Говорят – все перемелется. Еще говорят – нужно уметь прощать. И – нельзя рубить с плеча, надо подумать и разобраться в ситуации.
Много чего говорят. Только в жизни все получается иначе. Люди не умеют ждать. Не умеют разбираться, прощать, и рубят, рубят, рубят под корень все, что так любили, так берегли совсем недавно…
Маша тысячу раз себя заставляла одуматься, постараться понять Степана. Ведь Кутырина призналась: все не так на самом деле. Просто она хотела позлить Гавроша. Степка отказывался, правда… Это она виновата…
Невинная «шутка»? Степка слишком добрый? Или – слишком молодой, глупый? А если его кто-нибудь еще попросит «удружить», «выручить», «отомстить»? Что тогда?
Нет, Маша максималисткой не была. Она бы и сама с удовольствием посмеялась над «шуткой». Она бы с удовольствием простила и забыла. Но… не получалось – перед глазами стояли они. Обнимались. Целовались. И не видели Машу. Не хотели видеть. Люся горестно качала головой.
- Я ведь говорила тебе, Манечка. Я ведь тебя предупреждала…
Она снова поселилась в Машиной комнате. Вера уехала, натворив дел, холодно попрощавшись. Хлопнула дверью, испарилась. Вахтерша от радости даже отгул взяла. Люся намыла полы после отъезда Кутыриной. Она крутилась вокруг Маши, кипятила чайник, сбегала за тортом, суетилась. Жалела.
Злорадства в ее глазах не было. Больше – растерянность, недоумение. Маша это видела и понимала: Степка и для нее умер.
А Степан полночи стоял под окнами. Хотели даже милицию вызвать, но Росомаха, дежурившая вместо счастливой вахтерши, вышла к нему. Они говорили недолго, и после Степан ушел. Вечером следующего дня Маша и Люся укатили в деревню. Близилось празднование Нового Года. Зачеты были сданы, поэтому их отпустили без нареканий. Маша перекинула общественные дела на плечи ответственной Катерины. Можно было немного перевести дух. Отметить Новый Год в тихой семейной обстановке.
Люся всем своим видом показывала: я, я – единственная твоя подруга. Без меня ты пропадешь! От того, что она оказалась права, стараясь уберечь, скрыть Машу от любви, становилось тошно. Маше видеть ее не хотелось. И забота Люсина ей – поперек горла. Но человек был нужен. Хороший, добрый человек. Созвучный… Тянуло к тете Ане. Пусть тетя Аня мамой и не была. Но она – мудрая. Она – хорошая. Она рассудит, расставит все по полочкам. Потому Маша, собрав последние силенки, и поехала в Люсину деревню.
Анна нутром чуяла: что-то сломалось в девчонке. Люська ей рассказала, с пятого на десятое, кое-как. Из ее слов Анна даже не очень хорошо поняла, что случилось, и почему Степка – подлец. Что такого подлого он совершил? Где ошибся?
- Ой, мама, ты сама с ней поговори. Она из-за тебя приехала. Мне коменда доверила. Говорила, что к тебе она Машку отпустит спокойно, - Люська уложила возле печи вторую охапку дров. От нее вкусно пахло морозной свежестью и чуть-чуть, духами, - мама, я смотрю, в дровянике дров за неделю почти не убавилось. Ты печку-то топила?
Анна не слышала ее. Она все думала о Маше. Такая молоденькая девчушка и такая переживательная. Дернул черт связаться с этим шалопаем. Да по нему видно: несерьезный. Шебутной, маятной какой-то… Еще и Верка эта. Вот, как чувствовала, не будет от нее добра. И куда комендантша смотрела? Уж больно хитрая девка, недобрая.
А может, Маша в грех со Степкой вошла? Ой-ой…
- Люся!
- А? – дочь чуть ли не с головой забралась в печное горнило. Она надергала бересты и выстраивала вокруг нее шалашик из лучинок.
- Да вылазь ты оттуда, вся в золе угваздалась… Люся, а Маша ничего не говорила? Может, Степка с ней… - Анна покраснела вся. Ну как о таком с девушкой говорить? А говорить-то надо! Вдруг Маша уже ребеночка ждет?
Люся плеснула воды из рукомойника на лицо. Розовая, свежая, молодая. Взглянула на мать чистыми глазами:
- Не. Иначе я бы сейчас прямиком к этому агроному пошла. Ничего такого. Изменил, и изменил. Впредь Машке наука. Не слушала меня.
- Так ведь ты и сама за этим Степкой бегала…
Пришел черед краснеть Люсе.
- Я? Бегала? Да ты что? Я не бегала ни за кем. У меня… Васька.
Анна, вздохнув, поднялась, подошла к печи, взяла березовое полено и положила его в горнило рядом с шалашиком, потом – второе. Поднесла зажженную спичку к берестяному свитку и подожгла. Огонек перепрыгнул от бересты к лучинам, и маленькое пламя, с аппетитом пожирая тоненькие дранки, примеривалось к толстым поленьям.
Она повернулась к широкому печному зеву спиной и опять принялась за привычную работу. Ополоснув очищенную картофелину в воде, кидала ее в чугунку, брала из тазика другую, и опять тонкая стружка вилась спиралькой, шлепаясь в корытце.
- Я вот что тебе скажу, Люся. То, что ты Машу привезла – это хорошо. Ей, правда, подлечиться надо. Но над душой не стой. О своей жизни думай. Люди в деревне всякое про тебя болтали.
- Что? – у Люси вытянулось лицо.
- Сама знаешь, что! У бани Акимовых видели вас, - еще одна картофелина полетела в чугунку. Анна машинально погрозила ножом, - не вздумай! Тебе выучиться надо, жить по-человечески! Хочешь, как я, всю жизнь, одна с ребенком? Хочешь, чтобы на тебя все пальцем показывали?
Люся вскочила.
- Мама, да что ты говоришь? Я не…
Анна отложила нож.
- Я такой же, как ты была. И что? Поверила и до сих пор расхлебываю. А ты – молоденькая совсем. Васька, парень неплохой. Мужиком хозяйственным будет. И любит тебя. Я вижу. Но узнаю от кого, что ты опять возле баньки трешься – достану вожжи и не посмотрю, что ты – комсомолка. Ты меня, Люся, знаешь! Бог с ней, с Машей, у нее матери нет, чтобы вразумить, но тебе таскаться с парнями не позволю, так и знай!
- Мама!
- Не мамкай мне! Вон, Верка ваша, стыдоба, со стариком связалась, с учителем, Господи, прости! Где матерь была? Не было матери рядом! И ты – туда же! Не позволю. Или – свадьба, или дома запру! А то устроила: то она Ваську любит, то на Степку вешается… Люди все видят. Все говорят!
Люся пылала жарче печки. Она снова села на табурет. Слова прилипли к языку, словно тягучая ириска. Оправдываться? Какой смысл? Люся совсем забыла, что в деревне ничего ни от кого не скроешь.
- Мамочка, пожалуйста, только не говори ничего Машке. Пожалуйста. Я все поняла. Я никогда… Мы просто с Васькой целовались, честно! А этот гад, ну, Степка… Я думала, что любит, а он… Он просто бабник, - горячим шепотом твердила Люся.
Анна, закончив с картофелем, отставила чугунок на шесток.
- Какие вы нынче баламутные, девоньки. А надо беречь себя. Ну, я - пример плохой, конечно. Но ведь душа болит за вас, как вы не понимаете, глупые. Рановато амуры крутить.
Люся, уставившись в пол, пробубнила:
- Ты ведь крутишь…
Анна грозно глянула на дочь, и чего-чего, а такого взгляда Люся боялась, как бы не хорохорилась и не строила из себя хозяйку.
- Я и не кручу, дочь. Я замуж выхожу.
Люся и ахнуть не успела. Занавеска дернулась, и на кухню зашла Машка, уже одетая и причесанная.
- Доброе утро!
Обе: и Анна, и Люся обменялись взглядами.
- Привет, Маня! А у нас новость! – наконец-то нарушила молчание Люся.
- Какая? – голос Машин ровный, бесцветный.
- Мама замуж за председателя выходит!
Бледное, несчастное Машино лицо расцвело улыбкой. Она бросилась к Анне.
- Тетя Нюра! Тетя Нюра! Поздравляю! Как здорово! А когда?
Анна с облегчением (вот как получилось признание) улыбнулась обеим девушкам.
- Пятого марта. Я уж, конечно, не очень дату одобряю. Сталин умер в этот день, а я, дура, замуж собралась.
- Так это, наоборот, праздник! – ответила Маша, - она окинула Анну влюбленными глазами, - а какое платье вы купите? А фата будет? А я умею плести такие веночки из тюля и проволочки. Нас учили. А давайте, вам сплету?
С болтовней все втроем быстро управились на кухне, позавтракали и, одевшись потеплее, выскочили во двор – за ночь столько снега намело, что даже калитки в сугробе не найти.
Работы много. Работа отвлекает от невеселых мыслей, позволяет найти правильное решение. Анна украдкой наблюдала за девушками. Дочка с довольным видом налегала на лопату грудью, откидывая аккуратные валики, которые нагребала Маша. Худенькая, хрупкая, а дело знает. И все равно, на лбу пролегла тоненькая продольная морщинка – «бабья думка». Каково ей будет в будущем? Напоролась на городского пижона… Нет, милая, нельзя красивых любить. И песню об этом сложили, а – нет, все равно наступают девки на одни и те же грабли…
Люська счастлива, что избежала взбучки. Тоже, головная боль. Думает, удалось обмануть родную мать. Нет, милая, не обманешь. Мать сердцем чует, спелась доча с Василием… Стыды… Надо бы этого Ваську к стенке прижать. Да и родителям тоже сказать: смотрели бы за парнем! Да те только рады, Люська теперь – невеста важная. И Василий – парень замечательный. Вот только – рано. Рано, рано, рано. Надо, чтобы по-человечески все было. Люське восемнадцать стукнет, и пускай расписываются. Женатик со всякими Верками шутковать не будет…
Мысли опять вернулись к Верке: нахалка. Хотя, чего ее-то шельмовать? Вот этот ихний… Гаврош, вот кто – скотина. Это надо же – учитель! Семейный человек! Господи, и таким-то развратникам детей доверить? Говорят, модно теперь, когда профессора в жены молодых студенточек берут… И как не стыдно? И что теперь с этой Веркой будет? Куда родители смотрят?
Новый год собрались встречать в тесном «семейном» кругу. Люська, набрав в грудь побольше воздуха, боднула двери конторы и увидела Романова. Он спорил о чем-то с Колесниковым. Люся старалась испепелить взглядом отца Степана. Тот удивленно взглянул на нее, ничего не понимая. К председателю – подход другой. Люся покраснела (в который раз за эти дни), смиренно сложила руки за спиной и сказала:
- Николай Алексеевич, мы приглашаем вас отпраздновать с нами Новый Год. Придете?
В глазах Романова – смешинки. «Ишь ты, послушница какая. Обманывай, обманывай – я то знаю, какие черти в этой голове крутятся». Он закурил и крякнул.
- А что, Людмила, водки-то тебе, как в прошлый раз, покупать?
Люся вспыхнула опять.
- Не надо… Простите меня… Я просто от неожиданности… Я вообще не пью.
- Ну и хорошо. Приду, приду, обязательно.
Люся вежливо улыбнулась Романову (на Колесникова опять был брошен полный презрения взгляд) и чинно закрыла за собой дверь.
Мужчины переглянулись.
- Что это было такое? – Агроном потешно приподнял брови.
- Цыганочка с выходом, - Николай Алексеевич выпустил колечко табачного дыма, - дочка моя, значит. Поздно чертяку воспитывать. А… и незачем. Я сам такой-же придурошный. Нюрке с нами повезло…
Сергей Витальевич многозначительно кивнул. Перекур закончился. Кипа бумаг, бумажек и бумажонок, казалось, никогда не похудеет. Годовые отчеты по уборке зерновых, приходы и расходы на нужды колхоза, приказы и распоряжения по срокам продажи зерна, покупки новых семян, сводная таблица по расходу горюче-смазочных материалов… И все надо сделать срочно, конец года!
Только дух перевели, приволокся бухгалтер. И опять – снова здорова – годовая смета! Зарылись головами в ненавистные «дебеты-кредиты».
Спешили отчитаться не потому, что сроки поджимали – выверяли и перепроверяли сводки уже, наверное, сто раз, а потому что, Колесникову надо было уехать с утра в город на четыре дня. Завтра планировали «отстреляться» в райкоме и поприсутствовать заодно на собрании. Мероприятие праздничное – собирались награждать ударников труда.
Романов в этом году в ударники не попал. В президиум его тоже не пригласили: этак показали «место». Хотя он пахал как вол! Ну, да что этим заседателям с магнитами на задницах доказывать? Краснеть не хотелось до смерти, а Колесников как-нибудь вывернется – ему не привыкать.
Сергей Витальевич Новый Год собирался отмечать в городской квартире тещи. Романов видел, как ему этого не хотелось. Что-то у них не срасталось. Но Ольга настояла на своем.
- Я сына вообще не вижу! И маму! И тебя – тоже!
Пришлось соглашаться.
Романов искренне не понимал, почему Колесников не рвется домой, в семью. Сам председатель сделал неожиданное для себя открытие: ноги так и несут теперь только в одном направлении – к Нюре. А раньше не бывал в своей запущенной пустой избе месяцами… Но сегодня он никуда не собирался: в его доме Нюры не было – ночевала у себя с девчонками. А Романов стеснялся прийти «просто так» в гости. Дурость какая-то.
Вот завтра, после «мероприятия» распрощается Романов с агрономом и двинет по магазинам. Он это дело обожал! Один жил, и то без подарков в деревню не возвращался. Протрынькивал зарплату на игрушки и сладости, отдавал в ясли и школу.
- Деду Морозу в мешок положите. Конкурс стишков придумайте какой… Я не знаю… - и смывался, оставив воспитателей и учителей в полной растерянности. Что это за благотворительность такая?
А теперь можно с чувством, толком и расстановкой потолкаться в предновогодних очередях, надышаться цитрусовым запахом мандаринов… Мандарины, шампанское, шоколад и палка копченой колбасы будет в спецзаказе. Тоже – хлеб. Ага. А Нюше он купит… он купит… красивое пальто и сапоги. Люське… Ой, хрен знает, еще и не то купит… Люське этой вредной – чулки! А Машутке-малютке подарит нарядную кофточку. Девчонки ведь любят кофтенки всякие…
Председатель поплыл, поплыл куда-то по реке мечтаний…
- Николай Алексеевич! – Колесников выдернул председателя бессовестно и грубо, - завтра к семи подойду! До скорого! – агроном накинул на плечи пальто, натянул на уши меховую шапку и испарился.
Романов тоскливо посмотрел ему вслед. Ничего. Накупит подарков и явится в дом Нюры, как нормальный человек. В парикмахерскую сходит, надушится, как… этот пижон Колесников. А пока… и в конторе переночует.
В дверь кто-то постучался.
- Входи уж, кто там?
Нюра стоит на пороге, глаза сияют, и сама вся сияет.
- Так и знала, что ты тут голодный сидишь. Я, Коленька, покушать тебе принесла!
Автор: Анна Лебедева Поддержать автора