Смотри, какая славная весна. Как утонченно пахнет новизна, не претендуя ни на что другое. Шаман колотит в бубен, хохоча, пытаясь вызвать главного врача. И мы — вруны, алхимики, изгои — надеемся на чистоту листа, но время расставляет по местам убийцу, подхалима и смутьяна. Эпоха аннулирует права. На что тебе осталось уповать, каким богам молиться постоянно?
Бумажный Боб, конечно, знал, каким: богам дождя, подснежников, реки, вечерних фонарей, трамвайных рельсов. Боб в принципе держался в стороне от каждого, кто грезил о войне. Они не вызывали интереса. Ну то ли дело карта тайных троп, которой доверял Бумажный Боб, ну или призрак на зелёной ветке. Ещё фонарь в тринадцатом дыму. Боб еле разобрался, что к чему, ведь он был нарисован на салфетке.
Его нарисовал один колдун. Для колдуна готовили еду. В кафе шумели, улыбались, ели. Боб сразу понял— мир ужасно крут. Ты дай, волшебник, не сочти за труд, чернильного коня и укулеле. Колдун сказал: а почему бы нет. Потом, на нарисованном коне, в красивой шляпе, сапогах из кожи Боб выглядел, как истинный ковбой. А если ты не веришь — бог с тобой, тут главное, что Бобби взял и ожил. Сыграл на укулуле "let It be": верблюды потянулись вдоль Оби, проснулись джинны за полярным кругом. А в Доме Книги — хоть не заходи — хозяйничал на кассе Моби Дик. Портреты громко спорили друг с другом.
Теперь гудят контакт и телеграм: Бумажный Боб гарцует по дворам, придав апрелю важности и лоска. Свистит лассо над мокрой мостовой. И аризонский ястреб над Невой, и по Арбату катится повозка. В повозке дети, боги, короли. А сказочных названий корабли летят над крышей, веря в капитана. Всё кончится иллюзию спустя. Но те, кто наши глупости простят, не носят ни погоны, ни сутану. Смотри, как мы стабильны по весне в пристрастиях стать тенью на стене, но только на стене, а не в системе.
Меня нарисовал какой-то тип, на вид не больше тридцати пяти. И да, меня зовут Двухмерный Сэмми.
