Время бежало, бойко отсчитывая секунды. Семейная Люсина жизнь потихоньку наладилась. Куда деваться – дети, общие заботы… Вслед за крепенькой Анютой родился Петька, светленький и здоровенький, опять же, как и Анька, весь в Люсину породу.
Жили в городе, вместе с Инессой, но летом обязательно уезжали в отпуск в деревню, к бабкам и дедкам. К общей детской компании присоединялась и Машутка, маленькая, беленькая, хрупкая.
«Даже рядом не поставишь. Мои – грибки боровики, а эта, как тростиночка» - думал Степан, глядя на троицу, копавшуюся в песочнице, сделанной Колесниковым Сергеем. Дед действовал по уму: чтобы ребятне не пекло темечко злое июльское солнце, Колесников обсадил ровную лужайку кленами, а уж потом поставил качели, смастерил паровоз, и Ольга раскрасила его вагоны в яркие цвета.
К маленькой сестренке Степан прикипел душой. Особенно полюбил ее голубые, чистые глазки. Такие наивные, нежные, совсем как…
Лучше не вспоминать и не думать. Зачем? Все это было сто лет назад. Детство. Еще неизвестно, что было бы, если Степка женился все-таки на Маше. Может, и получилось бы все наоборот. Сначала любили, любили, а потом –ррраз – и надоели друг другу. Все бывает в жизни.
От Люськи поначалу тошнило, а потом отвращение потихоньку сошло на нет. Когда? Кажется, после рождения Аньки. Степан встречал их у роддома. Люська вышла бледная, с осунувшимся лицом, но глаза ее сияли… чем? Да чем, чем – любовью. Степан принял у жены теплый сверток, заглянул под одеяльце. Круглая, красненькая мордочка. Черные глазки – угольки смотрели по-взрослому, мудро. Будто знали что про Степана. Будто, понимали всю его, Степана, сущность…
Наладилось, да. Люська оказалась матерью, что надо. В ребенке растворилась, все делала, как рекомендовала патронажная сестра. Пеленочка к пеленочке, все выглажено, все чистое. Кормила Аньку грудью, сюсюкала с ней. Закаляла, не кутала в одеяла, а летом раскрывала коляску, укладывала дочку попкой кверху, да так и разгуливала с ней по парку. Анька таращила глазенки и разглядывала огромный мир.
Как-то Люся отключилась от всего. К Степке не льнула, в общении с ним была спокойна и ровна. На бабку – ноль внимания. Обид никаких. Бабка бесилась, конечно. Люську она так и не приняла, и к Аньке, казалось, была равнодушна. Один только раз, случайно, Степан нечаянно услышал, как она при разговоре с Катькой массажисткой, обмолвилась:
- Наверное, уеду от них в Израиль. А что, найду себе какого-нибудь Мойшу, вскружу ему голову, и уеду. Ничего меня тут не держит. Ни по кому скучать не буду. Разве что, по Нюсе. Сволочи, не могли ребенка в честь прабабки назвать.
-А другая внучка? – спросила Катя.
Инесса махнула рукой.
Старая каракатица. Однако, презирать ее – глупо и несправедливо. Степкина семья жила в квартире Инессы – совесть надо иметь.
Степан уезжал в рейсы, пропадал неделями, и долгие отлучки далеко от дома, да Люськина счастливая отрешенность сыграли свою службу. Степану никогда не нравились полные женщины (а Люсю разнесло после родов), но тут – нашло. Полнота Люсина была приятной. Пышная грудь, гладкая шея, шелковистая кожа, богатые волосы и длинные ресницы – привлекательна была Люся неимоверно. Мужики на улице головы сворачивали, когда она дефилировала с коляской. Румяная, здоровая, кровь с молоком – надо дураком быть, чтобы не захотеть ее.
Однажды приехал из рейса, сбегал в душ. Люська возилась на кухне. Нюська спала в кроватке. Инесса отдыхала в санатории. На улице – жара, и тополиный пух витал в воздухе, как снег, хлопьями. Степан обнял ее. Поцеловал. Завертелось, закрутилось. Помнил удивленные глаза Люси.
А потом все ждали Петра.
Степан сформировался во взрослого мужика. Отрастил усы. Разговаривал медленно. Степенно. Как же, отец двоих детей. Жена. Теща. Работа. Уважение в коллективе. Живи да радуйся. Выпивал, конечно. Погуливал потихоньку. Натура такая, что поделаешь. Весь в мамку получился – та ведь тоже на югах фестивалила, чего уж. Вечные командировки, то да се. Иной раз в гостиничке такая женщина попадется – грех не зацепить. А утром уходил, не прощаясь. Стыдно было. И перед собой, и перед женой. И Машка стояла перед глазами, сокрушенно кивая. Мол, правильно, замуж не вышла… Вот зараза, так и сидит в Степкиной голове. Не думать! Детство!
Люся не считала себя чем-то обделенной. Как говорится, что слепила, то и полюбила. Степан как-то отошел на второй план ее интересов. Дети. Дети – вот и весь смысл существования. Люся старалась не баловать их, не залюбливать. В журнале «Здоровье» вычитала: Вседозволенность хуже равнодушия родителей к своему ребенку» Заучила назубок. Как бы не хотелось дать Аньке лишнюю конфету, а Петьке позволить не убирать разбросанные по полу игрушки – держалась четких правил.
Они очень хорошенькими были, ее дети. Правда, ни дочь, ни сын от отца-красавца не взяли ничего. Коренастые, черноглазые, румяные, будто Люся сама по себе их родила. Ну… и пусть! Сильна кровь Калинкиных – соплей не перешибешь! Значит, и деточки будут сильными! Не будет их мотать как г…о в проруби. Самое главное – поставить четкие цели. И двигаться к этой цели всю жизнь. Уж она, Люся, поможет! Кто, если не она!
Муж полжизни пропадал на работе, приезжая, отсыпался, отъедался и – снова в рейс. Правда, с ней был ласков, уважительно разговаривал. Детей любил, ничего не скажешь. Уж всегда им привезет какой-нибудь гостинец. Ругаться – не ругался при ребятах, все время говорил им, какая у них мама хорошая и замечательная. Никто и не подумал бы, что у них в семье что-то не так.
Анька по папке скучала жутко. Анька очень ревновала его к Машке Колесниковой. Ей все казалось, что Степан больше любит Машу. И подарки ей дарит чаще. Один раз Ане здорово влетело от матери: маленькая паршивка нарвала жгучей крапивы (сжав зубы, превозмогая боль) и запихнула веник несчастной Машке прямо в трусишки. А та – в рев. И могла ведь сдачи дать, ведь старше Ани. Так ведь нет. Стоит тетеха и слезы льет!
- Да что же ты творишь, засранка! – Люся в сердцах отхлестала дочку злополучной крапивой.
А та кулачки сжала. Стоит, губу закусив, и глазами горящими – на Люсю.
- А пусть она к папе не лезет! У нее дедушка Сережа есть! Нечего лезть к моему папе! Я сама за папу взамуж пойду!
Ведь какая? А?
- Ой, мама, ну что за поганка растет! – говорила Люся, ошеломленная поведением дочери.
- Не с осинки апельсинки, Люсенька, - посмеивалась Анна. – Я иной раз гляну, один-в-один, ты.
Она побаливала в последнее время, мама Люсина. Что-то тянуло в желудке, мучила изжога. Анна постоянно глотала ложками соду. Совсем отказалась от молока (слишком жирное), перестала есть мясо (мутит), терла себе свеклу, поливала постным маслом – тем и жила. Да еще и худеть начала, и так-то тощая была, а сейчас вообще.
Николай Алексеевич тревожился, ругал Анну последними словами, умолял съездить в больницу, но Анна упрямилась.
- Не хочу, Коля, отстань от меня! Знаю я эти больницы – заколют до смерти! А толку?
Николай, ударив руками по сухим коленям, психовал, матерился, вскакивал с табуретки, кутил разноцветные дорожки на полу, исполняя «танцы с бубном» вокруг Анны.
- Ой, дура. Ой, дура какая, Нюрка! – Потеряв терпение, орал, - умрешь ведь! Умрешь!
- Ну и умру. Ну и что? Среди вас умру. Внучат спокойно догляжу. Че мне? Вон, Марийку в том году увезли – под глазами мешки. И что? До сих пор по больницам мается. Выздоровела? Нет. А дети ее не видят совсем… Не поеду. И не проси, Коля, - Анна сидела прямо, вытянув руки и положив их на колени. Упрямая, серьезная. Непрошибаемая.
- Ты же такая еще молодая, Нюрочка, - устало Николай говорил, закурив папиросу, - тебе жить, да жить.
- Ну и поживем, Коленька. Сколько отмеряно, столько и поживем…
***
Люся чувствовала необъяснимую близость с мамой. Они всегда были связаны одной пуповиной, и всегда понимали друг друга, но в последнее время они могли слышать мысли друг друга. Или так: мама начинала фразу – Люся заканчивала. Не хотелось с ней расставаться – все то горячее, жаркое, горевшее в Люсиной груди, хотелось перелить, отдать матери. Как кровь доноров переливают в вены нуждающихся.
- Мама, отчего я так тебя люблю? – порой спрашивала Люся, держа Анну за руки, - я очень люблю тебя, мамулечка.
- Я тебя тоже, - отвечала Анна, - но тебе лучше отдать любовь своим детям, Мужу…
- Как Маша поживает? – вдруг перебила ее Люся.
Анна не стала уходить от прямого вопроса.
- Хорошо поживает. Замужем за прекрасным человеком. Живет в Иркутской области. Двоих парней родила. Близнецов, представляешь? И это пигалица такая, представляешь?
Люся покраснела. Помялась.
- А она… Она ничего не говорила? Забыла про меня?
- Не знаю, дочка. Да и знать не хочу. Дай Бог, чтобы все у нее сложилось хорошо. Твой-то – как? Не барагозит?
Люся махнула рукой.
- Ай, в своем репертуаре. Дома – смирный. А как ногу за порог – все бабы его. Будто я не знаю ничего. А я делаю вид, что не знаю. Ну что мне, разводиться? А дети?
Анна прижимала руки к груди:
- Ой, кобель… Ну кобель… Как ты терпишь это, Люсенька?
Люся покачала головой.
- Вот так и терплю. Терплю и делаю вид, что все у нас хорошо. Тяжко, когда от него духами чужими разит. А так… Наверное, это правильно, что Машка за Степку не пошла. Не выдержала бы. А я… Что я… Мне теперь при каждом разе на Чукотку убегать?
- В Сибирь, Люсенька.
- Это Машка в Сибири, мне надо подале, - хмыкнула Люся.
Люся зачем-то вынула шпильки из прически, и ее богатые волосы упали на плечи. Она снова собрала их в узел, вынимая шпильки изо рта по одной. Пригладила прическу, поправила воротник модной, в крупную желтую ромашку, кофточки.
- Бедная ты моя, - медленно сказала Анна.
Люся наконец дала покой рукам и нервам.
- Да никакая я не бедная, мам. Обычная семья. Как у всех. Ты что, думаешь, другие лучше живут? У других мужики не гуляют? Не пьют? Или ты думаешь, что все должны в счастье купаться, как ты? Не думай!
Анна и соглашалась, и не соглашалась с дочерью.
- Ты меня прости. Но вот Вася бы тебе хорошим мужем был бы…
Люся снова утратила ровное настроение, начала дергаться.
- Вася. Вася! Что – Вася? Вася меня бы в ежовых рукавицах держал! Он любит, чтобы баба перед ним пресмыкалась! А я не хочу!
- А перед Степкой не пресмыкаешься?
- Нет! Живем рядом, да и ладно! Любовь, не любовь… Ерунда это все! Чушь на постном масле!