Что происходит с человеком, потерявшим смысл жизни? Что испытывает душа, от которой отделили большую часть? И не ровненько хирургическим ножом, под спасительным наркозом отделили, а с кровью, с мясом оторвали? Душа стенает от боли, мучается и не знает, как ее заглушить.
Любой взрослый человек, переживший душевные страдания, скажет: время лечит. На кольце мудрейшего начертано: и это пройдет. Ну что такое – первая любовь на исходе детства? Что она значит? Светлое чувство без начала и конца, только и всего. Доброе воспоминание, цветочная пыльца, дуновение весеннего ветерка – пролетит и оставит легкий след.
Через много-много лет влюбленные, увидев друг друга снова, разочаруются и пожалеют о встрече. Пусть первое чувство останется в памяти и никого не беспокоит – счастье приносит совсем другой человек. Но живут на свете единицы, один на миллион, которые влюбляются всего лишь один раз, на всю оставшуюся жизнь.
Анна сразу поняла: что-то не так с Люсей. Эти слезы до припадка, что к врачу пришлось везти девку... И потом видела: мечется дочка, будто ей тесно в таком огромном, широком мире. Люсины глаза – сухие, горят чахоточным огнем, и щеки, похожие на наливные яблочки, впали, побледнели.
- Люся, да что с тобой творится? – не выдержала мать, - экзамены плохо сдала? Или надсмеялся кто?
- Кто, мама, надсмеялся? Ну что ты говоришь такое? – Люся спрятала слезы, заставила себя улыбнуться.
- Ну, в клубе, когда выступала. Галька Рогозина уж больно разорялась после спектакля, ветрогонкой тебя честила. Я уж и плюнула на нее: мелет чушь всякую. «Это же, - говорю, - не сама Люська, а та девка, про которую спектакль показывали» Да и девку чего честить? Ведь она замуж выходила – честь по чести, а не болталась. Разругались мы с Галькой. Но ты не бери к сердцу – дура, она и в Африке – дура. – Анна уже пожалела, что брякнула, не подумавши, ерунду. А вдруг Люся еще больше расстроится.
Но дочка и ухом не повела. Ее совсем другое тревожило.
- Мама, а ты никому не скажешь?
- Да что ты, Люся! Когда это я собственному дитю зла желала? – встрепенулась Анна и даже к красному углу, где у покойной тетки Груни иконы стояли, повернулась. Перекрестилась, - никому!
Никогда бы Люся не призналась, так и носила бы обиду в сердце. Но ей с мамой очень повезло, и тайны мать хранить умела, и секреты, и страхи Люсины разбирала, что окуней, по косточкам. Ближе мамы не было никого. Люся все, без утайки, рассказала. А чего таиться? Мать ведь…
- Уехал Степка навсегда. Как мне теперь жить? – у Люси в глазах немой вопрос.
Анне улыбнуться бы, по волосам дочку погладить, да пошутить со словами:
- И-и-и-и, доча, с кем не бывает. Не ты первая, не ты последняя… Плюнь, да разотри! Сколько у тебя еще женихов будет…
Но Анна вздрогнула, похолодела. «Бедовуха!» - промелькнуло в голове. «Такая же бедовуха, как и я! Век маяться на роду положено. Господи, да ее-то за что наказываешь?»
В 1956 году молоденькая Нюрка перебралась в Кондратово из Анисимова, большого старинного села, раскинувшегося на самом краешке Вологодской области. Не от хорошей жизни покинула родные места – нужда заставила. Это сейчас можно без мужика рожать – бабы позубоскалят, да и успокоятся, а государство еще и позаботится о матери-одиночке. А тогда нравы были построже. Хотя чего тут воду в ступе толочь – половина баб – матери-одиночки. У кого мужа на фронте убило, у кого кормилец от ран помер. Мужик в большом дефиците, дрались за мужика. Разлучниц люто ненавидели и понимать не желали. Не законы советские, так прилюдно, всей деревней камнями забивали бы.
Тогда большой праздник случился в селе – муку пшеничную в сельпо привезли. Настоящую, белую, рассыпчатую! До этого хозяйки пекли из того, что Бог пошлет. В городе, говорили, давно уже сайки лопают, а в Нюркиной семье шаньги с картошкой – редкое яство! Решили гульнуть по случаю великой радости: единственный замес (потом так не шиковали) из одной белой затворили. По всему селу шел сладкий дух печеной сдобы, да еще и с маком, да с квашеной капустой, да с брусникой!
Старая Копылиха, Нюрина бабка, истово била лбом в выскобленный до белизны пол:
- Спасибо тебе, Господи! Спаси, Христос! Переломили этакую страсть! Вот теперь заживем! – помолилась, резво вскочила, как молодуха, и поскакала к Ерохиным, весь век гнавшим ядреный – понюхать страшно, самогон.
Потрафить сыночку решила. Тот ранетый, изранетый с фронта десять лет назад пришел. И так ласковым не был, а после войны совсем с катушек улетел – никому спуску не давал, даже родную матерь, саму Копылиху, в хозяйство запряг, не пощадил старые кости. А уж с жены, да дочки по семь шкур спущал. Ну а что сделашь? Хозяйство поднимать надо – везде разор. Были бы живы Сашка с Васькой – внучки ненаглядные, легче было. Дак ведь убило Сашку. И Васька от ран в госпитале помер. Иван, отец, чуть в петлю не влез от горя: сам, седой ужо, живой, а сыновей черви где-то жрут: одного под Курском, а другой в Польше сгинул. Поплакать на могилках Клавде, матери, негде!
А тут – радость. Ну как гулянку не завести? Не все горе ломать! В избе народу набралось: да каждый со своим! Наелись того белого хлеба, слезами бабьими просоленного, от души! Ребятишки и вкуса того хлеба не знали. Потом на домашних печах спали, как убитые – хлеб в них спал! Ванька отплясывал, бешено чечетку отбивая солдатской кирзой, чуть пол не проломил.
Серега, молодой женатик, гармошку рвал.
- Калинка, калинка, калинка моя!
Нюра в круг с подружками выскочила. Сама беленькая, а в косе алый бант.
- Давай, Калинка, наяривай, опережай батьку, красавица! – ревел гармонист.
Нюрка дала жару, да такого, что отец, отдуваясь, с круга сошел.
- Дорогу молодым, - орал. И хвастался, - видали? Моя кровь, Калинкина! Замуж в город отдам! Пускай мужиков рожат! Чтобы нашу породу извести? Во вам! – и показывал здоровенный кулак одуревшему от избяной духоты гармонисту.
Толстой про первый бал Наташи Ростовой писал: и восторг ее и трепет девичьей души явственно показал. Но то – дворяне, барская кровь! Эх, знал бы он, что в душе Нюры творилось…
Серега, первый парень на деревне, кровь с молоком! Никакая голодуха военная, никакой труд изнурительный от зари до зари на лесозаготовках не сгубил сильный крестьянский корень, рабочую косточку, основу основ рода человеческого! Вытянулся Серега, окреп, налился мощною силою – матери на радость, девкам на погибель. Тетка Авдотья смекнула: такого молодца надо быстренько окрутить, пока вкус к гулянке не почувствовал. И окрутила. Невеста нашлась, ядреная, живучая, под стать жениху, Татьяна Горева из крепкой, хорошо стоявшей на ногах, семьи.
Сам Горев на железной дороге служил, мужиком был справным и хозяйствовал размашисто. Во время войны целый танк фронту подарил, герой! Водились, знать, деньжата… Как с такими не породниться ей, вдове? Вот и породнились. Правда, деток Господь покуда не давал. Ничего, дело молодое, народятся…
Нюрка смотрела на Серегу и обмирала. Никого, кроме его, видеть не желала. И таилась, таилась от людей – срам, грех! На Серегиной свадьбе все село гуляло, а Нюра в это время на речку топиться пошла. Хорошо, сторож колхозный Петька- костяная нога, ее вовремя за косу схватил, да за косу и вытащил. Смекнул что? То Нюрке неведомо… Мало ли девок в миру топится…
А Серега догадался. Нутром Нюрино горе учуял. Раз встретился с Нюрой у проруби, загородил ей путь, как скала.
- Не топись, Калинка, больше! Не надо! – и косу в кулак – не вырваться. Заломил голову и в губы впился…
Зря женила мать сына. Думала, что угадала, не прогадала. Ошиблась. Серега – не бычок на поводу. Сам с усам – не захотел богатой и пышной Таньки, а полюбил тоненькую большеглазую Нюрку, у которой коса ниже пояса ночами Сереге спать не давала.
На всю жизнь Анна запомнила вкус белого хлеба пятьдесят шестого года. Сладкий вкус, да горькое послевкусие! И ночку после сельского пира на всю жизнь запомнила.
Все по домам разбрелись: кто ползком, кто на карачках. Отец на сеновале упал, как мертвый. Нюра с бабами со столов посуду убирала. Душу тоска какая-то томила, воздуха не хватало… матушка, как слепая, ничего не углядела:
- Нюрка, мотай за водой. В доме – ни капельки. Тятя завтра проснется – со свету сживет!
Взяла коромысло, ведра, на речку отправилась. Тишина вокруг, ни огня, а соловьи поют, как в последний раз. Ноги роса обжигает, сиверко все дневное тепло выгнал из деревни. Вдруг – скала на дороге – Серега. Только и было, что звякнули ведра, покатились с дребезгом вниз к речке, и затих звон где-то в мягкой молодой травке. Только и было, что губы Серегины, руки-клещи, и сбивчивый шепот.
А потом начался ад кромешный. Нюра забыть хотела, как Танька крушила все вокруг в их избе, как отец за косу Нюру таскал, не зная, куда от позора деваться. Как мать рыдала, под горячую руку отца попавшая. Как старая Копылиха в темном углу пряталась от гневливого хозяина. Как одежки Нюрины в узел бабка увязывала и провожала внучку к околице.
- Ступай в Кондратово, к тетке Груне. Она приютит. На работу устраивайся. Тятя остынет, не беда, а вот Танька балованная, отчаянная, она ведь и убить за мужика сможет. Не вздумай о Сереге мечтать и отца под удар не подставляй. Эх, девка, как же ты…
Бабка перекрестила Нюру и долго смотрела ей вслед.
***
Танька от мужа родить не смогла, а Нюра понесла сразу. Вот и живет с Люськой своей в избушке Груни, оставившей домишко внучатой племяннице в наследство. Хорошо живет, хоть и бедновато. Слыхала, что Серега еще в пятьдесят восьмом под молотилку попал – не спасли. И ее сгубил, и себя… Только и осталось от него, так это доченька любимая, пестованная, здоровенькая. Нет Сереги, а душа по нему каждую ночь плачет. Не желает Анна видеть никого, хотя ведь сватались хорошие люди и ребенком нагулянным не гнушались. У Анны один только Серега был, одним единственным и останется. Бедовуха, вот и весь сказ...
Автор: Анна Лебедева