Люся проснулась раньше Степана. Горячую голову будоражили разные мысли: вот ведь как. Вот угораздило! Захомутала… Или нет?
Степка лежал в кровати, здоровый, сильный… Спал крепко. Вот на этой кровати раньше спал Васька. И Люся, просыпаясь на его руке, видела Васькины насмешливые глаза. Он смотрел на нее. А потом обнимал, целовал… А Степка, как чужой. Отвернулся от Люси, будто лишняя здесь Люся. Будто и не было у них ночки, не было не чего. И Люси тоже не было.
Она оделась, включила плитку, вскипятила чайник. Откупорила бережно хранимую баночку с бразильским кофе. Насыпала порошок в кружки, кинула по паре кубиков сахара. Аромат поплыл по дому. А что дальше? Растормошить Степку небрежно, вручить ему чашку и непринужденно болтать о всякой ерунде? «Ай, ерунда какая, подумаешь. С кем не бывает» - так, что ли?
Или разбудить нежным поцелуем, и сказать: «Я никогда не забуду эту ночь»? Бред какой-то. Хуже этого будет признание Люси, что у нее никогда не было такого, как Степка, мужчины. А у Люси – был такой мужчина. И с этим мужчиной она не думала, о чем ей говорить с ним утром…
- Люсь, дай что-нибудь попить. Сушняк замучил, - Степан стоял в дверном проеме.
Люся молча протянула кружку с кофе.
- А холодненькое что-нибудь? – Степка застенчиво улыбнулся.
- Нет у меня пива, Степа. Вода в ведре, в сенях.
- Вот мы с тобой нажрались вчера, - хмыкнул Степан, - ну ладно. Я пошел. Пока, - он небрежно чмокнул Люсю и испарился.
Люся допила свой кофе. Допила и вторую чашку, предназначенную Степке. На душе противно, муторно. Зачем это все надо было? Для галочки? Дорого ей «эта галочка» теперь обойдется. Вчера весело было, сердце колотилось бешено. Степка нес ее на руках, а она хохотала, крепко обнимая Степкину шею. Теперь начнутся пересуды, сплетни. Деревня!
Ай, да и пусть судачат. Когда это Люсю волновали чужие разговоры? Что не так? Она – свободная девушка, объект зависти и жалости( замуж не берут) подружек. Все у нее есть. Хотелось бы большего, например, выбраться из села, получить квартиру в городе и жить по-человечески. Надоело таскаться с ведрами, надоели «удобства» в пристройке у хлева, надоело топить печку и чистить снег. И топить баню за каждым разом – надоело.
А еще и обидно… Степка с ней, как с … последней. Зачем тогда было вчера подкатывать? Вон, Таньку бы брал на разговоры-разговорчики. Фу, как неприятно. Легкой игры не получилось, искрящегося романа – тоже. А что она еще хотела? На, получи, распишись. Но после всего – стыдно, будто она украла что-то. Опять эта Машка в голову лезет. Да плевать на Машку, на эту медузу, размазню. Счастье нужно ковать самой, у нее все для этого было. Она сама, собственными руками сломала свое счастье. Так же, как и Люся, кстати.
Она повязала на голове косынку. На завтра Люся планировала стирку, а баня еще не топлена, и вода не согрета. Руки ни на что не налегали. Она упала на кровать, вытянув руки вдоль тела. На потолке тут и там висели пучки паутины. Не выдержала, схватила веник, чтобы очистить потолок. Ну… и пошло-поехало: на шкафу, на комоде тоже пыли накопилось. Дорожки загрязнились, да и занавески неплохо бы простирнуть. И полы намыть до скрипа.
В чистом доме – чистый воздух, в чистом теле – чистые мысли. Люся наносила воды в баню, вымела сор, вытряхнула дорожки. Вода в баке на каменке шипела. Пахло прелым березовым листом, копотью и банной сыростью. Так всегда было, и этот запах успокаивал, настраивал на хороший лад. Люся представила, как вечерком зальет горячей водицей отмокшие березовые веники, попрыскает на каменку, залезет на самый высокий полог, и легкие ее наполнится живительным духом.
Мягкий, как мамины ладони, веник прикоснется к ее телу, окутает горячим, до мурашек, теплом, и задор, и ухарство поселятся в сердце. А после окатит себя Люся из шайки прохладной водой, и бриллиантовые ручейки побегут по груди, по животу, вниз, к щиколоткам. И будет Люся чистая, чистая. И телом чистая, и душой. Словно и не было никакого Степки. Никого не было, а она, Люся, была всегда…
***
Степка купил в магазине бутылку пива. Голова раскалывалась. Казалось, треснет, как арбуз, в конце концов. Выпил сразу, без остановки, прямо у магазина. Все! Хорош. Попьянствовал, погудел – будет. Пиво было отратительно теплым. Тетка Катя за каким-то лядом выволокла ящик из прохладной подсобки. Дура-баба. Сама не пьет, так думает, что мужикам пофигу, какое лакать.
- Что, Степушка, думашь делать? Погуляешь с месяцок и на работу? – кудахтала любопытная Катя.
- От работы кони дохнут, - ответил Степан, - тетка Катя, насыпь конфет горсть.
- Подешевше, подороже?
- Тетка Катя, ящик уберите. Что вы бутылки на солнце выставили?
- А я не грузчик, ящики туда-сюда тягать! Я не нанималась, - завелась продавщица.
Степан связываться с глупой Катериной не пожелал. Отправился домой. Хотелось спать. Улизнуть от пристального взгляда матери, завалиться в кровать и продрыхнуть часика три. Больше ничего не хотелось. Глодала досада: тетку Катю посчитал дурой, а сам? Нафиг он с этой Люськой связался, что на него нашло? Теперь начнется – Люська – чокнутая, блаженная, привяжется, не отобьешься.
В городе баб мало, что ли… Гулял бы там, пока не надоест. Так нет – поперся в этот чертов клуб. Нашел, кого кадрить, Люську, матрешку сумасшедшую. Ну, честно говоря, Люська ничего такая стала. Вытянулась. И ноги, и все остальное. Смелая. Не выделывалась, мозги не компостировала. Правда, что любила?
А еще было к ней мстительное, темное чувство. Хотелось ее растоптать, унизить, оскорбить. Размазать по стенке. Степан лежал с закрытыми глазами и слышал, как Люся шуршала халатиком, как обувалась в домашние тапочки. Он ждал: сейчас она склонится над ним, скажет: «Доброе утро, любимый» или «Как долго я ждала нашей ночи». Что-нибудь пошлое, сопливое, сладко-сахарное скажет. А он тогда скривил бы рот и хлестнул бы ее фразой:
- Хорошо, что с тобой встретился. С гарантией! Ты точно дала бы…
Но Люся ничего такого ему не сказала. Из комнаты было видно, как она, сгорбившись, сидела на кухонной табуретке, обхватив руками голову. Она жалела, о том, что случилось. Была растеряна и разочарована. Хотелось уйти отсюда быстрее. И больше не возвращаться. И еще – стыдно. Даже странно, Степке, и стыдно? С его-то кобелиной натурой? Опять ошибся в человеке. Опять обидел ни в чем неповинную женщину. Идиот…
А ведь так хорошо, так душевно начиналась встреча с Люськой. Разговаривали о Машке. О маленькой сестренке Машке, а хотелось поговорить о другой. Взрослой. Любимой. Должна ведь Люся что-то о ней рассказать. Хоть что-нибудь…
То, где живет теперь бывшая невеста, не было тайной за семью печатями. Доложили. Уехала на БАМ. Теперь все молодые уезжают на БАМ, за туманами и запахами тайги. Романтика. А, главное, зарплата. Потом, конечно, выясняется, что жилье для бравых комсомольцев – одно название. Никаких условий и развлечений. Комары ростом со слона. Тайга давит непостижимым величием, и человек чувствует себя мурашом. Но все равно – манит, манит великая стройка тысячи и тысячи молодых парней и девчат. Тысячи браков, скрепленных тайгой, трудом, песнями под гитару, дымом костра и свободой от условностей.
Наверное, и Машка нашла там себе кого-нибудь. Выбор огромен. Наверное, прямо сейчас ее кто-нибудь целует с благодарностью и любовью. Машу легко любить. Ее невозможно не любить. Ее губы, ее глаза, ее бесконечное терпение и понимание. Она относилась к категории женщин, которые всегда чуть поодаль, за плечом, за мужем скромно несут свой крест. Без вздохов, укоров и негодования. Просто их не надо обманывать. Их легко обмануть – они верят каждому слову любимого человека. До поры, до времени, до той последней капли, что все-таки переполняет чашу терпения и всепрощения…
- Степушка, ты уже дома? Поди на кухню, я блинчиков напекла, - мать виновато смотрит на сына. В глазах – и любовь, и радость, и укор, и виноватость перед ним. Все, все можно прочитать в материнских глазах, как в открытой книге.
А за что ее винить? Она честно, искренне приняла Машу. Стоило было уйти от мужа, чтобы подумать и принять. Оказалось, что городской, удобный, обустроенный быт никогда не заменит, не вытеснит любви к собственному ребенку и отцу ребенка. Рядом с Инессой плохо. Тесно. Тяжело дышать. Инесса давила, подчиняла своей воле. Ольга почувствовала, что ведь и она давила и подчиняла. Что мужу с ней стало неуютно. Нелегко. Что муж – не тряпка, и возить собой по полу не позволит. Потому что – мужик. Нормальный мужик. Упрямый, сильный мужчина, не терпящий указательного тона. И все курортные романы – ничто, чушь, бред собачий. С Сергеем тяжело, но без Сергея – тяжелее вдвойне.
Она смотрела на Степку и Машу и вспоминала себя с Сережкой, совсем молодых. Не было у Колесникова богатых родителей, да вообще их не было. Но между ними вспыхнуло пламя, горевшее долгие годы ровным огнем. Ей казалось – перегорело. Нет. И Колесников знал об этом. Знал и ждал, что жена все равно вернется. Разве Маша – не воплощение того самого верного и стойкого огня? За что ее ненавидеть? За то, что сирота? Или за то, что Степка смотрел на нее светлым взором?
Инесса возненавидела то, что было в Маше. Искренне, жарко возненавидела. То самое ненавидела, что не смогла принять в зяте.
- Безродная идиотка! Что ты с ней носишься? – шипела она потом Ольге, - почему ты так умиляешься? Ты вообще изучала такую науку-генетику? Что в этой сиротинке сидит? Ты знаешь? Да ты любишь сына в конце концов, сколько можно играть в лотерею, Оля?
А потом, когда Маша уехала, Инесса искренне радовалась. Потирала руки и даже свечку в Храме поставила. Истинная атеистка, и надо же… Оля поняла – за всей этой драмой стоит Инесса. И сын ей этого не простит. И дышать одним воздухом с Инессой невозможно, нельзя – она травит все, что вокруг, своим расчетливым прагматизмом. Старая, жестокая, дальновидная паучиха. И во всем-то она права.
- Ну, что я говорила? Где твой сынок? С кем сейчас? Страдает? Какже, страдает… Спит с Ирой. Как и всегда спал, пока любимая Золушка-сиротка не видит. Он мужчина, Оля. И – красивый мужчина. Я, может быть, спасла эту трепетную лань от бесконечных ожиданий блудного муженька у окна! – хладным, королевским тоном вещала Инесса. Слушать ее было больно. Может быть, потому что мать была права?
Степка метался, Степка мучился, сжигая мосты. Потом затих. А потом ушел в армию. За него болела душа: и материнская, и отцовская. И самое подлое, непостижимое, о чем стыдно признаться даже самой себе – с Колесниковым установилась крепкая близость. Они переплелись корнями, вырастили новые ветви, зацвели. Беда объединяет крепче любого цемента. И беременность Ольги – истина, догма, не требовавшая никаких доказательств.
Она стеснялась идти к врачу: старородящая. Какое мерзкое слово. И все равно, чистая радость билась под сердцем – Ольга прислушивалась к себе, наклонив голову, как курица, глупея от осознания слепого и непостижимого счастья. Сергей прислонялся к ней, мелко целовал ножку, выпячивающуюся через натянутую кожу живота, и тихо смеялся. Он тоже выглядел ужасно смешно и глупо…
- Как назовем? – спрашивал ее Колесников.
- Мне нравится имя Маша, - отвечала Ольга.
- А Степке будет больно.
- Не будет. ОНА все равно вернется, - возражала Ольга, - я же вернулась к тебе…