Люся приехала на недельку в деревню. Наконец-то, она вышла в декретный отпуск: не надо было каждый день вставать в пять утра, чтобы успеть накормить завтраком мужа, причепуриться и бежать в ненавистное кафе. Можно было отсыпаться, что у Люси и в отпуске-то с трудом получалось. Мешал огромный, коленок не видать, живот. Ребенок дергался, пинался, и Люся дергалась вместе с ним. Кое-как просыпалась, будила Степана, жарила ему яичницу, и уползала в комнату.
Только провалится в сон – бабка начинает шаркать по квартире, хлопать дверьми, звенеть посудой (посильнее, чтобы слышно было), включать на полную громкость телевизор. Перебранки с ней Люсе до смерти надоели – хотелось заботы, понимания… любви, в конце концов. Какая там любовь – холодная война. Вот что было.
А тут так удачно совпало – Степка уехал в первый рейс. Далеко-далеко. Волновался, сверкал глазами, был очень горд собой. Добился таки своего! Дали ему машину! И напарник хороший, пожилой Иван Иваныч Пронькин, опытный водила. Путь долгий – пять дней до места назначения, пять дней обратно. У Люси – праздник. Можно и к маме под крылышко, пусть эта грымза одна кукует в своей квартире. Домой! Домой!
До этого ехать к матери Люся стеснялась. А что люди скажут? Ясно, что. Несладко, мол, Люсе с молодым муженьком, вот и мотается сюда. А так – слова не пикнут. Нет муженька – в дороге. Что же ей, мамочку родную не проведать?
Анна, конечно, очень по дочери соскучилась. Ждала ее, как манну небесную. Сама встречать пошла на автобусную остановку: Люська категорически отказалась садиться в уазик Николая Алексеевича. Боялась, что растрясет – срок уже немалый.
- Так ведь снег, Люсенька! Дороги приглажены, как в лодочке поплывешь, - старалась убедить дочку мама.
Где там. Люська крепко стояла на своем.
Как вышла из автобуса – Анна ее не сразу и признала. Уж очень сильно поправилась девка. Ну и хорошо – есть за двоих надо. А одета хорошо – модно, добротно. Видать, балует ее Степан. Видать, за ум взялся, коли в дальние рейсы отправляют. Говорят, шоферы неплохую деньгу заколачивают. Одно волновало: как там Люся с Инессой уживается. На свадьбе дочери Анна даже в сторону Инессы боялась смотреть: улыбки сладкие, слова поздравлений - сахарные. А глаза злые, колючие.
Не мудрено, что Маша убежала. Инесса постаралась, далеко ходить не надо. Ну, Люся – девка бойкая, себя в обиду не даст. А все же… хотелось выспросить, вызнать правду. А то вся душа изболелась – зря дочка замуж за этого Степку пошла, зря в город уехала. Дома-то и стены помогают – надо понимать!
Дом, в котором жила Люся до замужества, опустел. Но заколачивать не стали. Анна чутким своим сердцем понимала – не время. Мало ли что… Иногда она прибегала, чтобы протопить старую избу бабки Груни. Дома, они как люди. Если пропадал живой дух – так и избушки ветшали, серели на глазах, опуская козырек крыши до земли, и окна, словно старческие глаза, мутнели. Тоска разъедала брошенные дома – рушились они, умирая.
Николай Алексеевич с утра пропадал в правлении. Колесников с ним. На пару. Анна возмущалась:
- Седой весь. Радикулит мучает. Пора уж на покой, нет, все бегает. Шифером всю деревню покрыл, угомониться пора. Годы ведь! Раны! Нет! Задумали с Колесниковым (черт бы его побрал) водонапорную башню делать. Мотаются в райком чуть не каждый день, с начальством воюют. Дураки!
Она помогла дочери раздеться.
- Одежа у тебя какая богатая. Степа покупал?
- Сама! Степа ничегошеньки в моде не понимает. Да ему все равно, лишь бы тепло!
- Пьет? – осторожно спросила Анна.
- Да нет. Только иногда по выходным. Теперь и нельзя. Шофер! С этим строго!
Анна накрывала на стол, суетясь возле Люси.
- Я тут тебе пирожков напекла. Картошечки потушила. Огурчики вот. Ты кушай, кушай. Не будем Колю ждать, - Анна нахмурилась, - пускай там в своей конторе с голоду помрет! Супарень старый!
Ах, как хорошо возле мамы. Как спокойно! Какие добрые глаза у нее. Какие руки мягкие. Тепло. Уютно. Надежно. И ходит мама неслышно, мягко. Не то, что эта старая змеища.
- Не обижают тебя, Люсенька? Ты только не ври. Я сердцем чую, - Анна присела напротив дочери, тревожно поглядывая на Люсин живот, - в больнице че говорят? Не хвораешь?
- Не хвораю, мамочка. Я же здоровая, как кобылица! Меня в пример другим мамашам ставят. Вот вес, правда… Распирает меня, как на дрожжах, - засмеялась Люся, - не бывать мне стройной березкой.
- А и не надо! – с жаром Анна поддакивала дочери, - тебе не замуж выходить. Еще на эту… как ее… ди… де…
- Диету.
- Ага, диету – не вздумай садиться. Голодом себя морить. Ты – и так – раскрасавица у меня.
Люся наслаждалась материнской любовью. Ее омывало и расслабляло материнское тепло. Глаза слипались – хотелось спать. Анна проводила дочь в спальню, уложила на хорошенько сбитые подушки. Погладила круглый Люсин живот и сразу же ушла к себе. Не хотелось приставать, изматывать дочь расспросами. Позже сама все расскажет.
Николай освободился пораньше. Анна ворчала:
- Не поглядывай, не заглядывай. Спит. Умаялась.
- Заболела? – спросил Романов.
- Да ее лопатой не прибьешь, - засмеялась Анна, - круглая, как Зорька наша, - Анна вдруг спохватилась. – Господи! Зорьку не посмотрела! Сбил ты меня, Коля, с толку!
Для Люси старались – купили осенью коровку Зорьку. Скоро уже должна была Зорька отелиться – вот и молочко для дочки. Как раз дежурили по очереди – караулили отел. Зорька едва в хлеву помещалась, до чего раздуло ее. Никак, двойня. Ну, караул. Хлопот с отелом не оберешься. Надо будет ветеринара звать – двойня у коровы – большая редкость!
Люся спала всю ночь и полдня. Проснулась, а солнце на вечер катилось. Даже стыдно стало – разлеглась, развалилась тут. Нежится. Вышла из комнаты – тишина. Завтрак на столе под вафельным полотенцем. Как раньше, в детстве… Люся чуть не расплакалась. Откинула рушничок: ну, конечно, все, как надо: оладушки, мед, масло, конфеты. На припечье – горшочек с пшенной кашей. Ах, мама, мамочка!
Поела. Налила в таз горячей воды – намыла посуду, вытерла стол. Хотела подмести – не стала. В доме и без Люси все блестело. Что же делать? Погулять, что ли? К Таньке на работу сходить, покалякать. В контору зайти – с Романовым поздороваться, а то неудобно как-то вышло…
Для такого дела Люся не пожалела туши – намазалась, глаза подвела, губы яркой помадой накрасила. Вышла королевой – пускай люди смотрят – не плохо Люсе замужем. Дай бог каждому так жить. При квартире, муж – писаный красавец, отчим – председатель, свекровка – технолог. Все – уважаемые люди. А что одна? Так ясно дело – муж в рабочей командировке. А так они ни на минуту не расстаются. Уж очень у нее Степа – ревнивый!
Люся придумывала, приукрашивала свое житье-бытье прямо на ходу. Хорошего – побольше, о плохом – не думать. Нет у нее ничего плохого.
Бабка беснуется? Да и пускай беснуется. Люсе – что? Люся ходит и посмеивается. Та дура завела отдельные кастрюльки. Готовит себе отдельно и ест отдельно. Деликатесы спрятала у себя в комнате, маразматичка. Люся решила подкопить на отдельный холодильник. А пока держали свои продукты за окном – зима, не испортится.
Гремит, шумит, ногами топает – Люся тоже топает. И гремит. И радио на полную громкость включает. Воюют потихоньку. Правда, в последнее время у Люси азарт пропал – сказалась беременность. Вот отдохнет, соберется с новыми силами – тогда – снова в бой.
Со Степаном все складывалось не плохо, но и не хорошо. Так, с серединки на половинку. Холоден к ней Степка. На все ее старания не шибко реагирует. Внешний вид не хвалит, еду поглощает, вкуса не разбирая, порядок в комнате не оценивает. Мужик, что с него взять. Да и Бог с ним, с мужиком. Родить бы по человечески. А там – не до мужика. Хотя обидно. Хотелось, чтобы обнял крепко жену, чтобы поговорил… А он, как пень – ни здрасте, ни до свидания. Не любит. Не любит. Ничего, полюбит. Люди ко всему привыкают, и этот привыкнет, никуда не денется.
В последнее время, правда, заулыбался, посветлел лицом: работа хорошая. Нравится ему. Вот и славно! Вот и хорошо! Надо об этом обязательно Колесникову с Романовым рассказать!
Люся и не заметила, как очутилась возле дома Василия. Черт! Не хотела ведь, а ноги несут. Она краешком глаза заметила какое-то движение за забором. Видимо, хозяин колол дрова. Бегом, бегом, Люся потрусила дальше – мимо добротного двора Акимовых.
И вдруг…
- Привет, подруга дней моих суровых!
Икнуло сердце. Ноги ослабели. Как будто, в спину выстрел:
- Да постой, Люся!
Вася. Здоровенный, взрослый, в кителе нараспашку. Не перешел еще на гражданскую одежду – красуется. Недавно, значит вернулся. Не торопясь, поигрывая топориком, к ней шагает.
Люся повернулась к нему лицом, вся подобралась, поджалась. Живот спрятан под воротником чернобурки – авось не заметит? Не надо ему этого замечать. Постаралась приветливо улыбнуться, а внутри дрожало все. Сверкало в ручищах Васькиных лезвие топорища.
Васька заметил испуг, глянул на топор. Хмыкнул, воткнув его в пенек. Облокотился о забор. Закурил. В Васиных зрачках – темнота, а на губах озорная улыбка.
- Ну че, мать, как оно?
- Что? – Люся растерялась и отупела.
- Ну, как, что? Жизнь твоя молодая, замужняя?
Люся буркнула: «Нормально» И бочком, бочком, от Василия.
- Да подождите, дамочка, я ведь поговорить хочу.
- Некогда мне с тобой разговаривать! – крикнула Люся.
Василий пружинисто и легко перемахнул через забор, догнал ее. За плечо ухватил:
- Гордая какая. Важная… купчиха. Хорошо тебя Степка… кормит, коли так раздобрела? – черные, черные зрачки. Опасные… Страшно около него стоять.
- Отпусти меня, Вася. Не надо. Мне рожать скоро. Так уж вышло, - Люся опустила глаза, не выдержав.
- А я тебя ни в чем не виню, - голос Васькин охрип, ослаб, - я просто… Зря ты так, Люся. Зря. Я бы любил тебя. На руках носил.
Он смотрел на нее, на огурцом торчавший живот. Курил, глотая дым, и руки его дрожали.
- Поздно, Вася. Мне идти надо.
Люся чуть не бегом – прочь от Васи. Прочь. Прочь! Не видеть, не слышать, не вспоминать!
«Господи, какая же я дура! Господи!» - Люся уже не могла сдерживать горьких БАБЬИХ слез.