Люся глянула на старые, еще от Груни доставшиеся ходики. Боженьки, уже пятый час! Заспала она, что ли?
Заспала… Вроде бы, только сейчас молодая была, силу в теле чувствовала, и ррраз – старая. Жизнь пролетела, пронеслась. Было в ней счастье? Было бы, если бы… Ай, что теперь вспоминать. Дурой была, дурой и осталась. Сколько раз мать-покойница говаривала:
- Люся, уйми свой характер. Угомони! Среди людей ведь живешь!
А она не слушала, думала, что самая умная. И к старости мудрее не стала. Зачем Маню обидела? За что? Если подумать, так по правде, не Машка мужика у Люси уводила, а она… Слова поганого за это ни разу от Маши не услышала. Чистая душа, ни словом, ни взглядом не попрекнула. За что попрекать? За Степана? Да тьфу на него – он их слез не стоит. А слез было пролито… Море – океан. У обеих. Всю жизнь он им исстрепал, искалечил! Роковой мужик – смеялись. Да какой он роковой. Вот Васька был – роковой.
Эх, Васька, Васька. Помнит Люся глаза его больные, просящие… Променяла парня на южные красоты. А что там красивого? Горы? Море? Да прям…
Горы грязных мисок, да море мыльной воды. А вечером Катька «ВЛКСМ» речи свои уставшему народу говорила. Вместо танцев. Месяц целый говорила, а потом заткнулась. Строила из себя недотрогу до первого ухажера. То ли он что-то в ней разглядел, то ли с ребятами поспорил, да только вместо собраний болталась теперь Катерина с ухажером по берегу. Отсюда туда, оттуда – сюда. Маша хоть накупалась вдоволь. А то целыми ночами лозунги так и малевала бы. Днем – кухня. Ночью – лозунги.
Ну да, вокруг Люси тоже крутились ухажеры. Но кто вокруг поварих не крутится? Надеялись, что лишняя банка консервов перепадет. Или картошки пожарить удастся – с картошкой было не очень. Вот фруктов навалом. Люся домой три ящика везла. Варенья наварили, компотов. Люся на них смотреть не могла – надоели.
Ничего не радовало, Васька, поганец в мысли залез, спасу не было. Думала, не любила. А оказалось, все наоборот. А он – ни письмишка, ничего. Гордый. Запомнил обиду. А ведь Люся ему ни разочку тогда не изменила. Видеть никого не могла. Домой летела, так все шептала: быстрее, поезд, быстрее. Так соскучилась. А он не встретил. Не подошел. В армию когда забирали – полсловечка не сказал.
Мама-покойница тогда утешала:
- Испытание тебе устроил. Дождешься или нет. Любит ведь, а ты свой характер никак не переломишь.
Кто бы говорил… Мама сама Николаю Алексеевичу какие испытания устроила? А он через гордость свою переступил, хотя и характер у него тоже не сахар… Другой бы плюнул и женился на другой, а председатель ждал годами. Значит, правильно тогда мама делала? А Люсе почему нельзя? Люся, может быть, и ждала, и письма писала, но зачем? Унижаться так?
И не ждала. Вот еще. Пусть сам бегает, коли надо. Степке надо было, так он за Машкой сам прибежал. И – фырх, только ее и видели. И дела не было, что за нее всем попало. Куда это человек подевался? Хорошо, удалось в Ленинграде кое-как до Николая Алексеевича дозвониться, страшное дело – несовершеннолетняя ведь!
Мама писала тогда, что Степка Маню в отцовский дом привез. Сергей Витальевич так на пороге и присел: тили тесто, жених и невеста. Выдумали тоже - жить они будут вместе. Мама забрала «невесту» к себе, да бегом звонить в общежитие воспитателю, мол, все в порядке.
- Годик погоди, Маша, потом и замуж выходи! Имей девичью гордость! – сказала, как отрезала.
А какие письма Машка писала… Солнечные письма. Люся читала – чуть волком не выла. Она их наизусть выучила.
Здравствуй, дорогая подружка! Как тебе живется в солнечном краю? Нравится ли тебе море? Вкусны ли фрукты? Прости меня, родная, что доставила тебе столько неудобств. Наверное, Катерина тебя впрягла в редакционную работу, и тебе совсем некогда отдыхать? Надеюсь, что не впрягла.
А я нисколечки не жалею о том, что так и не увидела моря. Мне кажется, что озеро, на берегу которого стоит твоя деревня, ничуть не хуже, а может быть, и лучше морского берега. Водица теплая, теплая, как парное молоко. И пахнет вкусно: свежим огурцом. Не смейся, пожалуйста. Степа тоже смеется и говорит, что свежим огурцом пахнет корюшка, а не озеро.
Он всегда рядом, мой Степка. Нас только вечером, как маленьких разгоняет по домам тетя Аня. Он утыкается носом в мои волосы и говорит, что они пахнут ромашкой. А мне смешно: в бане твоей мамы целый мешок сушеной ромашки. Она споласкивает настоем мою шевелюру и рассказывает, что «Люська у нее такая красивая из-за ромашки»
Я собирала в поле ромашку – тетя Аня давала мне такой «наряд». И Степан собирал. Мы падали в траву и смотрели на небо. Где-то журчал жаворонок. Его совсем не видно, но песня его слышна далеко-далеко. По травинке ползла «божья коровка», и Степа подставил ладонь, чтобы она перебралась к нему.
Мы просили ее, чтобы она улетала на небо, и дала дождичка… А потом целовались.
Мы все удивляемся, почему люди считают себя несчастными? Вот же – небо над головой, и трава, и божья коровка. Все есть для счастья!
Ольга Петровна меня не любит, Люся. И Инесса Павловна тоже. Одни гадости от них. Говорят, что мне от Степы нужна прописка. Но ведь я не собираюсь у них жить! Сергей Витальевич ко мне относится очень хорошо. Правда, он все время занят и очень устает. Степка повадился ездить с ним. Он с машиной научился управляться как заправской шофер.
Ты не думай, я не лентяйничаю. Маме помогаю всегда. И еще: мы выезжали на сенокос, и тетя Аня научила меня косить. Я умею! Трава высокая, душистая, и копнить ее огромное удовольствие. И полоть грядки нескучно: земля теплая, и морковка в ней - сладкая. Я до сих пор не пойму, почему деревню называют вонючей? Даже намытые полы пахнут стружкой, а не дустом, как в нашей общаге!
Вася иногда приходит в гости. Но совсем ненадолго. Очень много работы – он помогает отцу. Мне кажется, что он очень печален, наш Вася. И вся его печаль – о тебе! Ты спрашиваешь, почему он не пишет, и мне кажется, он обижен на тебя, Люсенька. Я очень хочу, чтобы вы все-таки помирились…
Николай Алексеевич передает тебе огромный привет! Он поздно возвращается домой – страда. Тетя Аня собирает целую корзину еды, Степка заводит мотоцикл, и мы уезжаем в Михновские пади. Иногда Николай Алексеевич разрешает нам ночевать вместе с другими в шалаше. И там – вкусно пахнет – травой, озером, медом! В шалаше звенят комары, и мы выбираемся на воздух. К костру. Держимся за руки и смотрим на небо. Звезды пока еще совсем бледные, но созвездия можно рассмотреть.
Николай Алексеевич частенько сидит с нами. Я так думаю: сторожит, чтобы «не было греха». Наивный, мы уже со Степкой столько «нагрешили», дальше некуда. (Только никому не рассказывай)
Я никогда не забуду это лето, Люся. Я никогда не была так счастлива, как этим летом. А как не радоваться? Ведь у меня все есть теперь: Ты, Люся, тетя Аня, Николай Алексеевич, Сергей Витальевич и Степка. Мой самый хороший, мой добрый Степка… Так что, врут гадалки бессовестно!
Я скучаю по тебе, Люся. Жду, когда же ты приедешь.
(И не только я)
Целую, твоя Маша.
Люся хранит Машины письма в особой шкатулке, чтобы никто не видел. Их можно было к больным местам прикладывать…
Вот только недолго Машино счастье длилось. И вспоминать об этом не хочется совсем.
Бабка Инесса не зря боялась. Степан в город не вернулся. Решил выучиться на шофера, отслужить в армии и остаться работать у отца под крылом. А если не под крылом, так ведь страна большая. Мечтал стать дальнобойщиком: колесить по бесконечным дорогам и возвращаться к Маше. Разлука, говорят, только укрепляет любовь.
Инесса Павловна даже слегла. Она чуть Степку не прокляла. Мать только руками развела – но что поделаешь, сын жить в их квартире не пожелал. Отдал документы в училище, поступил в ДОСААФ – все чин чинарем. Практику отбывал в колхозе. И уж Романов никаких поблажек ему не давал. За глаза, правда, хвалил парня.
- Ну вот, мужик как мужик. Грязи не боится. Чувствуется батина закваска, - говорил он Колесникову, - ты не боись, брат, что в институты ихние бабские не поступил. Армию отслужит, я ему лично направление в Ленинград выпишу. Будет у парня высшее без всяких соплей! – Романов, конечно, кивал на слезные вопли женской половины семьи Колесниковых.
Степан и Маша уже и заявление подали. К свадьбе готовились. Степка переживал за мать и бабку: неужели не приедут? Неужели им настолько Маша не мила? Может, хватит уже придуриваться?
Съездил в Тихвин к родственницам своим. Вражда враждой, а мириться надо? Маша упиралась, не хотела общаться ни с бабкой, ни с будущей свекровью. Но надо.
Оба переживали, побаивались, долго не решались нажать на кнопку звонка. Решились, наконец.
Открыла дверь Ольга. Посмотрела на них, вздохнула: родного сына столько не видела. Обняла и Машу, и Степана, пригласила в дом. Видно было – измаялась вся, истосковалась. И куда спесь девалась – Машу усадила за стол, как дорогую гостью. Разговорилась, разулыбалась… Приняла, наконец-то!
Бабка выплыла к гостям в вечернем наряде. Ее и бабкой-то сложно назвать. Держалась ровно, приветливо. С Машей общалась, как с родной. Та и обрадовалась: наконец-то заживут нормально! Конечно, склоняли ее, слегка придавливая, чтобы невеста убедила жениха бросить чертову шарагу и поступить институт. Что и самой Маше необходимо получить высшее образование. Но это ведь нормально – все хотят своим детям добра.
В общем, все хорошо. Так хорошо, что даже Ольга домой, к мужу вернулась. И так лихо вернулась, что через девять месяцев ребенка родила! Всех на уши поставила: видано дело, ребенка в сорок три года рожать! Видимо, и ей бабка надоела хуже горькой редьки…
А вот свадьбы не получилось. За неделю до торжества Маша и Степан расстались. А почему – так и не сказали. Степан запил тогда крепко. Думали, все, край. А Маша уехала. Даже письма не оставила. Грешили на Ольгу. Думали, она что-то подстроила. Но на Ольгу страшно смотреть было. Она даже в розыск подала – правда, милиция не особо Машу разыскивала.
Совершеннолетний человек, молодая девушка, с женихом рассталась… Делать нечего, такой ерундой заниматься? Это уж потом Маша письмо все-таки написала. Правда, не Люсе, а Анне. Кратенькое письмишко, мол, все хорошо, жива, здорова, работает. Где живет – не скажет, чтобы Степан ее не искал…
Бабка отнекивалась и открещивалась. От «свежего» открещивалась. Сволочь. Выжила девку.
Ничего… Ничего… От одной свое наследство уберегла, а от другой – не получилось. Люся ведь не Маша. С Люсей у нее такие штучки не прошли. Инесса Павловна долго потом Машу вспоминала. Добрым словом!