Как-то однажды генерал посетил театр военных действий. Самый настоящий генерал – не из этих нынешних сосунков, а из тех замшелых совков, кого ещё при Хрущёве родня сдала в суворовское училище, кто при Брежневе закопал чудную молодость жены своей в дальних и безлюдных гарнизонах, а при Андропове вышел в полковники генштаба с московской пропиской. Из тех, кто солдатика сначала накормит, оденет во всё новое и расцелует три раза, прежде чем мобилизовать.
Скидывает генерал енотовую свою парадную шинель, поправляет 50-кратный цейсовский бинокль, расчёсывает перед зеркалом специальной щёточкой усы и выходит на арену военных действий.
Враг трепещет. Войска аплодируют стоя смирно. Адъютанты раскладывают перед генералом на столе с зелёным сукном тайную карту грядущих побед и застывают по углам, держа на вытянутых руках вилки с лимончиком и рюмочки с коньяком СККВ.
Генерал выпивает в почтительной тишине рюмку коньяка. Снимает пальцами с вилки лимон, стряхивает с него косточку. Закусывает и собирает на лице своём всю мудрость, накопленную в наивысших военных академиях и наисекретнейших спецкурсах для тайных генералов, где изучают такие средства и методы ведения военных действий, после которых уже некому ничего будет докладывать. И в гробовой тишине шелестит, рассматривая карту тайной секретности.
— Что за херня…? — вдруг спрашивает генерал. — Красных вижу, а синие, где? Где, туды вашу…, неприятель?
— Неприятель — везде! — докладывает начштаба по стойке смирно.
— А наступаем куда?
— Только вперёд, господин генерал!
— А где у нас перёд?
— Везде, господин генерал!
— А куда отступать? Где заранее подготовленные более выгодные позиции?
— Отступать некуда — за нами вся Россия-матушка и везде враги!
Задумывается генерал, выпивает рюмку коньяку, занюхивает лимоном, сморкается, как умеют только секретные генералы, затем прячет платок в нагрудный карман, под многочисленные ордена и знаки отличия:
— Слушай мою, вашу мать, команду! — говорит генерал, располагая все черты своего лица строго параллельно или перпендикулярно линии соприкосновения. — Поскольку противник у нас везде, то приказываю: этих отстранить и расстрелять, тех повесить, точечно разбомбить яхты, биржи, казино и Берн, раз уж швейцары сняли с себя нейтралитет, коттеджи на Рублёвке под бульдозер, а на Кирпре и Мальте – взорвать пластидом (повторяю не В Кипре, а На Кипре), отключить канализацию в Израиле, Прибалтику сплошь заминировать и затопить, а вон там всех окружить и уничтожить!
— Уничтожать не приказано, — шёпотом подсказывает начштаба, — приказано демилитаризировать.
— Значит, демилитаризировать, а потом уничтожить. Когда противник перейдёт в наступление, выманить его на лёд, чтобы он провалился, затем построить редуты и временно сдать Москву. К следующей зиме обеспечить морозы. Они у нас французов с лошадьми будут жрать!
— Они их и так жрут, — почтительно дерзит начштаба.
— Молчать! — орёт генерал. — Растуды вашу мать! Под трибунал пойдёте, на гауптвахту! Двести кругов строевым по плацу, и сто суток ареста без нижнего белья!
Начштаба уводят, с плаца слышен хлопок, а потом выстрел.
Входит новый начштаба, точно такой же, как предыдущий.
— После полного разгрома неприятеля фланговым ударом берём Шипку, выходим к Эр-Рияду и водружаем на шпиль в Солсбери красное знамя. Молчать! Я сказал — красное! Приготовить Егорова и Кантарию!
Начштаба хочет что-то возразить — видимо, про нацпринадлежность Кантарии — но не возражает.
Вбегает запылённый фельдъегерь:
— Разрешите доложить! Неприятельский беспилотник атаковал макдональдс в Чертаново. В бухте Тикси бочка с ипритом лопнула. В Самаре медсестра заразила роту ковидом. В Петербурге мобилизованный мажор врезался на уазике в Лахта-Центр…
Фельдъегерь падает и умирает.
Генерал тяжёлым взглядом смотрит вдаль.
— Победим, и точка! — командует он угрожающе.
Штаб встаёт и уходит. На плацу войска строятся в колонны, проходят маршем мимо мавзолея и уходят на фронт.
Закрытый фанерой гранит мавзолея молча смотрит им вслед.
