И снова Пензенский край. Считается, что он имел заслуженную репутацию «дворянского гнезда» российской провинции. Пензенское дворянство было чистокровным и включало многие известные фамилии. Например, фамилию Всеволожских.
Как выясняется, край этой был славен и прекрасными женщинами, вдохновлявшими поэтов на высокий штиль: Например:
Простоволосая головка,
Улыбчивость лазурных глаз,
И своенравная уловка,
И блажь затейливых проказ –
Все в ней так молодо, так живо,
Так не похоже на других,
Так поэтически игриво,
Как Пушкина веселый стих.
Пусть спесь губернской прозы трезвой,
Чинясь, косится на нее,
Поэзией живой и резвой
Она всегда возьмет свое.
Она пылит, она чудесит.
Играет жизнью, и, шутя,
Она влечет к себе и бесит,
Как своевольное дитя.
Она дитя, резвушка, мальчик,
Но мальчик, всем знакомый нам,
Которого лукавый пальчик
Грозит и смертным и богам.
У них во всем одни приемы,
В сердца играют заодно:
Кому глаза ее знакомы,
Того уж сглазили давно.
Ее игрушка-сердцеловка,
Поймает сердце и швырнет;
Простоволосая головка
Всех поголовно поберет!
(1828).
Автор стихов - Петр Вяземский - потомственный пензенский помещик, единственный наследник нижегородского и пензенского наместника (1796 г.) Андрея Ивановича Вяземского, получивший прекрасное образование, но в силу своей вольной натуры и великолепного владения литературным, в том числе поэтическим языком, слыл вольнодумцем, за что получил негласный титул «кумира молодежи». Кстати, этот поэт-самородок, которому завидовал А.С.Пушкин, за всю свою творческую жизнь издал один-единственный сборник своих стихов, и то не имевший успеха.
Петр Вяземский уезжает с женой в пензенскую деревню в село Мещерское ныне Колышлейского района. Оттуда он посещает Пензу, где знакомится со светскими дамами.
Среди них - Пелагея Николаевна Всеволожская, урожденная Клушина, супруга князя и пензенского помещика Николая Алексеевича Всеволожского, внука пензенского воеводы Андрея Алексеевича Всеволожского.
Ей он и посвящает стихотворение «Простоволосая головка». А его друг А.С.Пушкин публикует его в альманахе «Северные цветы».
В письме к Пушкину в августе 1828 года Вяземский пишет: «...Приезжай зимою к нам в гости, и поедем недели на две в Пензу. Здесь тебе поклоняются и тебя обожают… Что тебе стоит прокатиться? А лучше всего приезжай в конце августа в Нижний на ярмарку, или ярмонку (как лучше?) и возвратимся вместе в Пензу... Я всю зиму проведу в здешнем краю. Здесь есть милая бабочка, Всеволожская, Пелагея Николаевна... Сделай милость, на эту тему напиши мне что-нибудь и на листочке формата письма моего: я обещал ей дать твоего письма в альбом, да пришли еще что-нибудь своего неизданного для того же альбома. Только прошу не убивать меня в своем ответе: тебе прибыли издали никакой не будет, а меня только погубишь. Приезжай же зимою в Пензу: я здешней публике обещался показать тебя. Дай мне похвастаться твоею дружбою ко мне».
В ответ князю Вяземскому Пушкин пишет: «Благодарю тебя умом и сердцем, т.е. вкусом и самолюбием – за портрет Пелагеи Николаевны. Стихов ей не шлю, ибо на таком расстоянии не стреляют даже и турки...».
Пелагея Николаевна Всеволожская была дама известная. Современники отмечали, что она была женщина «чрезвычайно живая, милая, хорошенькая и с порядочным состоянием».
Ее муж, Николай Алексеевич Всеволожский, был предводителем городищенского дворянства. О нем стоит сказать особо.
Николай Алексеевич был сыном Алексея Андреевича – поручика лейб-гвардии Семеновского полка. Матерью была Варвара Ивановна Огарёва.
По семейным хроникам гуляет история о полицейском деле, заведенным по показаниям Алексея Всеволожского, который показывал на следствии, что «Панов проводит каждую ночь с женою моею, сестрой майора Николая Ивановича Огарева, и он поручил Чесменскому и доктору Шефферу вынести ларчик с бриллиантами жены Варвары, где находились казенных Огаревские деньги 2000 рублей».
После чего последовал рапорт пристава Арбатской части московскому полицмейстеру генерал-майору П.А.Ивашкину. 21.02.1811 во 2-мчасу пополуночи Всеволожские и Чесменский с ними схватили штабс-капитана Панова, зажимали ему рот и били, потом он был втащен в темную комнату в доме статского советника Бестужева в квартиру майора Ильи Ивановича Огарева.
Всеволод, Алексей, Николай Всеволожские при генерал-майоре Александре Алексеевиче Чесменском и лекаре Шеффере в квартире майора Огарева принудили жену Алексея подписать письмо о противозаконной связи с Николаем Пановым.
Дочь Алексея Андреевича Всеволожского Елисавета показывала, что именным указом «повелено взять в опеку имение родительницы моей Варвары Ивановны, которая жила в Пензе, я с братом моим и сестрою Александрою в замужестве за полковником де Витта тогда были малолетны, и были отданы родителю, за которым состоит винокуренный завод, и его брату Николаю в Казань» (https://cyberleninka.ru/article/n/chest-nikomu-neotdam-k-istorii-roda-vsevolozhskih).
Сам Николай Алексеевич, сын Алексея Андреевича, с 1813 он был в службе юнкером в Волынском уланском полку, корнет 1814, с 1818 в лейб-гвардии Уланском полку, с 1819 в отставке.
Помимо службы известен своим необычным проектом, который сегодня зовется первая каменная деревня в России.
Надо отметить, что жил Николай Алексеевич на широкую ногу. Заметки о нем есть в Антологии «ПЕНЗЕНСКИЙ КРАЙ в мемуарах, художественной литературе и исследованиях. Книга 3». Текст настолько оригинален, что достоин воспроизведения полностью.
ЗАГОН
Disciplina arcani (Учение о тайне — лат.) существует в полной силе: цель ее — предоставить ближним удобство мирно копаться в свиных корытах суеверий, предрассудков и низменных идеалов.
Дж. Марлей «О компромиссе». 1
За ослушание истине — верят лжи и заблуждениям.
2 Фес. II, 1011.
В одном произведении Достоевского выведен офицерский денщик, который разделял свет на две неравные половины: к одной он причислял «себя и своего барина, а к другой всю остальную сволочь»
Несмотря на то, что такое разделение смешно и глупо, в нашем обществе никогда не переводились охотники подражать офицерскому денщику, и притом в гораздо более широкой сфере. В последнее время выходки в этом роде стали как будто маниею. В конце сентября 1893 года в заседании Общества содействия русской промышленности и торговле один оратор прямо заговорил, что «Россия должна обособиться, забыть существование других западноевропейских государств, отделиться от них китайскою стеною».
Такое стремление отгораживаться от света стеною нам не ново, но последствия этого всегда были для нас невыгодны, как это доказано еще в «творении» Тюнена «Der isolierte Staat» (1826), которое в 1857 году у нас считали нужным «приспособить для русских читателей», для чего это творение и было переведено и напечатано в том же 1857 году в Карлсруэ, в придворной типографии, а в России оно распространялось с разрешения петербургского цензурного комитета.
(«Уединенное государство в отношении к общественной экономии, из творения 3. Г. фон Тюнена 4, мекленбургского эконома, извлечено и приспособлено для русских читателей Матвеем Волковым. Карлсруэ, в придворной типографии Б. Госнера. Печ. позв. 7 февр. 1857 г. «Цензор Б. Бекетов». (Прим. автора.))
Одновременно с тем, как у нас читали приспособленную для нас часть «творения» Тюнена, в качестве художественной иллюстрации к этой книге обращалась печатная картинка, на которой был изображен темный загон, окруженный стеною, в которой кое-где пробивались трещинки, и через них в сплошную тьму сквозили к нам слабые лучи света. Таким «загоном» представлялось «уединенное государство», в котором все хотели узнавать Россию, и для тех, кто так думал, казалось, что нам нельзя оставаться при нашей замкнутости, а надо вступать в широкое международное общение с миром. Отсталость русских тогда безбоязненно сознавали во всем; но всего более были удивлены тем, что мы отстали от западных людей даже в искусстве обработывать землю. Мы имели твердую уверенность, что у нас «житница Европы», и вдруг в этом пришлось усомниться. Люди ясного ума указывали нам, что русское полеводство из рук вон плохо и что если оно не будет улучшено, то это скоро может угрожать России бедствием. Причину этого видели в том, что наши крестьяне обработывают землю очень старыми и дурными орудиями и ни с чем лучшим по дикости своей и необразованности обращаться не умеют, а если дать им хорошие вещи, то они сделают с ними то, что делали с бисером упомянутые в Евангелии свиньи (Мф. VII, 3). 5 Я позволю себе предложить здесь кое-что из того, что мне привелось видеть в этом роде.
Это касается крестьян и не крестьян.
Глава 2.
Всеволожский тоже интересный человек своего времени. Для большинства его современников он был знаменит только как безумный мот, который прожил в короткое время огромное состояние; но в нем было и другое, за что его можно помянуть добром.
Он жил как будто в каком-то исступлении или в чаду, который у него не проходил до тех пор, пока он не преобразился из миллионера в нищего. Личная роскошь Всеволожского была чрезвычайна. Он не только выписывал себе и своей супруге (урожденной Клушиной) все туалетные вещи и платья «прямо из Парижа», но к нему оттуда же должны были спешно являться в Пензу французские рыбы и деликатесы, которыми он угощал кого попало. Он одинаково кормил деликатесами и тогдашнего пензенского губернатора Панчулидзева («меломана и зверя»), и приказных его канцелярии, и дворянских сошек, из которых многие не умели положить себе на тарелки то, что им подносили.
Пожилой буфетчик Всеволожского, служивший после его разорения у других таких же, как Всеволожский, обстоятельных людей (Данилевского и Савинского), говорил:
— Бывало, подаешь заседателю Б. французский паштет, а у самого слезы на рукав фрака падают. Видеть стыдно, как он все расковыряет, а взять не умеет. И шепнешь ему, бывало: «Ваше высокородие! Не угодно ли я вам лучше икорки подам?» А он и сам рад: «Сделай милость, говорит, я икру обожаю!»
Гостей этого рода часто нарочно спаивали, связывали, раздевали, живых в гробы укладывали и нагих баб над ними стоять ставили, а потом кидали им что-нибудь в награду и изгоняли. Это делали все или почти все, и Всеволожский грешен такими забавами, может быть, даже меньше, чем другие.
Но Всеволожский ввел ересь: он стал заботиться, чтобы его крестьянам в селе Райском было лучше жить, чем они жили в Орловской губернии, откуда их вывели.
Всеволожский приготовил к их приходу на новое место целую «каменную деревню». О таких чистых и удобных помещениях и помышлять не могли орловские крестьяне, всегда живущие в беструбных избах. Все дома, приготовленные для крестьян в новой деревне, были одинаковой величины и сложены из хорошего прожженного кирпича, с печами, трубами и полами, под высокими черепичными крышами. Выведен был этот «порядок» в линию на горном берегу быстрого ручья, за которым шел дремучий бор с заповедными и «клейменными» в петровское время «мачтовыми» деревьями изумительной чистоты, прямизны и роста. В этом бору было такое множество дичи и зверья и такое изобилие всякой ягоды и белых грибов, что казалось, будто всего этого век есть и не переесть. Но орловские крестьяне, пришедшие в это раздолье из своей тесноты, где «курицу и тае выпустить некуда», как увидали «каменную деревню», так и уперлись, чтобы не жить в ней.
— Это, мол, что за выдумка! И деды наши не жили в камени, и мы не станем.
Забраковали новые дома и тотчас же придумали, как им устроиться в своем вкусе.
Благодаря чрезвычайной дешевизне строевого леса здесь платили тогда за избяной сруб от пяти до десяти рублей. «Переведенцы» сейчас же «из последних сил» купили себе самые дешевенькие срубцы, приткнули их где попало, «на задах», за каменными жильями, и стали в них жить без труб, в тесноте и копоти, а свои просторные каменные дома определили «ходить до ветру», что и исполняли.
Не прошло одного месяца, как все домики прекрасной постройки были загажены, и новая деревня воняла так, что по ней нельзя было проехать без крайнего отвращения. Во всех окнах стекла были повыбиты, и оттуда валил смрад.
По учреждении такого порядка на всех подторжьях и ярмарках люди сообщали друг другу с радостью, что «райские мужики своему барину каменную деревню всю запакостили».
Все отвечали:
— Так ему и надо!
— Шут этакой: что выдумал!
— Вали, вали ему на голову; вали!
За что они на него злобствовали, — этого, я думаю, они и сами себе объяснить не могли; но только они как ощетинились, так и не приняли себе ни одного его благодеяния. Он, например, построил им в селе общую баню, в которую всем можно было ходить мыться, и завел школу, в которой хотел обучать грамоте мальчиков и девочек; но крестьяне в баню не стали ходить, находя, что в ней будто «ноги стынут», а о школе шумели: зачем нашим детям умнее отцов быть? Мы ли-де своим детям не родители: наши ли сыновья не пьяницы!
Дворяне этому радовались, потому что если бы райские крестьяне приняли благодеяния своего помещика иначе, то это могло послужить вредным примером для других, которые продолжали жить как обры и дулебы, «образом звериным». 7
Такого соблазнительного примера, разумеется, надо было остерегаться.
Когда «райский барин» промотался и сбежал, его каменное село перешло с аукционного торга к двум владельцам, из которых, по воле судьбы, один был Александр Шкот — сын того самого Джемса Шкота, который хотел научить пахать землю хорошими орудиями (другая половина Райского была приобретена Фед. Ив. Селивановым. (Прим. автора.)). Переход этот состоялся в начале пятидесятых годов. Тогда мужики в Райском все «севацкое» уже «обгадили на отделку», а сами задыхались и слепли в «куренках». Ф.Селиванов в своей части села Райского оставил мужиков в куренках, но Шкот не мог этого переносить.
Он не был филантроп и смотрел на крестьян прямо как на «рабочую силу»; но он берег эту силу и сразу же учел, что потворствовать мужичьей прихоти нельзя, что множество слепых и удушных приносят ему большой экономический ущерб. Шкот стал уговаривать мужиков, чтобы они обчистили каменные дома и перешли в них жить; но мужики взъерошились и объявили, что в тех домах жить нельзя. Им указали на дворовых, которые жили в каменных домах.
— Мало ли что подневольно делается, — отвечали крестьяне, — а мы не хотим. В каменном жить, это все равно что острог. Захотел перегонять, так уж лучше пусть прямо в острог и сгонит: мы все и пойдем в острог.
От убеждений перешли к наказаниям и кого-то высекли, но и это не помогло; а Шкоту через исправника Мура (тоже из англичан) было сделано от Панчулидзева предупреждение, чтобы он не раздражал крестьян.
Шкот осердился и поехал к губернатору объясняться, с желанием доказать, что он старался сделать людям не злое, а доброе и если наказал одного или двух человек, то «без жестокости», тогда как все без исключения наказывают без милосердия; но Панчулидзев держал голову высоко и не дозволял себе ничего объяснять. С Шкотом он был «знаком по музыке», так как Шкот хорошо играл на виолончели и участвовал в губернаторских симфонических концертах; но тут он его даже не принял.
Шкот написал Панчулидзеву дерзкое письмо, которого тот не мог никому показать, так как в нем упоминалось о прежних сношениях автора по должности главноуправляющего имениями министра, перечислялись «дары» и указывались такие дела, «за которые человеку надо бы не губернией править, а сидеть в остроге». И Панчулидзев снес это письмо и ничего на него не ответил. Письмо содержало в себе много правды и послужило материалом для борьбы Зарина 8, окончившейся смещением Панчулидзева с губернаторства. Но тогда еще в Загоне не верили, что что-нибудь подобное может случиться и расшевелить застоявшееся болото.
Смелее прочих сторону губернатора поддерживал дворянский предводитель, генерал Арапов 9, о котором тоже упоминалось в письме как о нестерпимом самочинце. А генерал Арапов, в свою очередь, был славен и жил широко; в его доме на Лекарской улице был «открытый стол» и самые злые собаки, а при столе были свои писатели и поэты. Отсюда на Шкота пошли пасквили, а вслед за тем в Пензе была получена брошюра о том, как у нас в России все хорошо и просто и все сообразно нашему климату и вкусам и привычкам нашего доброго народа. И народ это понимает и ценит и ничего лучшего себе не желает; но есть пустые люди, которые этого не видят и не понимают и выдумывают незнать для чего самые глупые и смешные выдумки. В пример была взята курная изба и показаны ее разнообразные удобства: кажется, как будто она и не очень хороша, а на самом деле, если вникнуть, то она и прекрасна, и жить в ней гораздо лучше, чем в белой, а особенно ее совсем нельзя сравнить с избой каменной. Это вот гадость уж во всех отношениях! В куренке топлива идет мало, а тепло как у Христа за пазухой. А в воздухе чувствуется легкость; на широкой печи в ней способно и спать, и отогреться, и онучи и лапти высушить, и веретье 10 оттаять, и нечисть из курной избы бежит, да и что теленок с овцой насмердят, — во время топки все опять дверью вон вытянет. Где же и как можно все это сделать в чистой горнице? А главное, что в курной избе хорошо — это сажа! Ни в каком другом краю теперь уже нет «черной, лоснящейся сажи» на стенах крестьянского жилища, — везде «это потеряно», а у нас еще есть!
А от сажи не только никакая мелкая гадь в стене не водится, но эта сажа имеет очень важные врачебные свойства, и «наши добрые мужички с великою пользою могут пить ее, смешивая с нашим простым, добрым русским вином».
Словом — в курной избе, по словам брошюры, было целое угодье.
«Русская партия» торжествовала победу; ничего нового не надо: надо жить по старине — в куренке и лечиться сажею.»
file:///C:/Users/lyamina_mf/Downloads/ANTHOLOGY_book_3.pdf
Так закончился благой эксперимент Николая Алексеевича Всеволожского. После разорения он бежал за границу и жене его пришлось доживать свой век в бедности в Петербурге у ее брата, сенатора Клушина.
Поэт и партизан, герой войны 1812 года Денис Васильевич Давыдов несколько раз упоминает имя нашей героини в переписке с князем Вяземским и поэтом Языковым, причем называя ее то «стриженой головкой», а то и вовсе «мордовской головкой». Вяземскому он сообщал в 30-х годах из Пензы, что «простоволосая головка продолжает побеждать заезжих и приезжих», выражая, видимо, свою досаду от ее невнимания к своей особе.
