Продолжение записок Ивана Ивановича Мешкова
По собственной моей склонности и по желанию отца, главным моим упражнением были книги. Я читал их с жадностью, в деревне живя, большей частью духовные и получая их от священника, который был хотя и не ученый, но очень умный и добрый человек и меня любил.
Я был удовлетворяем много раз личным осмотром всех открытых мест и не один раз был и во дворце, или генерал-губернаторском доме, который тогда по отбытии г-ном Якоби (Иван Варфоломеевич) украшался и был никем не занимаем, так как генерал-губернатор Саратовский, светлейший князь Григорий Александрович Потемкин, хотя и был назначен, но находился вне губернии, занимаясь, как известно тогда было, Тавридой, покорив которую приобрел именование Таврического.
Город и губерния тщеславились, имея его государевым наместником, хотя немногие лично его знали. Губернатор Поливанов, как тогда говорили, был его любимцем. Боялись светлейшего беспредельно и когда случалось, что получалась от него какая либо бумага по службе, то ходили ее смотреть, как на диво; приказания же его исполнялись безотлагательно и скоротечно, хотя бы то было по какой либо записке за его подписью, что, однако ж, случалось очень редко.
Помню я, что сервиз генерал-губернаторский, был отправлен к нему по его записке, которая состояла не больше как в двух строках.
До июня 1782 года отец мой и я не предпринимали еще ничего в отношении нашей будущности. Быв прельщен мною виденным, я желал поступить в гражданскую службу, а отец желал посвятить и себя и всех нас купеческому званию и торговле. Но обстоятельства изменили это его желание.
Дом наш, который, по Саратову был изрядный, отягощен был беспрерывным постоем квартировавших в то время в Саратове драгунских полков, сперва Астраханского, а потом Владимирского, так что мы всегда имели на квартире или майора, или капитана, а сами жили кое-где, из чего и выходило, что мы домом своим, не только почти не пользовались, но кроме того, терпели еще многие притеснения и неудовольствия; а так как, по тогдашним узаконениям, все находящиеся в гражданской службе чины и лица от постоя были свободны, то это, вместе с моим желанием, и убедило отца моего искать случая определиться в гражданскую службу.
По новости Саратовской губернии, в канцелярских служителях по всем присутственным местам была общая потребность и, стало быть, не предстояло не малейшего затруднения быть принятым на службу немедленно. Оставалось решиться, куда поступить. По совету приятелей и знакомых, представилось лучшим служить в Гражданской палате.
Итак, в июне 1782 года, подали мы оба с отцом в Гражданскую палату наши просьбы "о принятии нас на службу", причем представили и надлежащие о себе документы. Июня 30-го того же года, нас обоих, в Саратовскую гражданскую палату определили копиистами, привели к присяге и мы тотчас вступили в должность.
В это время мне было 16 лет, и я писал довольно хорошо, следовательно был и небесполезен.
Всеми мерами я старался себя улучшить и приобрести хорошее о себе мнение и столько счастлив был, что меня все почти полюбили; а как отец мой содержал меня опрятно в отношении платья, то я скоро сделался приметным, и повытчик (здесь делопроизводитель), в распоряжении которого я состоял, отличал меня от моих товарищей.
Должность моя не требовала от меня ничего, кроме усердия, исправности в письме и хорошего поведения; все это я соблюдал и всегда, в положенное время был у должности, а свободные от нее часы употреблял на чтение законов, которыми палата была снабжена и которые я мог брать и домой.
Больше, пред прочими, внимание мое обратили на себя "Уложение" и "Генеральный регламент"; первое, потому что заключало в себе все предметы законов, еще мало, в 1782 году, изменившиеся; а последний, потому что содержал в себе "форму всего" во всех местах канцелярского порядка до такой степени, что даже расположение судебных камер и убранство их в нем были предположены.
Почтенный начальник мой, Иван Петрович Вешняков, узнав о таких моих качествах и занятиях, в 1783 году определил меня "писцом крепостных дел" с прибавкой жалованья и, лично одобрив труды мои, сказал: "Старайся, мой друг, быть еще лучшим; я тебя не оставлю".
Внимание начальника поощрило мое усердие; да и должность, хотя маловажная, всё-таки была повиднее, потому что, каждая крепость в палате совершаемая, должна была быть писана моей рукой и от меня зависела всякая справка с книгами и делами, нет ли препятствий к совершению крепостей, что я и делал под наблюдением "надсмотрщика крепостных дел" и скоро и верно, чем сверх исправности, заслужил в короткое время от просителей всегдашнюю благодарность и хорошие всюду отзывы.
А так как, сверх того, по должности, я очень часто должен был "с крепостями" ходить к благородным и даже значительным лицам для рукоприкладства и расписок в книгах крепостных и доверенностях: то это сделало меня всем знакомым, что впоследствии было для меня очень полезно.
Июля 1-го дня 1784 года награжден я был, вместе с другими и отцом моим, званием "подканцеляриста", что по молодости моей очень меня обрадовало, и я усугубил еще мое усердие, сколько мог. Вникал в должность "надсмотрщика крепостных дел" с совершенным вниманием и на этот конец собрал и списал все законы и формы, до сей должности относящиеся, и в сем году мог уже сам сочинять "крепости" и разные "акты по крепостной части".
В том же году Саратовская губерния поручена была новому генерал-губернатору, генерал-поручику Павлу Сергеевичу Потемкину, бывшему тогда в сем звании по Астрахани и Кавказу, начальником Каспийской флотилии и всего Кавказского края, с находившимися там войсками.
Пребывание же он имел тогда больше в Екатеринограде, вновь учрежденном губернском городе Кавказской губернии. Генерал этот считался тогда отличным военачальником и был очень любим светлейшим князем Потемкиным. В 1785 году он был и в Саратове, жил там несколько месяцев и вел себя пышно и гордо.
В торжественные дни он не выезжал иначе, как окружённый адъютантами и 24 драгунами с майором, по сторонам кареты. Входил во все дела и требовал "скорости", что и исполнялось. Кроме губернатора, который сам был любимцем светлейшего, все чиновники пред ним трепетали. Все его предписания "дышали строгостью", нередко с собственноручными на них дополнениями. Был учен и знающ; выходили тогда даже некоторые его сочинения.
Во время его управления, в Саратовской губернии произошли два следующие примечательные случая.
Первый из них доказывает несовершенную еще полноту населения в то время губернии. Императрице (Екатерина II) сделалось известным, что "в Саратовской губернии есть большое количество казенных земель, остающихся пустопорожними", даже и за населением 104 селений иностранцами, вызванными из чужих краев; что "земли эти, удобные к поселениям и хозяйственным заведениям, так как изобиловали всякими угодьями, хотя и были неоднократно казенной палатой предлагаемы публике к отдаче в оброчное содержание, но снимали их мало, следовательно, и доход с них получался самый ограниченный".
Ее Величество повелела генерал-губернатору раздавать эти земли в вечное владение и отмежевать их таким дворянам, которые возьмутся заселять их или устраивать на оных хозяйственные заведения и скотоводство.
По-видимому, следовало предполагать, что дворяне с радостью воспользуются таковой монаршей милостью, так как земли отдавались без всякого за них в казну платежа; но я помню, что весьма немногие воспользовались случаем, и земель таковых осталось не розданными огромное пространство, из которого впоследствии значительное количество пожаловано было господам Нарышкиным, а прочая земля заселилась выходцами из других губерний, или продана казной за деньги по значительным ценам.
Второй случай заключался в следующем. Управлявший губернией, с самого ее открытия, губернатор Поливанов, хотя и был поддерживаем светлейшим князем Потёмкиным, но подвергся несчастью, и с ним погибло довольно много других лиц, вследствие нижеописанного обстоятельства.
Им отрешен был от должности секретарь уездного суда, некто коллежский регистратор Игнатьев; в отмщение за это, этот Игнатьев сделал донос, препроводив его в собственные руки Императрицы.
Его взяли в Петербург, и там он дал объяснения, поместив в них слишком 40 предметов, заключающих в себе злоупотребления и худое управление губернией, причем прибавил, что все это он может доказать в Саратове.
По этому доносу, Императрица, отправила в Саратов двоих сенаторов: графа Александра Романовича Воронцова и тайного советника Алексея Васильевича Нарышкина, которые и прибыли вначале 1787 года, привезя с собою Игнатьева и довольное количество чиновников, очень значительных, в том числе: статских советников Рудакова и Рычкова.
По прибытии, Игнатьев, занят был при уголовной палате комиссией, составленной из членов ее и упомянутых двух чиновников, объяснением доказательств, а гг. сенаторы потребовали от губернатора Поливанова нужные им сведения; он уклонился болезнью, но, через короткое время, Императрицей был отрешен и предан, вместе с вице-губернатором Агалиным, суду сената в Москве, куда они и были отправлены, а между тем гг. сенаторы, оставаясь в Саратове до осени, продолжали свои, по всей губернии, дознания.
Чиновники же, Рудаков и Рычков, занимались по комиссии, делом собственно Игнатьева; в эту комиссию переведен был в звании председателя уголовной палаты и начальник мой Иван Петрович Вешняков, уже по отъезде сенаторов, как человек знающий; он и производил это дело, которое, заключая в себе множество предметов и многосложное следствие, длилось очень долго.
Я в это время, находясь по прежнему на службе в гражданской палате, был помощником столоначальника апелляционных дел, и считался по палате в числе лучших канцелярских чиновников, хотя был все еще подканцеляристом, а во время бытности сенаторов взят был в их канцелярии и занимался делом только доносителя (т. е. Игнатьева), а других исправлял очень мало и при самом начале вступления в канцелярию, именно 16 марта 1787 года, произведен был в канцеляристы, а при отбытии сенаторов того же года ноября 23-го в губернские регистраторы.
Когда сенаторы уехали, я возвратился в губернскую палату и был помещен помощником столоначальника апелляционных дел; в этой должности я оставался до 1788 года, в январе которого прибыл новый председатель палаты, статский советник Николай Симонович Лаптев, из прокуроров юстиц-коллегии, человек сведущий в законах и делопроизводстве и знакомый с большим кругом, а сверх того любимец графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского, под начальством которого служил во время истребления турецкого флота при Чесме.
Сей председатель, вступив в должность, многое нашел "не по себе", а потому, предприняв прежде всего преобразовать канцелярию палаты, приказал нам, всем вместе с секретарем, явиться к себе в дом, назначив для того и день. Он обошелся с нами при этом очень вежливо и ласково, говорил много с секретарем и с каждым из нас, с примечательным приличием в вопросах.
Беседа эта продолжалась часа два, и председатель заключил ее тем, чтобы мы служили хорошо и усердно, занимаясь каждый своей частью как следует, за что он будет стараться воздать нам; секретарю же, сверх того, приметил (он был человек невоздержный), что "ему надобно поправиться", тем больше, что он глава канцелярии и имеет на всех и во всем непосредственное влияние.
Мы вышли от него все довольные, кроме секретаря, который очень и очень был сконфужен заключением председательского разговора. В палате, показалось мне, что будто все переродилось, и мы стали как будто другие; по крайней мере, я, это, чувствовал.
Через несколько дней после того г-н председатель объявил в присутствии расписание должностей всех канцелярских чинов; к секретарю назначил помощником того столоначальника апелляционных дел, у которого я был помощником; меня же сделал столоначальником на его место; равным образом, назначил и из членов каждому особенную часть, на основании генерального регламента 8-й главы о разделении трудов, и приказал составить о сем по палате особый журнал.
При этом я, имея почти уже 21 год, приметил, какое большое влияние может иметь такой начальник на подчиненных и на вверенное его управлению место. В палате пошло все другим образом: невидные лица сделались видными и дела пошли успешнее и лучше. Жалованье мое почти удвоилось; посредственные мои способности получили преимущественное действие, которое еще больше во мне усугубилось по следующему обстоятельству.
Николай Симонович (Лаптев) имел большую переписку с Петербургом и Москвой и почти все с значительными лицами, как-то с Орловыми, Безбородко, Лопухиным и тому подобными.
Ему нужен был писец, для переписки способный: он избрал меня, и я накануне каждого почтового дня, а иногда и в почтовые, когда московская почта отходила, должен был быть у него, и он, запершись в кабинете и посадив меня напротив себя за стол, диктовал мне свои письма, научив меня предварительно форме их, т. е. как начинать, отставлять и какие края с трех сторон оставлять каждому, по приличию; окончив, печатал прежде сам, а после и мне поручал, научив всему, как что делать.
При начале поручения мне переписки, он приметил мне, что "переписка, писанная сторонней рукой, никогда и никому, кроме трех лиц, известна, быть не должна". Я понял это замечание и был точным его исполнителем.
Однако же, сколько ни лестно было мне подобное доверие, но оно отвлекало меня от должности, иногда в нужное время, что и заставляло трудиться в другие дни больше моих сослуживцев. Благодетель мой не мог того не заметить; награждая мои труды, он прибавил мне еще жалованья и усугублял каждодневно свои милости различными способами, которые, как известно, у разумных начальников всегда в руках; я же, рвался, чтобы делаться еще больше их достойным.
Между тем, в Саратов был назначен и прибыл новый генерал-губернатор, бывший пред сим Воронежским и Харьковским, генерал-поручик Василий Алексеевич Чертков, с наставлением от Императрицы "поправить губернию и постараться об окончании вышеупомянутого дела бывшего секретаря Игнатьева".
Этот генерал-губернатор был примерный человек, образец добродетельных начальников; в короткое время его полюбили все до беспредельности, особливо за благонравие и кротость его; губернатором же, на место г-на Поливанова, приехал генерал-майор Илья Гаврилович Нефедьев, имевший преклонные уже лета и человек хотя добрый, но малосведущий по сей части.
Генерал-губернатор, усмотрев "медленное течение, по уголовной палате, дела по извету Игнатьева", а сверх того, узнав деятельность Николая Симоновича (Лаптева), с разрешения Императрицы, перевел производство оного в гражданскую палату, куда и поручено мне было принять его.
Дело это сделалось столько обширным, что заключало в себе многие тысячи листов и разделено было на 40 отделений, по числу предметов в доносе.
Когда я принял дело, г-н Лаптев, призвав меня к себе, объявил, что "ему хотелось бы, чтобы я производил оное с помощью назначенных для того людей". Мне не оставалось на это ничего сказать, кроме того только, что "внимание его я принимаю новым доказательством его милости и буду стараться оправдать его доверие".
Итак, я сделался производителем сего дела, и как по воле генерал-губернатора и по желанию моего Николая Симоновича, я каждодневно с подчиненными должен был оным делом заниматься до 12 часов ночи, иногда же и до двух часов за полночь: то столько занятиями изнурился, что занемог.
Усмотрев это, Николай Симонович назначил занятия с 7 часов утра по два за полдень и после обеда с 5 до 10 часов, что составляло 12 часов в сутки. При таковом старании, означенное дело, кончилось, однако же, не ближе как через год и было представлено в Правительствующий сенат.
Генерал-губернатор, отдавая должную справедливость деятельности Николая Симоновича Лаптева, довел об оной до сведения Государыни Императрицы, и она изволила, вскоре, его переместить вице-губернатором в Казань, а после, с чином действительного статского советника, губернатором в Тамбов.
Мы же остались без всякого воздаяния; ибо, чинов в то время никому не давали, кроме как на вакансии. Руководствуясь тем, Николай Симонович хотя и представлял меня в палатные регистраторы XIV-го класса, но так как в это самое время (1790 г.) состоялся указ с назначением терминов для каждого чина, то я по оному и воспользовался производством в коллежские регистраторы, 31 декабря 1791 года, и вместе утвержден был палатным регистратором.
Следовательно, я занял классную должность; но, по маловажности ее, мне было поручено еще производство частных дел. С 1 января 1792 года, должность моя была переменена, и я избран был палатой в "надсмотрщики крепостных дел", а также приходчиком и расходчиком денежной казны и особенно поручен был с должностью моей в дирекцию советника Алексея Давидовича Панчулидзева.
Исправляя с полным усердием и верностью эти должности, я заслужил совершенную доверенность сего почтенного начальника, который, всегда отличал и благосклонно принимал у себя.
По окончании же года, так как упомянутая должность, по тогдашним правилам, давалась только на год, я сдав означенную должность, поступил опять в регистраторы; но должностью этой занимался один из моих подчиненных, а сам я исправлял обязанности столоначальника "апелляционных и вотчинных дел" 3 года.
Потом снова был надсмотрщиком и приходо-расходчиком на 1794 год, по прошествии которого, поручена была мне должность "протоколиста", которую я исправлял очень недолго, а назначен был опять в отправление вотчинных и апелляционных дел, а часть эта и тогда считалась и теперь считается по Гражданской палате важнейшей, с той разницей, что теперь она трем или четырем лицам поручается.
31 декабря 1795 года я был награжден чином губернского секретаря.
Препровождая таким образом и жизнь и службу, я считал себя вполне счастливым, так как имел все: был здоров, в цвете молодости, пользовался благорасположением публики, в средствах к жизни, при существовавшей дешевизне, не нуждался; стало быть, чего же могло мне не доставать? О женитьбе я мало думал и, считая дело это слишком важным, предполагал, что на это будет еще время и просил только Бога поддержать мое здоровье.
1796 год был уже в исходе; губернатором в Саратове, по кончине Ильи Гавриловича Нефедьева, был генерал-майор Василий Сергеевич Ланской, имевший меньше 40 лет от роду и обладавший всеми прекрасными качествами, любимый же до беспредельности не только благородной публикой, но и всеми вообще.
Губерния была спокойна, всем изобиловала и, казалось, все наслаждались благополучием, благословляя обладательницу свою, императрицу Екатерину Вторую, милостивую, кроткую, мудрую и попечительную, как вдруг, в половине ноября, разнеслась тихо плачевная весть, что она скончалась.
Другие публикации:
- Слышно, что Суворов разбил поляков, положа их на месте 16000 (Дневник титулярного советника М. С. Ребелинского)
- Татарский хан прислал посланника благодарить Императрицу (Письма Пикара к князю А. Б. Куракину (Петербург в 1781 году))
