- Степан, мы с папой решили развестись. Так будет лучше для всех, - говорила мать, - ты взрослый. Ты все прекрасно понимаешь. И меня, и отца. К чему слова. Ни к чему.
Она была бледная, Степкина мать. Губы ее тряслись.
Степан понимал. И, правда, зачем? После той новогодней ночи прошло уже несколько месяцев, и весна кружила головы людям. Скоро зацветет сирень, и начнутся экзамены. Степану необходимо закончить год хотя бы на четверки. Троек много. Не наверстаешь… Да он бы вообще учебу забросил, но как? Мать жила теперь в городе. Отец уехал, а она…
Разлука с мужем не пошла Ольге на пользу. Казалось бы, живи и радуйся. Свобода. Инесса пыталась ее знакомить с мужчинами, устраивая все время какие-то посиделки. Вот кто радовался размолвке… Однажды в ее квартире появился Олег Хрусталев, давняя Ольгина любовь. Это так красиво звучало: Олег и Ольга…
Не срослось. Ольга встретила Сергея. Влюбилась. И вышла замуж, а Олег еще долго приходил к Инессе, в надежде, что Оля одумается. Ведь, если разобраться: кто такой, этот Колесников? Голь перекатная. А он, Хрусталев, на хорошем счету у начальства. Еще немного и «зам директора» у него в кармане… Что же нужно этим женщинам?
Олег перерос зама. Он – директор предприятия, депутат. Холостой – слишком мало времени, очень много работы. Поговорили, вспоминая юность. Ольга любезно улыбалась и внутренне содрогалась от отвращения: из стройного симпатичного парня, которым был когда-то Хрусталев, ничего не осталось. Глаза его заплыли, а рубашка буквально трещала по швам на необъятном животе. Пальцы-сардельки. Ненужная, никчемная спесь. Нет. Никогда. Ни за что!
Отказала. Попросила мать, чтобы она прекратила устраивать смотрины. Это пошло. Ольга не желала, чтобы его сын видел, как рядом с ней будет жить чужой мужчина. Она помнила жаркое южное лето. И глаза Степки – помнила.
Перед глазами – повестка в суд. Значит, Сергей сам так решил. Значит, он никогда не любил. Он торопится избавиться от надоевшей супруги. Слезы лились, непрошенные, негаданные. А, пошло все к черту! Если милый муженек так пожелал – пусть…
- Я не собираюсь препятствовать встречам с папой. Ты взрослый. Ты имеешь право. Но нужно, нужно закончить школу. Понимаешь, сынок?
Что же так больно? Ольга думала, что знает Сергея от и до. Что он ей надоел своими вечными отлучками в «полях». Что он черствый, сухой, и ему давно все равно. Да они не спали месяцами! Какая это жизнь? Все правильно – лучше порознь. Господи, ну почему же так плохо…
Плохо было не только матери. Плохо было и сыну. Еще хуже – после той сумасшедшей новогодней ночи. Мать, забывшись, часто вздыхала: високосный год. Несчастливый год. Он, и правда был несчастливым. Говорят, как начнешь его, так и проведешь. Так и есть. Точно, и к бабке не ходи…
Ирка разбудила его утром. Чмокнула в щеку. Улыбнулась. Свежая, цветущая, будто и не пила тогда со Степкой этот, трижды проклятый коньяк.
- Просыпайся, красавчик! Лежит, понимаешь, на моей постели, привыкает! – она деловито распахнула шторы.
- Который час? – голова звенела.
- Уже почти два. На, попей кваску. Катя принесла, - Ирка протянула Степану огромную обливную кружку.
Квас был холодным и вкусным. Степка жадно пил.
- Ну ты алка-а-а-а-ш, - насмешливо протянула Ирка, - засосов мне наставил, дурак.
Степка покраснел.
- Да ладно, не парься, все в порядке. Я жду тебя на кухне. Кофе готов, - она упорхнула.
Степке хотелось сбежать сейчас же. Но это как-то… Глупо, что ли. Хотя, если честно, Ирку видеть не хотелось. Совсем.
Катя, добросовестная трудяга, привела огромную квартиру в полный порядок. И когда успела убрать посуду, вымыть полы, проветрить помещение? Нагрянул бы сейчас сиятельный Иркин папа – ни о чем бы не догадался. Чистота, красота, хрусталь сверкает, бронза переливается, на кухне – медицинская стерильность, а сама дочка – умытая весенним дождем ягодка. Все отлично, если не смотреть на всклокоченного, угрюмого Степана.
- Ты в монастырь-то пойдешь? – глаза у Ирки лукавые, озорные. Будто они вчера в салочки играли, а не…
- Не знаю. Меня, наверное, не возьмут, - Степка пытался хорохориться, не теряя лица.
- Возьмут. У тебя такое раскаяние на лице… Будто не меня, а тебя вчера девственности лишили, пьяная ты скотина!
Степе было мерзко. Стыдно. Отвратительно.
- Ира, блин… Прости. Я не хотел, - провалиться бы ему сейчас сквозь землю.
Ирке надоело. Она, отставив чашечку, приблизила свое лицо к его лицу. Глаза… Какие у нее шалые, все знающие, умные и пугающие глаза.
- Вот что я тебе скажу, Степашка. Или ты сейчас прекращаешь плач Ярославны, или я вылью тебе на голову кастрюлю Катиного борща. Это больно – я серьезно! Ничего такого у нас не было в общем понимании этого слова. Мы весело провели время. Тебе было хорошо, и мне – замечательно. Всяких там любовных страданий я не переношу. Это все ты оставь для Машки. Мне – не надо. Нам с тобой, увы, не по пути. Потому что ты – редкостный болван.
Ирка опять обхватила тонкими пальчиками маленькую фарфоровую чашечку:
- Хотя… Ты хороший. У тебя задатки отличного ловеласа. Советую, - Ирка доверительно положила ладошку на плечо Степана, - тебе никогда не жениться. Ну не твое это, поверь. Машке я, честно, не завидую. Мы, женщины, растаскаем тебя на лоскутки. А ей – или смириться, или утопиться остается.
Она подлила себе еще немного из серебристого кофейника:
- Ты пей, пей. Надо ведь еще придумать, как с Машей будем мириться.
Степан поднялся из-за стола. Прошел в прихожую, по размерам превышающую комнатушку в любой хрущевке.
- Нет, Ира. Не надо ничего думать. Хватит.
Он неуверенно, даже брезгливо, быстро клюнул в щеку Ирину и выскочил в подъезд.
С той поры он не мог и не хотел смотреть Ирке в глаза. А она себя вела, как ни в чем не бывало. Привычно толкала его в бок, кидала записочки с шуточками, сплетничала за школой в компании одноклассников: ни словом, ни жестом не выдавая ни себя, ни его. Легкая, невозмутимая. Прекрасная. Нелюбимая.
К Маше Степан так и не пришел. Случайно встретился нос к носу с Росомахой.
Валил снег, будто там, на небесах, кто-то пырнул ножом огромную пуховую подушку. За ночь сугробы стали выше Степки, и люди еле-еле позли через них по своим делам, протаптывая в снегу, как хлопотливые муравьи, узенькие тропки. Не обежишь Росомаху, не скоешься от пытливых глаз.
- Что? Переболел? Вот и правильно. Я в тебе не ошибалась, - спокойно она сказала ему тогда.
- Как она живет? – хрипло спросил Степа.
- Хорошо. Тоже, видимо, переболела. Люська молодец, таскает ее всюду за собой. Капустник придумывают какой-то… Танцы, кино. Смеется, - Росомаха похлопала по карманам,- тьфу ты, черт, опять спички забыла. У тебя не найдется прикурить?
- Не курю.
- Вот и правильно делаешь. Ну, прощай, - она двинулась дальше и вдруг окликнула Степку.
Он живо обернулся в надежде на лучшее.
- Не тревожь Машу, Степа. Разные вы люди. Ты ей счастья не принесешь. Не обижайся. Я старше твоей мамы намного – мне отсюда виднее.
Росомаха продолжила свой путь, смешно, как пингвин, переваливая свое грузное тело из стороны в сторону.
Время сделалось тягучим, как смола, и Степка чувствовал, что увязает в нем как полудохлая муха. Он пробовал наблюдать за Машей издалека, и даже видел ее мельком. Маленькая, хрупкая, нежная и потерянная. Шла из училища к общежитию, прижав к груди стопку тетрадей. Шла из общежития к училищу. Иногда Степа видел ее с авоськой у магазина. В сетчатой сумке – батон и кефир. Она ни на кого не смотрела, и все время казалось, что Маша что-то ищет на земле, вглядывается упорно, словно потеряла там, на земле что-то.
А уже по весне он увидел, как Маша, несмело нажала сапожком на хрусткий ледок замершего за ночь весеннего ручейка. Лед хрупнул, и слабенький ручей робко выскочил из ледяной темницы. И вдруг зажурчал весело, набирая молодую силу и прыть. А Маша улыбалась наивной, светлой, совсем еще детской улыбкой.
Хотелось волком завыть, глядя на нее. Степка отвернулся.
Он шел по городу, не глядя по сторонам. Шел, и шел, почти бежал. Очнулся у реки. Она еще спала под толщей льда, но в бледно-голубом небе цвета застиранного девичьего старенького платочка уже кружили первые перелетные птицы. Солнце било в золотые купола древнего монастыря – все вокруг ждало весну. Все вокруг замерло, как влюбленные за несколько мгновений до поцелуя.
Степан присел на «ту самую» скамеечку под плакучей, еще пока обнаженной ивой. Здесь он впервые поцеловал Машу, свою маленькую Дюймовочку…
Степан не выдержал, разревелся как ясельник. Было невыносимо больно. Невыносимо тоскливо. И слез своих он совсем не стеснялся.
---