( Предыдущей публикацией на этой странице была глава из моего последнего по времени написания романа, глава, которая еще не дописана до конца, которая, можно сказать, продолжает писаться в эти минуты, потому что я думаю о ней постоянно. Это сегодняшний срез времени, сегодняшняя точка пути, по которому я иду. Но я пишу медленно, и не получится у меня часто выкладывать свежие главки, пусть даже не до конца дописанные. Не получится. И я, наверное, повинуясь какому-то закону маятника, решил качнуться в обратную сторону, до самого начала. А как все начиналось? Интересно посмотреть. И я посмотрел. Это мой первый роман "Покров", написанный давным-давно, сорок лет назад, перечитанный теперь, и вот опять допущенный автором к печати, - сейчас и здесь. Я бы даже сказал "к первопечати", потому что представляю здесь "Покров" таким, каким он был сразу после написания. Еще не в "книжном" виде - еще без предисловия А.Битова, без посвящения родителям, без первой главки - моего самого пророческого сна о чернобыльской катастрофе, без других поздних редакторских вставок и изменений. И, перечитав, я понял, что люблю его все той же первой любовью, назвать которую нет слов, а забыть ее нельзя, и заменяет она собой весь восторг жизни. Я люблю его весь, но особенно первое предложение: " Он лежит в своей кроватке, не зная еще, что он ребенок..." Для меня это - начало полета, во всяком случае, какого-то бесконечного движения.
Я с улыбкой сейчас подумал, что так же можно было бы начать роман и о своем творчестве: "Он сидит за своим столом, не зная еще, что он писатель, что пишет свой первый роман..."
Я действительно не знал тогда, что я делал, что выходило на бумаге из-под моей руки. Это было само собой, это было больше меня самого, и я был лишь исполнителем этого ).
ПОКРОВ
роман
Часть первая
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
1
Он лежит в своей кроватке, не зная еще, что он ребенок, что он проснулся, что этот яркий холодный свет — утренний, а потом будет длинный день, один из первых дней, который можно будет вспомнить по этой мелькающей за стеклом ленточке — случайно кто-то привязал ее к раме, как только дом стал домом, и всегда она будет болтаться под ветром, ожидая своего полного истления. Каждое утро он сразу же искал взглядом эту ленточку, и если ее не было видно — в тихую погоду она скрывалась за рамой, — что-то начинало его беспокоить, он долго смотрел в окно, не умея еще понять, почему это утро так не похоже на то, чего он ждал во сне, и начинал плакать. Подходила мать, говорила: "Сыночек проснулся, ну что ты, ну что ты", — и брала его на руки. Он косился на окно, прижимаясь к матери, и плач растворялся в чем-то большом и теплом, и вот уже не видно окна, он опять почти спит, только глаза открыты, и совсем легко. Он ищет губами и вот уже прижимается к груди, закрывает глаза и чувствует, как тепло входит в него, и он тяжелеет, глаза не открываются, он совсем уже тяжелый — и вдруг откуда-то всплывает окно, сверкает прозрачностью, но ничего нет за ним. Он пробует отвернуться и сжимает изо всех сил ртом что-то упругое. Мать над ним охает — и этот звук похож на то, что притягивало его к окну. Потом — громкие голоса, он знает, что смотрят на него, и не открывает глаза. И все исчезает. Чернота только мелькнула в нем, но, когда он открыл глаза, свет в комнате был совсем другой — яркий и теплый. Ленточка слабо качнулась за окном, но все равно ничего не изменила. И он вдруг вспоминает, как сжал рот, как зазвучали над ним тревожные голоса, и это он сам сделал то плохое, что изменило его. И хотя ленточка на месте, все равно ему хочется заплакать. Подходит мать, берет его опять на руки и говорит, и он чувствует — его успокаивают, но все равно в этом голосе уже есть тревога, и голос это тоже знает и старается быть теплее, теплее. Впервые он чувствовал, что ему стыдно, что его прощают, а он может только плакать.