Он планировал стать историком, но, увидев впервые петроглифы, – влюбился в археологию. С 2007 года Тимофей КЛЮЧНИКОВ работал в Мартьяновском музее, вначале младшим научным сотрудником, впоследствии – заместителем директора по научной работе.
Два с половиной года назад Тимофей Александрович переехал в Красноярск и начал работать в автономной некоммерческой организации «Археологическое исследование Сибири».
– Тимофей Александрович, с этого момента в вашей жизни начался совершенно новый, динамичный этап развития как ученого и археолога?
– Организация создана с несколькими целями. Можно обозначить три главных направления. Первое – популяризация и актуализация археологического наследия: проведение выставок, разработка различного рода экскурсий, проведение проектов, выпуск популярной литературы – всё, что связано с археологией Красноярского края и Приенисейской Сибири. Это мероприятия, которые мы проводим и с детьми, и со взрослыми. Сюда же входит сотрудничество с музеями, работа, связанная с археологическими коллекциями и их представлением в музеях. Поэтому совместно с Минусинским краеведческим музеем и музеями Красноярского края мы также делаем выставки древностей, найденных на территории Красноярского края.
Второй блок – это научная работа. В первую очередь научная обработка коллекций, полученных в результате как наших раскопок, так и раскопок других организаций, действующих в Красноярском крае. У нас в штате есть консерваторы, которые занимаются этим. Мы обучаем наших сотрудников реставрационной работе: обработать коллекции, описать их, подготовить к передаче в музеи.
Третий блок – это наш хлеб насущный. Наша работа, благодаря которой мы живем физически, а именно – охранно-спасательные археологические раскопки на месте будущих строек и реставрации старинных зданий. То есть сначала на месте будущей стройки или реставрации мы проводим разведку, выявляем археологический памятник, для которого создаются границы и составляется проект по его раскопкам. Сейчас в Минусинске такие охранно-спасательные работы ведутся на месте бывшей гостиницы «Амыл».
– Что-то интересное уже раскопали?
– По результатам разведки, там находятся два археологических слоя. Первый – это слой села Минусинского и города Минусинска XVIII–XIX веков (русский слой), второй – слой, относящийся к раннему железному веку: тагарская или таштыкская культура.
В русском слое уже нашли бревенчатое строение, датируемое примерно началом XIX века. В основном находки, которые пока есть – это предметы XIX столетия, например, монета времен правления Александра II. Имеется и несколько фрагментов лепной керамики кострового обжига дорусского времени, по всей видимости, имеющей отношение к тагарской культуре (ранний железный век).
Кроме «Амыла» мы начали вести охранно-спасательные работы и на доме Пашенных по ул. Октябрьской.
Также наша некоммерческая организация активно работает над проектами музеефикации. В работе сейчас важный проект, который движется достаточно сложно, как любое крупное начинание – это создание депозитария (большого хранилища) археологических находок в Красноярском крае.
– Почему возникла необходимость в таком хранилище? Музеи уже не вмещают новых коллекций?
– Музеи давно не вмещают коллекций. Во всяком случае, это очень большая проблема для Красноярского края. Потому что за последние 20 лет многократно увеличилось количество археологических работ, проводимых на территории Красноярского края, но при этом фонды музеев не увеличились, площадки остались такими, какими были. Единственный муниципальный музей, который регулярно принимает экспонаты – это Минусинский музей им. Мартьянова. Но опять же в него в основном сдаются коллекции, связанные с югом Красноярского края. А есть огромное количество работ, связанных с другими территориями края, например, с Приангарьем. Скажем, не решена судьба коллекции с Богучанской ГЭС, а это сотни тысяч предметов, и все они находятся на временном хранении в Новосибирске.
Кроме того, наблюдается еще и некая проблема со специалистами, потому что археологов в музеях очень мало. Профессиональные археологи работают сегодня в двух музеях края: Красноярском краеведческом и музее Сибирского Федерального университета.
Все эти проблемы и привели к необходимости постройки не просто отдельного хранилища, а, по сути, археологического музея, который будет пропагандировать и популяризировать найденные на раскопках предметы. Одним словом, сделает их открытыми, доступными для людей.
– Чтобы автономной некоммерческой организации удержаться на плаву – ее членам нужно быть очень решительными. Ведь «хлеб насущный», а также средства на различные проекты здесь добываешь сам – своим умом, трудом, возможно даже, везением...
– У нас частные учредители, которые стояли у истоков создания организации. Это ООО «Красноярская геоархеология» (руководитель Данил Николаевич Лысенко), которая занимается конкретно восточными работами, и ООО НПО «Археологические проектирования и изыскания» (руководитель Полина Викторовна Ишутина), которое занимается разведкой. Но мы стремимся к автономному обеспечению, почему и проводим охранно-спасательные работы – именно для того, чтобы заработать деньги, это наш бюджет.
Костяк проектной команды АНО «Археологическое исследование Сибири» состоит из трех человек, включая меня. В новые проекты людей набираем через аутсорсинг, то есть приглашаем на договорной основе, и на время они становятся нашими сотрудниками. Это самые разные специалисты, потому что и проекты у нас разные. По президентскому гранту, например, у нас будет проходить строительство зимовья северных полярных мореходов на Таймыре (его историческая копия), и для этого проекта приедет реконструктор, знающий такие постройки и умеющий их делать.
– То есть работа в АНО более динамичная, чем, скажем, в музее?
– Специфика госучреждений – различного рода отчетности, работа ради работы. Мы стараемся у себя это исключить. Есть проектная задача, и мы ее максимально исполняем. Если есть задача провести охранно-спасательные работы – то есть заработать средства, которые станут нашей зарплатой в будущем, – значит надо ее исполнять максимально эффективно и в срок. Если мы будем действовать как госучреждение с множеством заседаний и совещаний – мы не сможем существовать. Это специфика не только автономной организации, но и любой частной инициативы. Коэффициент полезного действия здесь выше.
– За прошедшие два с половиной года какая экспедиция была наиболее интересной, удачной?
– 2021 год, Тува. Раскопали курганы эпохи поздней бронзы и скифского времени.
Мы работали с нашими коллегами из Института истории материальной культуры Российской академии наук Санкт-Петербурга. Они с этими курганами работают давно, учили, показывали, как это делать. Для нашей организации это очень ценный опыт.
Само окружение, люди, природа – все отличалось от моего прежнего опыта работы. И результаты впечатляющие: мы нашли большое количество бронзовых и золотых изделий. К слову, на территории Красноярского края найти древнее золото практически невозможно. В Туве же курганы менее грабленые, менее потревоженные.
– Как раз о тех, кто грабит курганы и не только. Черные копатели – возможно ли их как-то привлекать на «сторону света»? Ведь получается, своими действиями они наносят вред археологии, прерывая цепочку исследований.
– Любой археолог с этим сталкивается постоянно. Черных копателей, к сожалению, больше всего на юге Красноярского края и в Хакасии.
В конце 90-х – начале 2000-х годов сложилась такая ситуация в стране, когда в продаже свободно появились металлоискатели, стал развиваться антикварный бизнес, стало возможным достать практически любые карты, плюс люди не были вообще с этим знакомы. То есть что это такое, какое влияние это может оказывать на ход истории, на ее факты – никто об этом не задумывался. Людям было просто интересно самим «покопаться в земле» и найти там что-то интересное. По сути, выросло целое поколение, которое передает эти, условно говоря, «знания» идущим за ними молодым людям. Хотя по закону собирать археологические предметы без открытого листа нельзя. Тем более запрещен их оборот.
Законодательство в этой сфере стало меняться в 2010-е годы, это был долгий процесс. Были приняты поправки в уголовный, административный кодексы, и занятие черных копателей перекочевало в разряд незаконных. Однако многие с этим не согласны до сих пор, продолжаются споры в соцсетях.
К тому же сами археологи не нашли консенсуса по поводу отношения к деятельности черных копателей. Хотя принимались попытки составить кодекс этики археолога. Но понятно, что в археологии, как и везде, есть люди разные. К примеру, некоторые достаточно именитые археологи считают, что черные копатели – это плохо, но тем не менее нужно с ними сотрудничать. Что это «необходимое зло», через которое отдельные найденные предметы мы вводим в научный оборот. Но предмет, изъятый из сомнительного контекста и, возможно, даже вообще являющийся подделкой, нельзя брать в науку.
Поэтому я считаю, что черные копатели не должны приниматься в археологическом сообществе. Черные копатели, а по сути мародеры – это больше зло.
– Индиана Джонс, которого мы знаем по кинокартинам как героя-авантюриста, связанного с раскопками... Близок ли этот образ к настоящему археологу?
– Если отвечать без юмора, то Индиана Джонс – это как раз образ черного копателя. Но с точки зрения кинематографа это положительный герой, потому что он всегда всех злодеев там побеждает.
К археологии он отношения не имеет никакого. Конечно, есть романтика в полевой археологии. Например, если ты занимаешься поиском в тайге на севере, где приходится жить в избушках и можно повстречаться с диким зверем. Но и этого становится меньше, потому что транспортная доступность стала больше, появилось новое оборудование. Но вообще, если мы говорим об археологии как о науке – это в первую очередь не про риск. Археолог – это большая интеллектуальная кабинетная и книжная работа, это работа с музейными коллекциями. Это готовность к постоянному самообразованию, умение обобщать материалы и делать верные выводы.
– И все же, несмотря на ваш приличный опыт в археологии, присутствует ощущение романтики, когда бываете в экспедициях, на раскопках?
– Ожидание чего-то неизведанного, необычного – да, без этого тоже никак. Мой научный интерес связан с наскальными рисунками, и ощущение, что ты едешь туда, где нет людей, находишь то, чего раньше никто не видел со времен древности, и некий риск, который все же присутствует (залезаешь на скалы, переходишь горные реки, сплавляешься) – всё это определенного рода допинг, без которого уже жить скучно становится. Это работа не столько интеллекта, сколько души.
Археология – это часть истории, которая оперирует бессловесными, но тем не менее весьма важными и даже более объективными фактами, чем история письменная. Археологические находки дополняют историю того, как жили люди разных эпох. А археолог – это во многом переводчик языка бессловесного на современный человеческий язык.
– А в планах ближайшая экспедиция какая?
– В июле 2023 года. Это будет уже третья детская археологическая экспедиция в районе Шалоболинской писаницы. Туда мы вывозим детей из разных школ Красноярского края, и в течение двух недель они проходят полевую школу, изучают основы археологии. Они работают с наскальными рисунками, с экспериментальной археологией, учатся изготавливать каменные и керамические орудия, плавить и ковать металл, окрашивать ткани по древним технологиям. И с каждым годом мы расширяем спектр таких знаний и умений, а также теоретических дисциплин. А по итогам всего проводим еще и детскую конференцию.
– По сути, вы готовите будущие кадры археологии. А вы в свое время где учились на археолога?
– Так сложилось, что у нас в России со времен Советского Союза специально археологов практически и не готовят. Есть несколько программ магистратуры, например, по этому направлению. Не так много университетов, после окончания которых можно получить диплом со специальностью археолога. Учат чисто на археологов, например, в Санкт-Петербургском госуниверситете. Большая же часть археологов, работающих на пространствах бывшего СССР – это люди, как правило, имеющие специальность учителя истории, историка-архивиста, что-то из этой области. Чаще всего это те, кто заканчивал истфаки.
Я тоже учился на преподавателя истории в Красноярском педагогическом университете им. В.П. Астафьева. А то, что стал археологом – во многом случайность. У нас на курсе была дополнительная специализация по археологии. Моя первая археологическая практика в этом направлении состоялась в 1998 году на Ангаре. Мы копали стоянку и культовое место. До этого момента археология не трогала меня как наука. А оказавшись первый раз в экспедиции, буквально через несколько дней я в эту работу втянулся, и она мне понравилась. Особый интерес вызвали петроглифы.
Уже после практики, на следующем курсе, я пришел к нашему научному руководителю Александру Леонидовичу Заике и сказал, что хочу написать курсовую по археологии, а в перспективе и диплом. Он достал копии петроглифов, которые делались тогда на микаленте, полиэтилене (была многоступенчатая система копирования петроглифов) и сказал: «Пожалуйста, вот тебе материалы, бери, обрабатывай, в библиотеке с книгами работай». С этого момента, пожалуй, мой жизненный путь стал связан с археологией.
– А если бы были безграничные возможности – где на раскопках вы хотели бы побывать?
– Специализируюсь на наскальном искусстве, в археологии мне это интересно больше всего. Если бы были безграничные возможности – хотел бы увидеть наскальные рисунки по всему миру! (смеется) Если только Россия – петроглифы Карелии, Беломорья.
– Почему такая страсть к петроглифам?
– Это вопрос очень сложный, как и вопрос о любви. Почему мы любим какого-то конкретного человека – мы же не можем ответить? Так и здесь. Наскальное искусство – это отражение духовных воззрений человека древности. Этим, наверное, и привлекает. Сами образы, которые мы имеем возможность расшифровывать, пытаться проникать в мышление и душу древнего человека. Хотя здесь всегда встает вопрос объективности: как ты можешь рассматривать, интерпретировать рисунки, которым больше двух тысяч лет? Это очень сложно. Но и очень интересно. И эстетически это просто красиво!
Фото из личного архива Т.А. Ключникова
Материал опубликован в выпуске «Власть Труда» №20 (18.623) от 18.05.2023
