(из книги «На картах не значится»)
Как говорил незабвенный Маэстро в фильме «В бой идут одни старики»: «Война – это преходяще, а музыка – вечна!..». Вернёмся же к музыке! О ней ещё далеко не всё сказано.
Наша музыкальная жизнь, разумеется, не ограничивалась только переноской музыкальных инструментов. Были в ней и другие стороны.
Так, все шесть лет, проведённых мной в Орловке, со мной была моя гитара. И с её помощью я не только изощрённо терзал слух своих соседей по квартире и не только насочинял за эти годы энное количество разнообразно-безобразных песен, но и даже совратил две чистые, но заблудшие души, обучив их игре на этом бесовском инструменте.
Но, конечно, основным источником музыки у нас в Орловке были магнитофоны. А среди всех магнитофонов – ярчайшим созвездием на общем блёклом фоне – выделялись японские двухкассетники.
О, эти японские двухкассетники! Они заслуживают о себе отдельного слова. Причём слова, сказанного высоким поэтическим «штилем».
Они вошли в нашу жизнь в конце 70-х, появившись единичными экземплярами на полках комиссионных магазинов. И сразу поразили наше воображение! Наше поколение, для которого вершиной бытовой радиотехники на тот момент было детище Запорожского электромашиностроительного завода, скрипяще-дребезжащий кассетник «Весна-202», было просто околдовано этим продуктом непостижимой иноземной технологии.
Их смелый дизайн шокировал. Их чистейшее звучание заставляло затаивать дыхание. Их неисчерпаемая многофункциональность поражала. Ритмичный танец огоньков их эквалайзеров очаровывал и завораживал. Вот только цена... Цена их была заоблачной. Да что там говорить, она была просто космической! Особенно для молодого человека. Она сбивала с ног и будила в сердце трудносдерживаемое желание продать душу дьяволу. Ну, или хотя бы ещё раз вдумчиво перечитать историю студента Раскольникова. Стоил один такой агрегат, как три мотоцикла.
Шлюзами, через которые просачивались в нашу страну эти аппетитные продукты «загнивающего капитализма», были, разумеется, таможни портовых городов. И первыми среди этих городов – наверное, по близости к источнику производства – были города дальневосточные. Поэтому и выбор японских двухкассетников в комиссионках Владивостока и Находки был значительно шире, а цены на них – гораздо ниже. Кроме того, следует помнить, что и Находка, и Владивосток в те времена были городами закрытыми: они находились в пограничной зоне и въезд в них был разрешён только для граждан с местной пропиской, а для иногородних – по специальному, заверенному погранслужбой приглашению от проживающих там родственников или по иному, отмеченному гербовыми печатями официальному документу, типа командировочного или какого-нибудь иного предписания. Такое положение вещей вызывало некоторую затоваренность местных комиссионок, что тоже – в полном соответствии с суровыми, но объективными законами рынка – не могло не сказаться на уровне тамошних цен.
Поэтому, попав на Дальний Восток, ознакомившись со здешним положением вещей и ощутив в кармане очень даже немаленькую зарплату военного лётчика, мы вдруг осознали, что, ещё столь недавно казавшаяся совершенно несбыточной, мечта о японском двухкассетнике наконец-то выходит из затяжной стадии бесцельного слюнопускания и постепенно переходит в стадию практической реализации.
Зарплата у нас действительно была большая. Я, во всяком случае, ничуть не экономя и ни в чём себе не отказывая, мог совершенно спокойно откладывать две трети своей получки на сберкнижку. Таким образом, примерно через полтора года у меня скопилась сумма, вполне достаточная для того, чтобы осуществить свою давнюю заветную мечту.
Способ попасть в закрытый Владивосток тоже имелся. Нам, как военнослужащим, при убытии в отпуск полагались воинские перевозочные документы – «требования». Выписать их можно было от любой и до любой точки Советского Союза. Включая и закрытые города. И я, дождавшись очередного отпуска, поехал в столицу Приморья.
Моё турне по владивостокским комиссионкам было недолгим. Практически в первом же магазине на Океанском проспекте я увидел ЕГО...
Разумеется, я выбрал самый большой двухкассетник, с самыми мощными колонками и самым красочным – десятиполосным! – эквалайзером. Звали его SHARP HK-9000. Коробка с моим – переносным! – «Шарпом» была столь большой, что в вагоне не влезала ни в одно из предназначенных для багажа отделений и от Владивостока до Серышево ехала в проходе под моим бдительным и неусыпным надзором.
Мой «Шарп» стал первым представителем страны восходящего солнца, обосновавшимся в нашей холостяцкой квартире. Но его одиночество было недолгим. В течение года тем или иным отпрыском двухкассетного самурайского племени обзавёлся практически каждый лётчик-холостяк нашего гарнизона. Наша музыкально-магнитофонная жизнь забила ключом.
Кассеты с хорошими записями привозили из отпусков. Они ходили по рукам, ими обменивались, их перезаписывали (благо, имея двухкассетник, сделать это было элементарно).
Каждый вновь появившийся в гарнизоне магнитофон подвергался придирчивому изучению на предмет сравнения с уже имеющимися. Поэтому каждый новый приобретатель старался переплюнуть своих предшественников, отыскивая очередное японское чудо с какими-нибудь ещё не виданными в Орловке наворотами.
В гарнизоне в обиход быстро вошли шутки с использованием многофункциональных свойств магнитофонов. Дело в том, что все «японцы» имели встроенный таймер, и, естественно, что владельцы магнитофонов быстро приучились вставать утром не под дурную трель будильника, а под тихую приятную музыку. Но недремлющее око конкурентов глядело зорко, и шаловливые руки друзей и товарищей алчно подбирались к панелям управления. Стало доброй традицией, воспользовавшись невнимательностью хозяина магнитофона, переустановить ему таймер на часок раньше или вывести громкость «спящего» магнитофона на максимум.
После получения нами осенью 85-го классной квалификации «Военный лётчик 3-го класса», что символизировало наше вступление в ряды боевых лётчиков, нас разбросали по разным эскадрильям. И теперь очень часто летать мы попадали в разные смены. Первая смена уезжала на полёты рано утром, вторая дрыхла почти до полудня, зато приезжала с полётов поздно ночью.
О, как было завидно, собираясь на полёты в несусветную рань, наблюдать своего соседа по комнате, сладко посапывающего под одеялом! Рука сама непроизвольно тянулась к его магнитофону и перемещала ползунок регулятора громкости до упора вверх. И уже там, на полётах, на прокалённой морозом бетонке аэродрома, злоумышленную душу грела воображаемая картинка: взметнувшееся под потолок одеяло, безумные спросонья глаза, и рука, слепо шарящая по истошно орущему магнитофону в поисках кнопки отключения. Свирепое лицо соседа по комнате, приехавшего на аэродром после обеда, красноречивее всяких слов говорило о том, что затея удалась. Впрочем, слова, конечно, тоже были достаточно красноречивыми.
Проходила неделя-другая, мы менялись лётными сменами и уже я по утрам взлетал над кроватью, подброшенный двумястами ваттами «Битлз» или «Наутилуса Помпилиуса», грянувшими над самым ухом.
В результате мы так выдрессировали друг друга, что просыпались уже не от заигравшей музыки, а от едва слышного щелчка реле таймера, успевая за следующие четверть секунды одним стремительным отработанным движением отключить магнитофон или сбросить ползунок громкости на минимум.
Но сколько бы ни ходило по городку кассет, в конце концов все они, прокрученные несчётное количество раз, приедались. Хотелось чего-то нового, свежего. И нам на помощь вновь пришли наши дорогие во всех смыслах «японцы».
Все наши магнитофоны имели встроенные радиоприёмники. Причём приёмники эти были с хорошей чувствительностью и с достаточно широким диапазоном. Мой «Шарп», например, принимал всё – от УКВ до длинных волн. Проблема, как всегда, была в выборе. На длинных волнах «сидело» унылое московское радио. На средних хорошо ловился только «Маяк». УКВ диапазон был вообще девственно чист.
Больше всего радиостанций, конечно, ловилось на коротких волнах. Но тут беда была в другом – в качестве звука. Радиостанции «плыли», пропадали, накладывались друг на друга, – в общем, обычная картина для коротких волн.
Но было в этом правиле одно приятное исключение. Называлось оно «Радио Гонолулу».
«Радио Гонолулу» ловилось в Орловке всегда – в любое время суток и в любую погоду. Волна его никуда и никогда не «плыла», она всегда была стабильна и всегда отличалась отменным качеством. По качеству звука «Радио Гонолулу» запросто соперничало со средневолновым «Маяком», но, конечно, затыкало его за пояс своим репертуаром. На «Радио Гонолулу» не было никаких новостных выпусков и тематических передач – оно транслировало только музыку. Каждые пятнадцать минут обворожительный женский голос произносил две-три фразы на английском, в которых мы, со своим «общеобразовательным» знанием иностранного, разбирали только неизменные: «...You listen to radio Honolulu, Hawaii...», и дальше опять шла музыка. Подбор музыки был тоже всегда, как говорится, на уровне: блюз, сдержанный рок, шансон, джаз, – редакторы «Радио Гонолулу» были явно людьми со вкусом.
Что было любопытного в этом феномене. От Орловки до Гавайев по прямой – чуть больше девяти тысяч километров. До американской Аляски с её мощнейшими «Свободой» и «Голосом Америки» – в три раза ближе. До Японии – две тысячи километров. Китай – тот вообще под боком. Но ни американские, ни японские, ни совсем близкие китайские радиостанции никогда не ловились в Орловке так чётко и чисто, как «Радио Гонолулу». И, с другой стороны, «Радио Гонолулу» – а мы это специально проверяли! – не ловилось вовсе или ловилось с большими помехами и на пределе слышимости и во Владивостоке, и в Хабаровске, и даже в совсем близком к нам Серышево.
По каким пространствам, по каким тайным каналам приходила к нам гавайская радиоволна? Почему она оставалась неизменной в любое время года, в любое время суток и в любую погоду? Загадка!
Мы засыпали и просыпались под «Радио Гонолулу». Под «Радио Гонолулу» мы пили кофе и играли в преферанс. «Радио Гонолулу» было островком стабильности, своеобразной отдушиной в нашей суетной и непостоянной военной жизни. А голос ведущей «Радио Гонолулу» стал для нас чуть ли не родным, как становятся родными образы любимых киноактрис, вырезанные из журнала и ласково глядящие со стен зимовок или с переборок кают своими неземными журнальными глазами на вполне земных мужиков, заброшенных работой или службой в какую-нибудь несусветную дальнюю даль. Было в этом голосе что-то околдовывающее, завораживающее, нездешнее. Был там и ласковый кисейный прибой, и пёстрые гавайские рубахи, и влажно дышащая бархатная южная ночь, и зеленоватый дайкири в высоких запотевших бокалах. Голос этот звучал очень чисто, как будто бы находился совсем рядом, чуть ли не в соседней комнате, но, в то же время, почему-то чувствовалось, что доносится он до нас из невообразимой дали, с безумного расстояния, равного почти четверти окружности земного шара, из совершенно другого, незнакомого нам, постороннего мира, неизвестно – лучшего ли, худшего ли, но совершенно другого. Мира, где нас никогда не было, нет и, скорее всего, уже никогда не будет...
Минуло четверть века, но нет-нет да и всплывёт в моих ушах нежный женский голос, произносящий с неповторимой интонацией: «You listen to radio Honolulu, Hawaii», и где-то в районе сердца сразу же загорается маленькая тёплая лампочка, как от случайно услышанной, давно забытой детской колыбельной.
