Люся старалась Степку избегать. При нечаянной встрече здоровалась, конечно, просто головой кивала и торопилась свернуть в ближайший переулок. Стыдно было. Перед ним, перед собой. Приз в блестящей коробке ей не принадлежал, и удовольствия от нечаянного «подарка» Люся не получила. Ведь украла, получается?
Но ведь она всю жизнь его любила.
Нет. Она, может, и любила… А он?
Люся пыталась успокоиться, превратить ту ночь в веселое приключение. Ну да, такая она разбитная, ветреная… Ну и что? Кто запретит Люсе быть такой?
«А сама-то как отзывалась о Кутыриной?»
«Дура была»
Степан, в свою очередь, не делал никаких попыток поговорить. Кивал ей при встрече, и тоже шел своей дорогой. Сошлись – разошлись – обычное дело. Теперь никто из-за этого с обрыва не кидается, не то время.
Танька, баран кудрявый, юлила вокруг и около. Ах, как ей хотелось услышать подробности той ночи после танцев. Ушли вдвоем. Явно не чай пили потом?
- Ну, рассказывай! – пристала в понедельник к Люсе хуже банного листа.
Люся так ее отбрила, что Танька, обиженно дернув кудлатой башкой, уселась за кассу и целый день с подругой не разговаривала.
Машка никогда не интересовалась подробностями личной, очень личной жизни Люси. Маша была чиста, как родниковая капля. Маша спрашивала о любви. И желала Люсе искренне только любви. Той, что на небесах! Танька буквально лезла в душу.
- Что? Как? Сколько раз? – хабалка.
***
Степка помог родителям по хозяйству, покрыл шифером сарай, окучил огородные гряды, переколол восемь кубов дров, понянькался с сестренкой, да и отбыл в город. Председатель постарался: выбил-таки Степану хорошее место в транспортном предприятии по перевозке грузов.
- Ну, до «Совтрансавто», где в загранку ездят, ты еще, мил друг, не дорос, - говорил он, - хоть и категории у тебя подходящие. Но страну повидаешь!
Как не отблагодарить хорошего человека. Степан крепко жал руку Романову.
- Не усердствуй сильно-то. Отца благодари! – Романов пристально взглянул в глаза Степке.
Степка понял этот взгляд и покраснел. «За Машку серчает» - подумалось. Хотелось, конечно, голову вскинуть гордо. Хотелось оправдаться. Но… не стал. Потому что… Потому что… Фу ты, черт, думать даже тошно. Люська! Люська, так твою растак! Унести бы ноги отсюда поскорей и не видеть больше никого!
Так он и сделал.
В автотранспортном цехе работали в основном женатики, лет под сорок. Молодых пацанов маловато, а Степку сразу выделили как «блатного». А посему – сразу же Степка получил щелчок по носу: знай свое место! Засунули Степана в слесарку на должность ученика с окладом восемьдесят «рэ», вроде наказания за «борзоту».
Он думал, что с первого же дня будет бороздить по серым рекам дорог, оставляя за собой километры, пробиваясь вглубь страны. Под колесами камаза замелькают полосы, блики солнечных лучей будут отражаться в зеркалах машины, и он, уставший, с дочерна загоревшей левой рукой (признак водилы-дальнобоя) будет отмерять серую ленту шоссе километр за километром.
Вот и нетушки: болтается Степан по цеху, руки в брюки. Мужики на него недобро оглядываются: Что, мол, сынок, обломался? То-то же… Видали мы таких сопляков. Выкуси!
У бабки Степка принципиально жить не стал. Не хотел даже близко к квартире подходить. Чуял – бабка им с Машей палки в колеса вставляла.
Знал, а молчал, как дурак! А что тут скажешь? Маша ни словечка, ни записочки не оставила. На столе лишь Иркины письма валялись. Степка даже на них не отвечал. А как отдуться? Слишком много «нечаянных» случайностей. Вот как верить ему после всех «недоразумений? С Кутыриной – случайность. С Иркой – случайность. Не мужик – сама невинность. Теленок просто – девки плохие, а он дурачок… Ага. С Люськой вон тоже случайно в одной постели проснулись… Идиот!
На Степку накатывало злобное чувство. Он бесился. Злился на себя. На Машу. Неужели нельзя было поговорить? Зачем лететь куда-то, как курице безголовой? А выслушать Степку? Ведь любила же она его! Или играла в любовь. Фу. Слова сладенькие какие-то: люблю, не люблю.
О чем говорить? О случайностях? Бред.
А тоска по Маше только росла. Росла и крепла.
Степка отрабатывал смену и брел к себе в конуру. Он снял комнатуху на окраине города, в частном секторе у бабы Пани, кумы бабки Авдотьи. Больших денег Паня не просила – чистые копейки. Больше – товаром: чаем и конфетами-подушечками. Вредной Паня не была, сидела себе у печки, зимой и летом укутанная в душегрейку. На этой самой печке варила для Степана картошку в мундире. Больше с нее взять нечего. А Степка больше и не требовал. Картошка – всему голова.
Пока он умывался, бабка Паня снимала с вареной картохи кожуру и резала клубни на кружки. Потом опускала картошку в кипящее постное масло и ужаривала до румяной корочки. Степка орудовал консервным ножом, открывая сайру. Резал хлеб. Доставал из кармана бутылку и приглашал бабку Паню к столу.
Она не отказывалась от рюмочки (кровь живее бежит), а картошки съедала чуть-чуть. Все больше чаевничала в прикуску с сахарными подушечками. Зубы у Пани были отменные! Степка ел, пил и слушал бабкины рассказы про «прежнюю жисть» Было занятно.
Прежняя «жисть», по словам бабки, была тяжкой. Детства она толком не помнила:
- Чего там вспоминать. Голод был. Засуха сначала, а опосля ливнем все побило. С голоду дохли как мухи. Я побиралась. Кто кидал корку, кто нет… У самих хозяев семеро по лавкам. Тифом болела… Лысая ходила. Это сейчас хорошо, грех жаловаться. Почтальонша пенсию приносит. Не надо милостыню просить!
- Ну, а царя то помнишь?
- Какого царя?
- Ну, этого, Николашку?
- А, - вздыхала Паня, - Николашку помню. Александра тоже помню. Портреты висели по избам. Глядела… Я в няньки подалась. Ой, помню, весело в няньках: и каши дадут хозяева. И хлебца…
Степан выпивал еще одну рюмку.
- Так ведь они угнетатели. Ваньку Жукова я читал. Там его селедкой по морде били…
Бабка испуганно махала на него руками.
- Господь с тобой, Степушка! Не знаю я никакого Ваньку Жукова. Что ты, что ты… Селедку выдумал. Я ведь неграмотная. Кто добро на чью-то морду переводить станет…
После революции у бабки уже было шестеро ребятишек. Трое померли, трое остались. Да и сама Паня уже старая была: тридцать два годочка. Робила в колхозе, отдавала последнее по продналогу и ничего в этой жизни не понимала.
- Все вокруг: Совецка власть, Совецка власть. Флаги красные понавесили. А мне и невдомек, что за власть така… Я же темная. Работала и работала. Мне што? Хозяин мой решал. Коровку отдал, телку отдал. А потом поросенка зарезал и спрятал. Дошел до ума мой хозяин-то. Уж я как тогда его просила – не отдавай скотину, не отдавай! В ногах валялась. А он ногой мне под дых – и вперед, угождать совецкой власти… Угодил, что и последние детишки с голоду пухнуть начали.
- Бабка, - шепнул Степан, - ты ерунды не городи! Еще сядешь под старость лет!
Паня утирала кончиком платка уголки сморщенных губ и смиренно отвечала:
- А кого мне бояться. Всего я уже перебоялась. Последних сыночков в войну убили. Хозяин помер. Чего мне еще бояться? А жизнь сейчас хорошая. Дай Бог. Дай Бог.
Степан ложился на кровать, закидывал руки за голову и думал. Может, и правда, есть где-то этот Бог. Может, и правда, не дает он ему Машу, наказывая за что-то. Говорят, за грехи родителей… За маму? Ай, да причем здесь мать, что это за фигня такая – валить все свои косяки на других. Было ведь с Иркой? Было. Люсю не обошел… Чего теперь…
Настроение у него было отвратное. Сердце ныло. То ли сердце, то ли что… Где-то по середине грудины, чавкало что-то, посасывало, налегая тяжелой плитой на внутренности. Плохо. Везде. И на работе – тоже. Ныть? Хватит. Мужики правы, а то деловой – подайте ему карету, он в Сибирь отправится. Идиот!
Степан повернулся на бок, и, поворочавшись полчаса, наконец-то упал в мягкое облако сна.
Молодость берет свое…