Часть 1. Ложь о советском периоде и ее разновидности
Советская ложь о советском периоде
О советском периоде мы имеем огромный массив информации, знаем бесчисленное множество фактов, собрали грандиозный по объему материал. Но все чаще мы сталкиваемся не просто с разночтениями при анализе и интерпретации этого материала, но с удивлением обнаруживаем, что мы все меньше и меньше этот период понимаем. Чем больше информации, тем меньше, получается, знания. Это общий закон, но в случае советского периода есть и еще кое-что.
Во-первых, и это самое главное, все, что говорилось самим советским режимом о самом себе, о своих истоках, своей природе, своем становлении и своих перспективах – все это и на всех этапах советской истории от большевиков до перестройки – было ложью. Не просто потому, что любая власть подстраивает мысль под свои политические нужды (это в своем анализе эпистемологии очень внятно демонстрирует М.Фуко[1]), но и потому, что марксистская догматика изначально не подходила к описанию русского аграрного общества и была к нему не применима (это прекрасно понимал и сам Маркс и европейские социал-демократы). Ленин, Троцкий и в еще большей степени Сталин наплевали на это фундаментальное обстоятельство и стали приводить русскую реальность в соответствии с марксистской догматикой с опорой на ничем не ограниченное насилие (так волюнтаристски – бланкистски – они интерпретировали тезис о диктатуре пролетариата, но поскольку пролетариата в России просто не было, то от его имени действовала Компартия, как особый исторический субъект). Это великолепно описал А.Грамши, давший самый реалистичный анализ феномена большевизма: в нем политическая элита (надстройка) оказалась впереди структуры соотношения производительных сил и производственных отношений (базиса). По Марксу, так не бывает, по Леину, Троцкому и Сталину должно быть. Правда, после смерти Ленина Троцкий не пошел за Сталиным и вынужден был отчасти вернуться к более ортодоксальному марксизму, но до конца жизни он защищал волюнтаризм Октябрьской революции, то есть ленинизм. Для Троцкого решением должно было стать перерастание революции в России в мировую революцию. Этого однако не произошло, и Троцкий обвини в этом Сталина – то есть перерождение советского общества в бюрократический – национальный по сути – этатизм.
Итак, Ленин, Троцкий и Сталин, а также все последующие идеологические и политические лидеры СССР заведомо говорили о СССР то, что фундаментально и радикально расходилось с русской реальностью. Это касалось не только первого этапа Революции, Гражданской войны, НЭПа и индустриализации, но и более поздних периодов. Использовать классический марксизм для описания русской действительности было нельзя и до Революции и после нее. Марксизм родился в западно-европейских обществах, где существовал и пролетариат, и буржуазия, и урбанизация, и индустриализация – то есть собственно капитализм. Но и даже там идеи Маркса в исторической перспективе оказались ошибочными. К русской реальности они вообще никакого отношения не имели. И тем не менее на всех этапах советской истории от Ленина до Горбачева власть строила свой дискурс на том, что считала «ортодоксальным марксизмом». Это была двойная ложь: для классического марксизма это марксизмом быть не могло (от начала и до конца), а для русского общества эта идеологическая диктатура была совершенно чуждой и никак и ни из чего исторически, культурно и философски не вытекающей схоластикой.
Таким образом, все что говорилось о СССР, о его начале и о его конце самой советской властью и теми, кто находился под ее контролем (а в тоталитарном обществе такими являлись все без исключения – на то оно и тоталитарное) мы можем смело вынести за скобки – все совокупно это семантическое ничто. С самого начала советская идеология черпала свою легитимацию из будущего, и события 1991 года отменили не только советское будущее (построение коммунизма), но и советское прошлое. Советское прошлое – то есть по-советски понятое прошлое – не существует, это ложь, его не было.
Таким образом, весь объем знаний о советском периоде не пригоден по идеологической причине: это разнообразные дискурсы, принципиальную иррелевантность которых доказал крах СССР в 1991 году. С точки зрения официальной советской идеологии, его просто не могло быть. Но так как он произошел, то сама эта идеология утратила какую бы то ни было достоверность. Только что мы имели бесконечное богатство знаний, которые в одно мгновение превратились в черную дыру.
Постсоветская (либеральная) ложь о советском периоде
Но на смену советской идеологии, нерелевантность которой очевидна, пришла скопированная с постмодернистского Запада либеральная идеология. Эта идеология также не имеет ничего общего с русской действительностью – историей, культурой, идентичностью, Мечтой. Яснее всего это понимала последовательная либералка Валерия Новодворская утверждавшая, что для победы либеральной демократии в России следовало бы истребить всех русских (или что-то в этом роде). Снова доминирующая во власти идеологическая парадигма не имела ничего общего с русским, и хотя либералы усиленно демонтировали советские догматы, они вводили не менее чуждые – западные и капиталистические. Отдав себе отчет, что в России так и не был построен капитализм, элиты 90-х стали его строить. Но и в этом случае никакой внятной картины советского периода не получалось: 70 лет советской власти описывалось как сплошное кровавое недоразумение, вина за которое возлагалось на Сталина и на русский народ в целом, по мнению либералов являющийся по своей природы тоталитарным, варварским, диким, жестоким и раболепным. Таким образом, и либеральная версия интерпретация советской истории ни на что не годится, так как представляет собой русофобскую карикатуру, смысл которой подчас сводится к демонизации русской государственности в целом, а также к пейоративному представлению о русской идентичности.
Западные источники подчас более объективны и взвешены, но и они строятся на принципах либеральной идеологии, противостоявшей коммунизму в период холодной войны. Именно их и скопировали российские либералы как образец. При этом западные историки советского периода страдают еще и от определенной культурной дистанции, отделяющей две цивилизации – восточно-христианскую (частью а с какого-то момента и яром которой была Россия) и западно-христианскую. Изначально между ними существовал и продолжает существовать существенный семантический разрыв, заставляющий западных наблюдателей неверно трактовать и интерпретировать события, личности, процессы и явления русской истории. Сложив это с обязательной либеральной идеологической установкой, на самом Западе становящейся в последние десятилетия все более тоталитарной, мы получаем в результате массив исследований советского периода, который чрезвычайно далек от какой бы то ни было достоверности.
Императив отрицания коммунистической и либеральной интерпретаций
Все написанное о советском периоде советскими авторами, пост-советскими российскими либералами и западными историками (ангажированными идеологически и принадлежащими к иной цивилизации с отличными историческими циклами) следует отставать в сторону как недостоверное. Все это изначальная и заведомая ложь. Это взгляд на русское нерусскими глазами, что не может не быть радикальным и чаще всего пристрастным (а подчас и оплаченным) искажением правды. В этом нет и не может быть русской правды.
Этот тезис фундаментален. При всей его с одной стороны банальности, а с другой чистой негативности, он содержит в себе колоссальное семантическое ядро. Мы не можем пробиться к правде, пока не отринем ложь. Если нам нужна правда о нас самих, правда о советском этапе нашей истории, а это во многом требует нового прочтения предсоветского и постсоветского периодов, мы должны заведомо отказаться от того, чтобы принимать на веру коммунистические и либеральные идеи, тексты, школы и анализы. Все это отправляется если не на помойку, то откладывается на потом. К этой антирусской лжи можно будет вернуться в дальнейшем, когда мы обоснуем русскую правду. И после этого – но только после! – мы сможем (надеюсь) обнаружить в этих массивах нечто ценное, релевантное и содержательное.
Итак, первый императив приближения к выяснению структуры Русской Мечты в ее советском историческом выражении: отбросить интерпретационные системы коммунистов, российских либералов и западных теоретиков.
Часть 2. Русское прочтение советской истории
Православно-монархическая эсхатология и ее границы
Чтобы понять смысл и место советского периода во всем контексте русской истории, нам необходимо не просто знание прошлого, оно, как известно, в свою очередь предопределено настоящим и доминирующими в настоящем эпистемами, но отталкиваться от какой-то более общей и более глубокой инстанции, не зависящей напрямую от смены идеологических матриц, диктующих всякий раз свои интерпретационные нормативы. Определить эту инстанцию чрезвычайно непросто. Но все-таким попробуем это сделать.
Следуя императиву отвержения лжи о советском периоде и заведомо отбросив коммунистическую и либеральную парадигмы, как релевантные позиции, на первый взгляд, остается православно-консервативное толкование. Такое толкование не может быть отброшено столь же легко, как коммунистическое и либеральное, поскольку в данном случае советский период рассматривается в контексте всей структуры русской истории. В силу аномальности атеистического, материалистического и насильственно внедренного русским характера советского мировоззрения православные консерваторы склонны интерпретировать советский период это эпоху апостасии. В православно-монархической циклологии, развитой Львом Тихомировым, заставшего только самое начало советской власти, но ясно понимавшего еще задолго до революции, куда движется Россия, этот этап соответствует Сардийской Церкви, уже далеко отступившей от православной нормы и приблизившейся к моменту финального исторического периода, соответствующего приходу Антихриста и описанного как Лаодикийская Церковь. В этом смысле советский период рассматривается как конец полноценной России и ускоренная подготовка русского общества к концу света. При этом Тихомиров считал, что западный капитализм уже есть Сардийская эпоха, и поэтому большевики были лишь продолжателями русских западников, доведших эту идеологию Модерна до логического предела. В таком случае и конец правления большевиков, которых сменили либералы-западники может быть рассмотрен как переход от Сардийской Церкви к Лаодикийской, чему прекрасно соответствует глобализм, резко усиливший свои позиции как раз после падения СССР в 90-е годы. В сходных эсхатологических тонах последние этапы русской истории рассматривали и Иоанн Кронштадский и, шире, яркие представители русского старчества.
В отличие от либеральной и коммунистической интерпретации такой анализ не может быть отброшен как чистое заблуждение; более того, он довольно логично вписывается в общую структуру православного представления о логике истории. Выводы из него напрашиваются довольно пессимистические, но это уравновешивается отсылкой к Филадельфийской Церкви, которой должны быть верны в коне времен все подлинно русские люди, отстаивающие православие и монархию до конца – не смотря на все повороты эсхатологических событий. Именно так и представляли себе советский период консервативные круги русской эмиграции – Антоний (Храповицкий), Ильин, Солоневич и т.д. Собственно приход к власти в 90-е оды после крушения СССР русофобов-либералов исторически подтверждал правоту такого прочтения советского периода. После воссоединения РПЦ с РПЦЗ, где такое мировоззрение было практически преобладающим, эта герменевтика стала достоянием русского православия в целом – и особенно его консервативного – монархического -- крыла.
Однако этот подход имеет свои границы. Прежде всего, он ничего не объясняет в сущности советского периода, поскольку полностью вычеркивает третью составляющую уваровской триады – Народ. Такой консервативный взгляд видит историю как историю государства и церкви, то есть Самодержавия и Православия. Это совершенно легитимно, но выпадение Народа, третьей составляющей, делает такую в целом вполне логичную модель исторической интерпретации ограниченной. Народ как будто исчезает за кадром – как чистая масса, оказавшаяся под полной властью антихристовых сил – вначале большевиков, затем либералов. Народ здесь не субъект, а чистый объект, у которого нет истории. Она есть у государства и Церкви, а у народа ее нет. Следовательно, причины исторических событий – решений, выборов и основных процессов – консерваторы во внешних факторах – в международном заговоре, геополитических интригах или напрямую в Божественном Промысле, попускающим случиться последним временам и связанным с ними испытаниям. Следовательно, ответственность за историческое бытие перекладывается с народа, который приравнен здесь к пассивной массе, на какие-то внешние по отношению к нему инстанции, а там, где мы видим примеры героического русского противостояния большевизму и либерализму, речь идет об индивидуальных исключениях – и членах Филадельфийской Церкви.
История с позиции Народа – вот чего не хватает
Не ставя под сомнение православно-консервативную интерпретацию советского периода, которая, будучи безусловно самой логичной и ортодоксальной, сегодня в целом остается маргинальной даже в патриотической среде, стоит поискать иную инстанцию, с позиции которой мы могли бы предложить русское прочтение советского периода. Подсказку для этого мы имеем в уже упоминавшейся уваровской формуле – Православие, Самодержавие, Народность. Православие и Самодержавие предложили свою – Филадельфийское – прочтение, но с позиции третьего члена – Народа, никакой внятной теории предложено не было. Это само по себе чрезвычайно важное методологически замечание, поскольку позволяет нащупать то, чего принципиально не хватает современной русской мысли. Конечно, взгляд с позиции Народа частично присутствует и у монархистов (особенно у Солоневича), и у советских патриотов, и у евразийце (у кого нет даже намека на народность, так это у российских либералов, которые в отличие от русских либералов XIX века представляют собой без исключения законченных агрессивных русофобов), но нигде он не доминирует и не выносится в самостоятельную категорию, а тем более не становится основой отдельной методологии. Поэтому путем отрицания и демонстрации некоторых ограничений православно-монархической идеологии мы подошли к принципиально важному положению: нам фатально не хватает описания советского периода с позиции русского Народа, принятого за субъект истории. Именно этой мировоззренческой позиции в нашем обществе нет как таковой. Но ее отсутствие и объясняет то обстоятельство, что мы живем в окружении тотальной лжи – ка о советском периоде, так и о нашей современной идентичности. Совершенно неверные (антирусские) идеологии такие как коммунизм и либерализм, и частично верная (с русской точки зрения) идеология, такая как православно-монархическая полностью определяют то мировоззренческое пространство, с позиций которого мы и должны были бы осмыслять советский период русской истории. А поскольку постсоветский период неразрывно связан с советским, то и все последнее столетие и даже наше настоящие и будущее сводится именно к этой принципиальной проблеме: нам необходим взгляд на советскую историю с позиции русского народа – строго за пределом марксизма и либерализма, и с отказом от отождествления субъекта русской истории исключительно с государством и Церковью (как в православно-монархической модели).
Герменевтика Русской Мечты
Одной из возможных моделей такой реконструкции является предложенная А.Прохановым концепция Русской Мечты. Под этим можно понимать некоторую трансцендентную цель, которую ставит перед собой сам народ – во всей его совокупности, по ту сторону всех исторически предопределенных идеологий. Русская Мечта есть тайный сценарий, предполагающий движение к определенной цели, самобытную телеологию, что и делает отельных разрозненных людей Народом. При этом Народ в таком случае не есть только Государство и Церковь, а также то, как Государство и Церковь Народ определяют, каким содержанием его наполняют. Русская Мечта в этом смысле существует самостоятельно и автономно, обладает своей собственной онтологией. Государство и Церковь вплетены в эту онтологию, но при этом ее полностью никогда не исчерпывают. Русский Народ был и до Государства, и до принятия христианства. И если он был именно Народом, то должен был иметь нечто общее, что и можно назвать Русской Мечтой (или Восточно-Славянской Мечтой). Каким бы ни представляло Народ Государство, у самого Народа в глубине было собственное представление о самом себе, о своей идентичности и о своем историческом горизонте. И Государство в этой перспективе выглядело отнюдь не как истина в последней инстанции – а скорее, как инструмент достижения какой-то более общей и более важной цели. Государство считало Народ инструментом, а сам Народ – напротив, Государство видео как свое орудие на пути к реализации Великой Мечты.
Итак, понятие Русской Мечты вводит новую координату – новое измерение – в исторический анализ. Это измерение говорит о себе не столь ясно как то имеет место в доктринах, идеологиях и религиозных догматах, но более расплывчато и символично – его мы легко обнаружим в мифах, песнях, сказках, обрядах, а в последние столетия в русском искусстве, с какого-то момента становящегося все более народным. Русская Мечта есть сосредоточение русской сакральности, третьей измерение русской идентичности – наряду с религией и политической идеологией. Это измерение менее очевидное, но более глубокое. Оно сохраняется даже тогда, когда меняются политические режимы и даже религиозные мировоззрения. Русская Мечта существовала до христианства и Киевской Руси и существует всегда – пока есть русский Народ. В каком-то смысле русский Народ и есть эта Русская Мечта, поскольку лишив Народ этого измерения, он превратится в чистое население, в рабов, статических налогоплательщиков – то есть в «мертвые души». Только Мечта делает русских живыми; делает их (нас) русскими.
Тематика герменевтики Русской Мечты намного шире, чем оценка советского периода. Но, пожалуй, в этом случае ее значение особенно актуально, поскольку мы видели -- чтобы понять этот период (а без этого русские не смогут сделать следующего шага в истории) за пределом официальных идеологий и эсхатологического приговора необходимо прибегнуть к какому-то экстраординарному методу. Попробуем в самых общих чертах продемонстрировать какой бы могла быть интерпретация советского этапа русской истории, данная с позиции Русской Мечты. Первые подходы к этому русскому прочтению большевизма мы видим в движении «скифов», у Есенина и Клюева, а также у национал-большевиков и евразийцев. Но конечно, речь шла об очень приблизительных интуициях, даже и не претендовавших на то, чтобы стать новым методом. Вне большевистского контекста не менее важны русские народники и эсеры, теоретически пытавшиеся сочетать социализм с русской крестьянской традицией, но и они полноценной теории не выстроили. Тем не менее, если нам необходимы некоторые реперные точки, то найти мы их можем именно в этой среде. Самым точным приближением к выявлению Русской Мечты в советском периоде является широко понятый национал-большевизм. Именно в этом состоит его непреходящее значение[2].
Русская Мечта работала в советское время. Она не сводится ни к догматике смены исторических формаций (как полагают коммунисты), ни к кровожадно-тоталитарной природе завистливых рабов (как видят советский период либералы), ни к массовому отступничеству от веры (что представляется православным консерваторам). Она существовала и развертывалась параллельно всему этому – на ином уровне. Русский Народ изначально хотел построить Царство Земли[3]. Это была своего рода имплицитная крестьянская утопия, о которой можно догадаться лишь по намекам и фрагментам, по отдельным выражениям из русских песен и сказок и гротескным сюжетам из практик русского сектантства. В таком Царстве Земли должна была существовать только крестьянская община, крестьянский мир, включающий в себя не только Государство и Церковь, но всю Вселенную. Царство Земли – это волшебный мир единства, братства, равенства и Любви, полное раскрытие тайного всеобщего субъекта, приобретающего в определенной – финальной – исторической ситуации коллективное тело. Народ жил чувством расчлененного единства. Государство виделось ему как своего рода паллиатив, искусственная полумера. Государство собирало людей механически, а не органически. Это было не совсем то Царство. Важно: не совсем не то, а не совсем то. В том царстве, которое было, Народ видел обещание Царство иного, Царства Земли. Основой такого Царство было возвращение Народа к своему изначальному истоковому коневому единству. Вселенная должна была стать огромной общиной, столь же простой и близкой, как крестьянская русская деревня, но масштабированная до размеров всего мира. И в этой космической деревне должна была осуществляться великая мистерия зерна – смерти и воскресения. Все должно было вернуться, объясниться, проявиться. Все оппозиции между богатством и бедностью, Небом и Землей, жизнью и смертью, своим и чужим должны были бы быть преодолены, сняты.
Царство Земли должно было увидеть явление нового человека – одновременно русского и вселенского (о чем писал Достоевский). Это далеко не национальный эгоизм, это эсхатологическое мессианство, когда русские, даже жертвуя собой, были готовы нести тайный свет своей Мечты всем народам. Царство Земли должно было быть построено не на завоеваниях и не на угнетении, но на даре, жертвоприношении, самоотдаче и подвиге. Все отдельное – частное – включая индивидуума, собственность и даже рассудок –должно было быт упразднено. Царство Земли – это момент экстатического безумия, где все границы разума будут отброшены.
Интуиции Царства Земли мы впервые видим в русских крестьянских восстаниях (начиная с Разина и Пугачева), затем у русских сектантов – прежде всего в эсхатологии хлыстов и скопцов. Позднее консервативную версию начинают развивать некоторые славянофилы, прежде всего К.Аксаков, и подхватывают народники, с одной стороны, и создатели русской религиозной философии, с другой. В Серебряном веке Царство Земли становится главной темой, вдохновлявшей Блока и Белого, Мережковского и Розанова, Клюева и Есенина. Русская Мечта есть Мечта о Царстве Земли. По крайней мере, именно так она выражена на уровне Народа, и именно здесь и надо искать ключи к истолкованию советского периода.
Если примем и по-настоящему поймем эти принципиальные соображения, которые мы развернуто и обстоятельно аргументируем в трехтомнике «Ноомахии», посвященном Русскому Логосу[4], то можно самым предварительным образом очертить то, как проинтерпретировал советский период сам русский Народ – в его внутренней субъектности – и по ту сторону религиозных и идеологических оценок того, что он делал, как жил и к чему стремился.
Какими бы насильственными ни были методы большевиков, если бы они не получили легитимации со стороны Народа, они у власти не удержались бы. Это принципиально. Любому насилию и любой агрессии всегда можно сказать нет. Но русские – пусть и не все – сказали да. Очевидно, что это да не могло основываться на усвоении марксистской идеологии, которую часто не понимали даже сами коммунисты. Да было сказано тому в большевизме, что резонировало с Русской Мечтой.
С ней резонировало в большевизме – в магическом русском прочтении большевизма – следующее.
· Призыв к созданию нового человека, русского всечеловека, универсального субъекта.
· Отмена всех разделяющих границ – начиная с частной собственности и индивидуального сознания (носитель чисто индивидуальной рассудочности считался «несознательным»).
· Утверждение имманентной сакральности (Земля) вопреки трансцендентной сакральности (Неба) – это вело не просто к атеизму, но к особой еретической и сектантской религии материи.
· Трансгрессия запретов и ограничений вплоть до оргиастической всеобщности (особенно ярко это проявилось на первых этапах революции).
· Слом вертикали власти и провозглашение самоуправления Народа Народом (этого не было на практике, но могло восприниматься именно так).
· Передача Земли (как самой священной стихии) в пользование крестьянам. Эта мера также была временной, но производила на русское сознание мистико-религиозный экстатический эффект.
· Стирание границ между народами и превращение всего человечества в русских (мистический интернационализм).
· Близость конца истории, как полного превращения мира в единое Царство Земли (коммунизм).
· Подчинение волшебным способностям обновленного и просветленного человечества стихий внешнего мира, обретение всеми сказочных магических могуществ (прогресс наук)
· Достижение имманентного бессмертия и возвращение Предков..
Эти моменты создали несущую конструкцию Русской Мечты советского периода, что почти открыто проговаривалось на первых этапах советской истории[5]. В 20-е годы и особенно в период НЭПа эти мотивы органично сосуществовали в ранне-советской культуре наряду с отвлеченной марксистской догматикой, которая окончательно восторжествовала лишь в эпоху индустриализацию.
Здесь начинается вторая версия русского прочтения большевизма. Эсхатологические мотивы несколько отступают, хотя и сохраняют свою действенность и свое влияние. На первый план выходят более трезвые, хоть столь же масштабные проекты. Теперь выдвигается проект создания мировой Империи, все того же Царства Земли, но отныне ведущего финальную битву с окружающими силами мирового ада – капиталистическим лагерем, к которому в конце 30-х примкнули и режимы Третьего пути – прежде всего национал-социализм Гитлера. Теперь Русская Мечта состояла в защите Великого Града (СССР), Града Святых, осажденного дьяволом. В СССР Народ проснулся в последней истине Царства Земли, а в других странах все еще господствовали могущества зла и сыны Тьмы. Разделение (капитализм) еще не было преодолено, и напротив, пыталось нанести ответный удар по континентальной русской коммуне. С таким же чувством выходили на последний бой воска гуситов или сектанты Мюнцера. Также шли в огонь русские старообрядцы. Не случайно Клюев обращался к красноармейцам еще в Гражданскую -- «Сгорим, о братие, телес не посрамим!»[6]. В эпоху Сталина этот народный героизм приобрел иную форму и иной масштаб. Гореть предлагалось в Великой Отечественной войне – в битвах за освобождение других народов, в борьбе за мировой социализм, который был эквивалентен всемирному установлению Русского Эсхатологического Порядка, основанного не на властвовании, а на жертвенности, не на покорении, но на необратимой свободе.
Отзвуки этой мобилизации Русской Мечты доходят до 60 годов, но после Сталина начинают постепенно остывать. Русская Мечта перестает поддерживать собой советский режим. Это происходит не сразу и не резко. Тридцать лет идет постепенный откат, который заканчивается концом СССР.
В этом и только в этом русское объяснение перестройки и упразднения советской системы. Русская Мечта более не узнавала себя в советской догматике. Была утрачена вера в то, что СССР и есть Царство Земли. А если это не Царство Земли, то зачем оно вообще нужно…
Это совсем краткий анализ, каждый элемент которого можно было бы обстоятельно развить. Но даже его достаточно для того, чтобы отдать себе отчет насколько серьезна, значительна и реальна такая вещ как Русская Мечта и как опасно ей пренебрегать, ее не учитывать и ее недооценивать. Если власть забывает о бытии Народа, Народ забывает о власти. И тогда начинается ее необратимое скольжение в историческое небытие.
[1] Если мы учтем, что Фуко был учеником Дюмезиля, создателя социологической теории трехфункциональной структуры индоевропейских обществ, мы увидим в истоках понятия Фуко о эпистемологии прямое влияние дюмезилевского антиевгемереизма, то есть идею о том, что дискурс касты диктует модель интерпретации истории – всегда и всюду, а без этого дискурса истории просто нет.
[2] Следует особенно обратить внимание на прекрасный и глубокий анализ этого явления у израильского публициста и историка Михаила Агурского. Агурский М. Идеология национал-большевизма. М.: Алгоритм, 2003.
[3] Дугин А.Г. Ноомахия. Царство Земли. Структура русской идентичности. М.: Академический проект, 2019; Он же. Ноомахия. Русский историал. Народ и государство в поисках субъекта. М.: Академический проект, 2019; Он же. Ноомахия. Образы русской мысли. Солнечный царь, блик Софии и Русь Подземная. М.: Академический проект, 2019.
[4] Дугин А.Г. Ноомахия. Царство Земли. Структура русской идентичности; Он же. Ноомахия. Русский историал. Народ и государство в поисках субъекта; Он же. Ноомахия. Образы русской мысли. Солнечный царь, блик Софии и Русь Подземная.
[5] Дугин А.Г. Русская вещь. В 2 т. М.: Арктогея-Центра, 2000.
[6] Клюев Н. А. Словесное древо. Проза. СПб.: Росток, 2003.
