любит, в работе – хваткая, умная, злая. Но – чужая, чужая, черт ее дери! По квартире не ходит, а будто гвозди вбивает в пол. С возрастом потяжелела, огрубела, не женщина, бегемот в бусах!
Да ведь и с такими живут, и таких любят, прирастают душой и телом. Вон, бабушка Люсю приняла, а ведь как ненавидела! Теперь она с Люсей – не разлей вода. Зауважала. А Степан – урод, получается? Получается, да. Никто ему не нужен, кроме Машки. Он частенько представлял вместо Люси Машу. Чтобы не Люся, а Маша ходила по квартире, готовила обед, застилала постель, ждала его, Степана, с работы.
Иногда смеялся, гляди-ка ты, Афоня какой… Иногда стискивал зубы, сдерживая слезы. А жизнь прошла. Только и осталость, что запах озерной воды в памяти, да тепло ее тела рядом. Только и всего.
Люся давно утратила девичью красоту. Да и остатки женственной привлекательности растеряла. Она раздалась в бедрах, в плечах, и самое противное, обзавелась тяжелым животом, мешавшем ей наклониться. От этого часто злилась, пыталась усесться на диету. Но, продержавшись пару дней на морковке, психовала и нервничала до тех пор, пока не добежит до кабинета и не крикнет поварихе Лариске:
- Ларка, чебуреков нажарила? Тащи сюда! И чаечку!
Лариска, понимающе улыбнувшись, накладывала свежий свиной фарш с доброй пястью мелкорубленого лука на раскатанный блин, скрепляла его края и опускала в кипящее масло. «Все! Отдиетилась!» - думала она о хозяйке, выуживая из фритюра готовые чебуреки. Запах в километре отсюда слышно! Клиентура, постепенно отвалившаяся от надоевших шашлыков, уж очень уважала Ларискины чебуреки. Пышные, ароматные, во рту таяли. Приголубишь парочку, и забыл до вечера про голод!
Люся любила с утра выпить литровую кружку сладкого, крепкого чая с чебуреками. Кутырина плевалась по телефону:
- Хватит жрать, Люська! Ты уже поперек себя шире!
Но Люсе наплевать! Кутыриной, вобле тощей, только и дел, что по заграницам с молодым муженьком разъезжать, а Люсе Бог не дал. Все сама. Где сил взять и нервов? Тому – дай, этому – дай… И совсем не то, о чем частенько вздыхает разбитная Верка.
Стерва. Могла бы ребят приютить на время учебы. Уж не стеснили бы. Все равно большую половину года в Питере не живет, все больше на Кипре обитается. Купила там домик у моря и выхаживает по берегу вся в белом, курица драная. Хвастается.
Боится, поди, за своего любезного, вдруг Анька отобьет. А Петька… Люся хихикнула, вспоминая, как Верка жаловалась:
- Не нравится мне, как Петька на меня смотрит! Папина порода, чую!
Петька – цыганистый, осанистый (не зря его отец по секциям таскал) поглядывал на сухолявую, не потерявшую шарма Кутырину с кошачьим интересом. В чуть раскосых его глазах плясали черти. К учебе относился с прохладцей, а вот новомодные клубы уважал.
Люся снимала для детей квартиру в Озерках, одну на двоих. Она очень надеялась, что строгая Анька не позволит братцу распускаться. Анька – единственная, кого Петька слушался и любил. После мамы, конечно. Но маму можно было обмануть, улестить, а Анну – нет! У той глаз – ватерпас! Глядишь, и получит образование, паразит! А там – лети, куда хочешь, герой любовник. В этом плане Люся за сына не волновалась. Ему такие, как Машка, не нужны. Не тот коленкор!
Больше Люсино сердце болело за дочь. Уж больно правильная она, до отчаяния. Могла целую ночь просидеть над учебником, если какая задачка не ладилась. Нет, чтобы спросить у кого помощи. Ни за что! Гордая!
- У Аньки комплекс пятерочницы. Ей будет очень сложно жить! – все про нее знала Кутырина.
Да, очень плохо будет жить Аньке. А, может, и нет!
- Вся в тебя девка. Только умнее! – Вера не отставала.
Люся часто гляделась в зеркало. Д-а-а-а… Прям, вся в мать. Куда это «вся» подевалось? Единственное украшение Люсино – черные, страстные очи, опушенные густой щеткой ресниц, спрятались под нависшими веками. Глядели оттуда острыми щелочками, все вокруг подмечая. Люсю не обманешь. Не проведешь. Не напугаешь. Она с такими людьми дела крутит, Кутыриной и не снилось!
А дочь пока так молода, хотя наивной глупышкой ее не назовешь! И цену себе знает, и на ласковые словечки ее не возьмешь. Умница! Господи, оборони ты ее от всяких бед…
Люся вздохнула тяжело и снова склонилась над документацией.
О несложившейся семейной жизни со Степаном она даже не вспомнила. Не до того!