Да, молодость берет свое.
Июль закатывался к концу. Люсе – день рождения. Отмечать его особо не хотелось. Возня с готовкой опять… Надоело. Попили чаю на работе, даже сабантуй после смены не организовали. Люсе подарили тяжелую дурацкую вазу. Глаза у товарок блестят: угостит в честь праздничка красненьким? А она поблагодарила за подарок и потопала вон из столовки. Пусть шипят. Обломилась выпивка. И так морды красные – повадились на сладенькую наливочку. Уже не разбирают, где праздник, где будни…
Год назад Люся бы вовсю отплясывала на танцах. Кружила бы головы парням, наслаждалась завистью невзрачных деревенских девушек. А вот так: самая красивая! Как цыганочка! И пошла бы Люся по кругу с танцем – у нее здорово получалось. Плечи гладкие, грудь высокая, бусы на шее – туда-сюда! Смотрите, завидуйте!
А сейчас тоскливо на душе. Ничего не хочется. Что это такое? Заболела? Устала?
Мама с Николаем Алексеевичем ждали Люсю у себя. Анна постаралась: приготовила печеночный торт, так любимой дочерью. Напекла пирожков с луком и яйцом. Даже дочкины «канапэ» смастерила. Накрыли стол, принарядились. Коленька спрятал подарок: не что-нибудь, а золотые сережки в форме листика. Красивые! Анна одобрила – Люсе подойдут. Может, снимет, наконец, огромные «цыганские» кольца с ушей. У Анны сердце обмирало: а ну, попадется в темном переулке зек какой, выдернет вместе с ушами.
- Нюра, ну какие у нас тут зеки, ну с чего ты взяла? – возмущался Романов.
Так ведь разве Анну переспоришь, коли себе в голову что-то втемяшила…
Люся скинула босоножки, отбросила в сторону модную сумочку, поставила на пол нелепую вазу. Романов слегка подергал ее за уши, за те самые кольца, со смехом рассказав ей про материнские страхи.
- И потому – вот тебе, Люська, обнова, - вручил ей бархатную шкатулочку.
- Красивые, - улыбнулась Люся. Завертелась перед зеркалом, примеряя изящные сережки, - а чем это у вас так пахнет?
Мать расцеловала дочку, похвасталась:
- Так тортик. Печеночный. Все, как ты любишь: и печеночка свежая, и яички, и сырок…
Пока она щебетала, не заметила, как меняется выражение Люсиного лица. И вдруг Люся, прижав ладони к губам, кубарем понеслась в уборную.
Вернулась красная, с мокрыми глазами.
- Ой. Отравилась я, навер… - не договорила, опять убежала.
Анна переглянулась с Николаем.
- Коля, Бога ради, унеси ты этот торт в холодильник! – помолчала. Подумала, - и шпроты – тоже.
- Пойду, уголь активированный в аптечке гляну, - засуетился Романов.
- Не надо ей угля твоего, - сказала Анна.
- А чего надо? – Романов остановился. Обе тарелки держал в руках и хлопал ресницами растерянно.
- Ой, ну что ты, дурак? – впервые за супружескую жизнь сорвалась Анна, - ничего не надо. Пеленки, да распашонки ей теперь будем покупать. Господи, ты боже мой!
***
Врач в поликлинике подтвердил беременность. Люся сидела на стуле. Холодно в кабинете. Холодно от белых халатов докторши и медсестры. Совсем молоденькая, чернявая, она сосредоточенно выводила круглые буковки в тощей Люсиной карте. Подклеивала бумажонки, опять что-то писала. Вкусно работала. Люся даже пожалела, что не поступила в свое время в мед. Сидела бы сейчас за столом, покрытым стеклом, в чистеньком халатике, приятно пахнущая духами, и писала бы, писала, деловито проводя тюбиком с канцелярским клеем по страничкам карты…
Немолодая докторша привычным голосом сообщила о рисках после аборта. Люся и без нее все прекрасно знала.
- Так вы подумаете, или вас на двадцать пятое записывать?
- Записывать, - сказала Люся.
Никто не стал ее уговаривать, убеждать, увещевать и ругать. Докторша так же заученно-устало огласила список всего того, что нужно принести: тапки, пеленку, клеенку…
Нет. Напоследок, все-таки сказала о невосполнимом вреде и, что Люсе рожать надо.
- Молодая такая. В самом прекрасном возрасте, - начала женщина.
Люся не стала слушать. Вежливо попрощавшись, вышла из кабинета.
Она простучала каблуками мимо пузатых мамаш, столпившихся у весов. Девицы перекидывали гирьки на шкале и сосредоточенно вычисляли свой вес.
- Ой, три кило прибавила, - возмутилась одна из «пузатых».
Люся шла дальше. «Пузатые» ее раздражали. Как и стены поликлиники, как и отделенная от всех стеклянной перегородкой ниша гинекологии. Рядом возвышалась новенькая больница, блистая отмытыми окнами. Родилка – там. Люся представила, как она выходит из дверей роддома, а ее встречает одна только мама. Ну, может быть, прикатит на уазике председатель с цветами. Она заберется в уазик и будет ехать по ухабам и рытвинам в свой колхоз…
Люся присела на лавочку. Посидела немного.
Или, наоборот, она ляжет на холодное кресло. Холодные стены, облицованные белой плиткой. Холодный блеск инструментов, один страшнее другого. Холодные руки. Боль. Кровь. Страх. Люся наслушалась жутких рассказов от красномордых поварих. Уж если они, боевые, крикливые тетки с ужасом вспоминали «процедуру», то уж Люсе будет несдобровать.
- Ну уж нет. Это я ради чего так буду мучиться? Я буду мучиться, а он будет жить спокойно? Делать вид, что ничего такого не случилось?
Люся решительно поднялась с лавочки. Она знала, где работал Степан. И где он жил – тоже знала. Деревня получше справочного бюро разъяснит и объяснит каждому встречному-поперечному: кто, где, когда и с кем. Сейчас утро – значит на работе Степушка. Вот и хорошо. Был Степушка – любимым, станет Степушкой дорогим.
- Колесников! Степка! – мастер зычно прокричал и добавил игриво, - к тебе девушка пришла!
Степа ринулся на проходную. Сердце выпрыгивало из груди: вернулась! Вернулась!
Перепрыгнув через металлический поручень, влетел в коридор диспетчерской… И застыл.
Люся стояла в темном коридоре. В легком сарафанчике, с убранными в хвост волосами, она походила на школьницу. Только высокая, развитая грудь выдавала. Бледная и серьезная. Степан отпрянул – не то. Не та.
- Привет, - Люся взглянула в его глаза, а я к тебе с радостной новостью…
***
Об аборте не могло быть даже речи. А о женитьбе? Степка чувствовал себя загнанным глупым зайцем. Правда, у того оставался минимальный шанс, один из тысячи – удрать, найти лазейку. У Степана никаких шансов не оставалось. Все. Кончен бал. Приехали. Повеселились на озере.
Радости не было. Известие о ребенке шокировало. Степан, словно в ледяную трясину провалился. И не выкарабкаться!
- Я, Степа, безотцовщину плодить не собираюсь. Так и знай. Всю жизнь без отца! Я не желаю, чтобы и мой ребенок – без отца! Учти! – говорила, говорила, говорила Люся. А Степка смотрел на ее красивую шею и изо всех сил сдерживался, чтобы не сжать руки на этой гладкой, мраморной шее…
Потом они тряслись в автобусе. Сидели рядышком, но тела их, как береза с тополем, врозь росли. Отталкивала друг от друга непреодолимая сила. Смотрели разные стороны, лишь бы глазами не встречаться. Каково сейчас родителям будет… Вот «обрадуются»
Обрадовались, нечего сказать. У Ольги руки плетьми повисли. Анна хватала ртом воздух: кто угодно, но только не Степа. Романов хмурился пуще грозовой тучи. И один только Колесников, посмотрев на Люсю и Степана, спокойно заявил:
- Ну и ладно. Что тут похоронные настроения развели? Быть семье, значит. Детям быть, новой ячейке общества. Оля, собери чего-нибудь на стол. Что ты застыла, в самом деле? Анна, Николай? Породнимся, стало быть? Династией будем.
- Как Рюрики, - крякнул Романов.
- Ну уж нет, дорогой мой, - протянул Колесников, - у вас дом чьей фамилии? Да и имечко круглое!
Романов махнул рукой:
- Ай, толку? Твоя кривульная фамилия весь форс снесла!
И оба друга вдруг весело расхохотались. Следом за мужчинами робко заулыбались и женщины. И правда, Николай Романов… Эвон как! Фамилия. И тут Колесников. Надо же!
- Да я вобще-то Калинкина, - сказала Люся.
- Ну и все, барышня, - серьезно ответил ей Николай Алексеевич, - была Калинкина, станешь вот такой неблагородной дамой!
В глазах председателя играли бесенята. Люся улыбнулась робко Романовским веселым чертям. Степан тоже выдавил из себя улыбку. И, по странной причине, обоим стало гораздо легче, чем несколько часов назад. Всем стало легче. Хотя бы на время.
Вечером Ольга, уложив Машутку спать, не выдержала, сказала:
- Сережа, я даже не знаю, кто из них двоих гаже. Смотреть тошно…
- Молчи, Оля, молчи об этом, - прошептал Колесников, - молчи…