66 тыс подписчиков

Нагадай мне, чтоб кони стремились этой ночью в счастливый полёт... (Часть 33)

27 апреля 202327 апр 2023

5742

8 мин

И день прошёл, и другой… Лишь на миг Сашенька прикрывала глаза – и звучал такой желанный голос… и слышалась в нём грубовато-суровая забота, затаённая тревога и… чуть нахальная, и всё равно застенчивая ласка, – всё, что надо изболевшемуся девичьему сердцу… Трудно было Сашеньке скрывать в глазах счастливую надежду – она всё равно безудержным сиянием поднималась из синей-синей глубины: так с рассветом поднимаются над речной гладью водяные кувшинки. Непросто было оставаться строгою Александрой Григорьевной, да иначе нельзя: то из холщовой сумки Матвеюшки прямо посреди урока арифметики раздавалось осторожно-удивлённое чириканье, – оказывалось, что по дороге в школу Матвеюшка спас воробья из лап известного в окрестностях разбойника, большущего бело-чёрного кота Емельяна… то Глашенька с Меланьей – вместо того, чтобы складывать буквы в слова – потихоньку переплетали нитяные косички куклам-мотанкам… или ласковая Варюшка, дочка батюшки Владимира, на уроке письма кормила пирогами с картошкой белоголового, как одуванчик, Ванюшку. Варюшка жалела Ваню, часто приберегала в кармашке либо пряник расписной, либо леденцового петушка на палочке, – чтоб в школе Ванюшке дать (в то время в народных и церковно-приходских школах, в отличие от гимназий, мальчики и девочки обучались совместно, – примечание автора).

А третий день стал ожиданием: Сергей сказал, что вернётся из Лисьей Балки через три дня. Варвара присмотрелась к учительнице, стеснительно улыбнулась. Тихо сказала:

- А я знаю: у Вас нынче радость какая-то…

А радость не сбылась: в счастливом ожидании промелькнул третий день… И с самого утра Саша считала минуты, – до конца уроков. Сергей сказал: я приду к тебе после уроков… И – не пришёл. Ни в этот день, ни на следующий. Горе такой тяжестью навалилось на сердце, что порою Саша не могла дышать. Выходила на школьное крылечко, строго приказывала себе сдерживать слёзы: сероглазая Варюшка смотрела на неё с удивлённой грустью, да и остальные ребята как-то притихли в эти дни…

Откуда Саше было знать, что в шахте случилось обрушение кровли… Для крепи оставляли вырубленные столбы из угля и породы – они-то и держали кровлю над откаточным штреком, а потом откололась глыба породы… рухнула крепь, завалила ход к стволу подъёма. Ещё одна беда не замедлила явиться: огня в лампах хватало не больше, чем на смену. Бывало и такое, что мальчишки-лампоносы спускались в забой, чтоб добавить такого нужного шахтёрам света.

А теперь с последним угасшим огоньком растеклась по выработке темень, в глубине штрека сливалась с беспроглядной, бархатисто-мягкой чернотой.

Инженер Вершинин негромко окликнул:

- Сергей!

Серёжка тут же отозвался:

- Здесь я, Андрей Петрович. Со мною Фёдор, Ефим... ещё Андрюха и Семён с Петрухой. Чуток поддалась глыба, – сдвинем!

- Опасно её двигать, Сергей. Вслепую – опасно: может статься, что остатки крепи на этой глыбе и лежат.

- Я проверил, – наощупь: крепь малёхо выше, точно не касается глыбы. А мы, когда ещё свет в лампах теплился, в этом месте успели кругляки дубовые подставить под кровлю.

- Молодец, Туроверов, – в сдержанном голосе Вершинина всё ж послышалась улыбка. – Дорогу к штольне помнишь?

Сергей не только дорогу к штольне помнил, – он и в наступившей темноте мог найти каждый выступ, каждую выемку знал.

- Выводи смену на поверхность, – распорядился Вершинин. – Фёдор, Демид, Егор со мною останутся, на расчистке завала.

Ефим возразил:

-Нам с Петрухой никак нельзя подниматься: кровлю – от этого места до ствола – никто лучше нас не знает.

Сергей тоже не согласился с распоряжением Вершинина:

-Смену вывести и Гришка сумеет: не в степи, чтоб не знать, какой путь выбрать. Выбор тут не велик, и сворачивать особо некуда. Я укажу, куда идти, а дальше сами.

- Ну, а коль сами, – я им зачем, – резонно заметил Григорий. – Завал разбирать – каждая пара рук не лишняя.

- Что вы – ровно на базаре! – негодующе воскликнул трусоватый Захарка. – Ведите уж кто-нибудь, – к штольне-то! Не ровен час, сгинем в темноте этой, – пока вы судить да рядить будете, кому вести!

Демид ухмыльнулся:

- Так это, Захар!.. Вести-то, кроме тебя, похоже, и некого. Желающих подняться – ты один. Вот и дуй к штольне.

- Дуй!.. – Захаркиному возмущению нет предела: – Дуй!.. В черноте этой?.. Куда двигаться к штольне?

Фёдор пообещал:

- Я вот тебе пару фонарей сейчас, – чтоб светлее было. Хошь? Влёгкую.

-Отставить, – приказал Вершинин. – Захар и ты, Макар, – идёте с Туроверовым к штольне. Как только выйдете на поверхность, – Савелию Алексеевичу скажете, чтоб в шахту спускалась спасательная артель.

С Захаркой – понятно: нечего ему тут делать. А за Макара – хотелось слова добрые сказать Вершинину: Сергей знал, что Макарова Настёна на днях третьего сына родила…

- Это что, – мне с Захаркой идти придётся? – хмуро и недовольно полюбопытствовал Макар. – Не надобно мне такого счастья. И вообще, я со всеми останусь.

- Я сказал: к выходу в штольню, – непреклонно велел Вершинин. – Настёна твоя, поди, слезами изошла.

- Ребята с нею, – Алёха, Павлушка. Мужики они у нас, подсобят матери.

- Мужики, кто ж говорит. Да пока они у тебя, Макар Силантьевич, мал мала меньше. Выполняй приказ.

Сергей вскоре вернулся. С улыбкой объяснил:

-Там идти – в удовольствие. Хоть и далеко, а светлеет со склона.

Вершинин не сомневался, что Сергей вернётся. Но устало и строго, вполголоса, напомнил:

- Говорил же, – ждёт.

- Так ей же шахтёрской женою быть. Не раз ждать придётся, – уверенно, чуть дерзко ответил Сергей.

А у самого от тревоги, от жалости к Саше сердце сжималось: обещал через три дня вернуться, а сегодня уж пятый день… Представлял, как ждёт его Саша у школы, как потом одна идёт домой, на Каменный Брод… Безмолвно умолял её: ты только дождись меня!

… Той ночью на исходе лета срывались звёзды в Северский Донец. Уж далеко по высокому берегу отошла Агата от монастыря, как вдруг замедлила шаги, в досаде оглянулась: ведь хотела имя спросить… узнать, как зовут этого сильного и рослого парня… Так и не вспомнил он её, не понял, за что она в пояс ему поклонилась.

Бабушке Домне не решилась Агата рассказать про беременность. И отцу с мачехою ни слова не сказала: им-то зачем её горюшко… Одной Ульяне призналась, – двоюродной отцовой сестре. И то, – лишь потому, что Ульяна Никитична никогда не встречалась с бабушкой Домной: обе сильно недолюбливали друг дружку. Ульяна жила в своей избушке на Каменном Броде. Муж её, Петро, урядником был, на службе где-то сгинул, а детей у них не было. Агату Ульяна любила: с Татьяной, братовой женою, росли вместе, гуляли в девках, женихов ждали, сокровенными тайнами делились…

Потом Ульяну взял замуж кузнец из далёкого посёлка по Северскому Донцу. Избу на Каменном Броде Ульяна оставила единственной племяннице: девка подросла, не всё ж с Домною, ведьмой этой, жить ей! Агата – красавица, найдётся парень хороший, а тут и приданое готово, – целая изба. Так думалось Ульяне, да вышло всё иначе, чем думалось-то… А изба сгодилась: к суровой Домне Агата не отважилась явиться с ребёнком на руках. После того, как в саду малоивановского батюшки невесть откуда взявшийся незнакомый, красивый такой парень не позволил ей оставить на крыльце плетёную кошёлку с новорождённою дочерью, ещё и деньги сунул в корзину, Агата поселилась в Ульяниной избе. А молока в груди не было, – видно, со слезами ушло всё. К бабушке Домне, к отцу с мачехою – боязно… И надумала Агата оставить дочушку у монастырского сиротского приюта: даст Бог, найдутся добрые люди, заберут её девчушечку… Может, и вырастет счастливою.

Ночушку напролёт проплакала Агата над ребёнком… И всё ж горячо благодарила того парня из батюшкиного сада, что силою заставил её забрать дочку… Не сдержалась тогда Агата: когда уходила, оглянулась на него, прошептала в спину слова тёмные, – хоть и не хотела бабушка Домна, а ещё с детства Агата кое-чему выучилась у неё… и порою получалось даже лучше, чем у Домны ,– слова такие найти… И Агатины слова сильнее Домниных оказывались. А тогда, на краю сада, злорадно усмехнулась: парень вдруг пошатнулся, как от невидимого удара – от её, Агатиных, слов.

Плакала над дочушкою Агата, парня того вспоминала: Спаси Христос, что хоть эти месяцы дочка с нею была. И горько жалела, что бросила ему вслед те злые слова: вдруг и правда беду на него накликала. Корила себя: ведь увидела, что и так ему несладко приходится… Значит, злобою своею добавила ему горя, – силу своих слов Агата знала.

Оставила дочку у стен монастырского приюта, а домой уйти и не смогла. Днями кружила у монастыря – в надежде увидеть дочушку свою… И как-то в исходе ночи заметила на берегу… того самого парня, о котором помнила всё это время. Он устало, как-то очень горестно дремал у самой воды… Встрепенулся от её взгляда, но – не узнал… Понятно: виделись один раз, и то – ночью. Да и надо ему – помнить непутёвую молодуху, что хотела оставить младенца на чужом крыльце!.. Не осмелилась напомнить ему о той их встрече. Но о беде своей он рассказал ей. Поняла Агата, чей сын этот крошечный недоношенный мальчишечка, о котором поведала ей послушница Епистимия. Даже вспыхнула от счастья, что вот и представился случай – отблагодарить парня за его строгую доброту… Епистимия тайком проводила её в приют… И застыла Агата: непостижимо, но дочушка её и мальчишечка этот рядышком в колыбельке лежали. Послушница что-то говорила, – мол, крохе новорождённой теплее, ежели не одному лежать-то… да и не так одиноко им обоим, – когда рядышком чьё-то сердечко стучит. Ничего не объяснила Агата послушнице, – взяла обоих младенцев на руки, легче птицы вылетела из приюта. Только на берегу перевела дыхание.