Продолжение записок Ивана Ивановича Мешкова
Вести (здесь смерти государыни императрицы Екатерины II) никто не хотел верить, имея полные слез глаза; но она тотчас подтвердилась получением с курьером манифеста императора Павла I о вступлении его на престол.
У губернаторского дома поставлена была вестовая пушка, предварительно для повестки, по приезде курьера; все были каждую минуту готовы слышать печальную весть, как вдруг три выстрела возвестили оную в 11 часов 16 числа.
Все чиновники мгновенно собрались к губернатору, а между тем начался благовест со всех церквей. Не больше, как в четверть часа, собор был полон. Здесь отправлена была панихида блаженный памяти по Екатерине II, потом торжествовали восшествие на престол императора Павла Петровича, с принесением ему присяги от всех кого следовало; затем, все разошлись по домам, продолжая, как будто не верить, что лишились своей благодетельницы навсегда.
Его Величество вступление свое на престол ознаменовал отменой рекрутского набора и отменил хлебный сбор в натуре; в декабре 1796 г. получен был указ, которым Саратовская губерния упразднялась, вначале же 1797 г. состоялся именной указ, повелевавший Саратовскую губернию опять восстановить, а Пензенскую губернию упразднить, оставив Пензу уездными городом.
С прибытием из Пензы губернского управления, прибыл и губернатор тамошний, действительный статский советник Михаил Яковлевич Гедеонов, но он оставался в должности очень недолго: в мае месяце на место его переведен из Тамбова прежний губернатор Василий Сергеевич Ланской.
Бывшие у меня на руках дела я сдал все по принадлежности, а между тем, не оставаясь ни одного дня без должности, был приглашен и определен в учрежденную в Саратове "контору опекунства иностранных поселенцев", для управления в Саратовской губернии их колониями, населенными по вызову из чужих краев иностранцами разных наций и исповеданий по нагорной и луговой сторонам Волги.
Таким образом, окончилась служба моя в саратовской гражданской палате, которую я продолжал с 30 июня 1782 по 31 июня 1797 года, то есть 15 лет один месяц и один день, с удовольствием для меня и при постоянном благорасположении ко мне начальства.
"Контора опекунства" учреждена была с таким предложением, чтобы она одна в губернии, ни от кого независимо, управляла колониями, будучи подчинена одной "экспедиции государственного хозяйства и сельского домоводства", в С.-Петербурге при Правительствующем сенате, из членов оного учрежденной, к ней одной во всем относилась и, в особенности к князю Алексею Борисовичу Куракину, как к главному ее начальнику.
Я в "контору" вступил перед самым ее открытием. Составляли оную: главный судья с двумя товарищами, секретарь, бухгалтера переводчик, землемер и потребное число канцелярских чинов. Контора была открыта 31 июля, и мы занялись принятием всех дел, к оной относящихся.
Для того, чтобы иметь лучшее об этих колониях понятие, нужно предварительно знать следующее. Их население было всего 104 селения. Колонисты, выехавшие из своих государств, вступили в готовые селения и дома, казной выстроенные, а кроме того снабжены были всем нужным к домоводству и хлебопашеству от казны же. Деньги, на все это употреблённые, были внесены на каждое семейство в домовые книги и рассрочены на тридцать лет.
По переписи, жителей в колониях было до 20 тысяч душ мужского и столько же женского пола; перепись эта была произведена еще прежней Конторой.
Мне поручено было, вскоре по открытии, согласно инструкции изданной для "конторы", обозреть во всех колониях дома колонистов; а так как со времени постройки их протекло около 30 лет, то узнать, сколько лесу понадобится каждому семейству на поправку домов, для отпуска его из вятских лесов за "попенные деньги" (здесь выплаченные в казну за вырубку леса (начислялись по количеству пней от срубленных деревьев))., со сплавом в плотах к колониям.
Я объехал все колонии и, обозрев их, составил порученное мне исчисление, по которому впоследствии лес и был отпущен. Между тем, получено было и предписание "экспедиции государственного хозяйства", о произведении "новой переписи колонистам", с составлением экономических примечаний и потом представить в "экспедицию" подробное из всего извлечение.
По получении такого предписания, "контора" постановила отправиться для исполнения старшему товарищу главного судьи, коллежскому советнику Сергею Сидоровичу Попову, а при нем и мне, в виде делопроизводителя, переводчику и троим канцелярским служителям.
В январе 1798 года мы все отправились в колонии, взяв с собой планы, прежнюю перепись и все, что представлялось нужным. Объехав несколько колоний, составили перепись с заключениями, которые г-н Попов и повез сам в Саратов на опыт; я же с канцелярией между тем продолжал дело. После он возвратился в колонии с одобрением нашего труда, и таким образом мы перепись и окончили, занимаясь тем около полутора года.
Между тем, главный судья сделал представление о награждении меня чином, вследствие чего, я 22-го сентября 1799 г. и был произведен в титулярные советники, минуя чин коллежского секретаря.
Труд мой, усердие и польза их для службы со стороны главного судьи были вознаграждаемы полным его благорасположением, до такой степени, что оно возбудило в равных мне чиновниках зависть, а в секретаре даже недоброжелательство; многие из них полагали, что я, пользуясь этим благорасположением, действую иногда к вреду их, хотя этого никогда не бывало.
Нередко, после присутствия, главный судья оставлял меня у него обедать; кроме того я неоднократно был приглашаем и на дачу его, верстах в десяти от города отстоявшую. Из товарищей главного судьи, тот, с которым вместе делали мы замечания и перепись, был мне почти другом, и я каждый день, в свободное от службы время, был с ним вместе.
Это был человек лет 60-ти, самых благороднейших качеств и главному судье истинный друг, до такой степени, что они и в городе и на даче редко разлучались. Другой товарищ главного судьи, надворный советник Сикстель, хотя был человек добрый, но образ жизни вел уединённый и знакомство имел только с одними иностранцами; ко мне он хотя и был благосклонен, но не в такой степени, как главный судья и г-н Попов, с которым мы, так сказать, свыклись во время своего путешествия по колониям.
С г-ном Сикстелем мне случилось заниматься в течение трех недель производством одного довольно значительного следствия, которое впоследствии времени доходило до рассмотрения "экспедиции государственного хозяйства", юстиц-коллегии лифляндских и эстляндских дел по иностранным исповеданиям и наконец, императоров Павла I и Александра I и было причиной большого для меня беспокойства; но беспристрастие мое во всех действиях по службе и Провидение всюду меня защищали.
Теперь, мне кажется приличным коснуться, хотя кратко, моих семейных обстоятельств.
В Саратове отец мой имел дом; семейство наше, кроме отца и матери, состояло из меня, братьев моих Тимофея и Алексея, из сестры Марьи Ивановны, имевшей уже совершенный лета, а сверх того, в 1781 году родился еще брат мой Сергей Иванович, которому в это время (1800 г.) шел 18 год.
Отец, служа по палатам гражданской и уголовной, был уже в отставке губернским секретарем; старший брат Тимофей Иванович, перешел в военную службу и 11 лет находился в оной на Кавказской линии и после взятия графом Валерианом Александровичем Зубовым Дербента был произведен в подпоручики.
При восшествии в 1796 году на престол императора Павла I, граф Зубов от командования войсками был уволен, и данные им чины не были утверждены, то брат оставил военную службу и находился при мне в Конторе опекунства иностранных поселенцев, в чине коллежского регистратора, полученном по высочайшему повелению.
Другой мой брат Алексей Иванович, в чине губернского секретаря, служил секретарем в Новохоперском земском суде; в Новохоперске же, который принадлежал тогда к Саратовской губернии, он и женился. Брат Сергей Иванович, определенный уже на службу, находился при нем же, а отец и мать мои в это время находились там же, отправившись к брату на свадьбу. Следовательно, в Саратове оставался я с братом и сестрой, проживая в своем доме.
Между тем, Провидению угодно было жизнь мою совсем изменить. В июле месяце, председатель уголовной палаты, действительный статский советник Алексей Александрович Врасский и супруга его Анна Степановна познакомили меня, с приехавшей из Пензы, девицей Елизаветой Саввишной Сенченковой, дочерью чиновника, служившего там прокурором; она приехала в Саратов со своею бабкой и имела от роду 17 лет.
Я был у них несколько раз и, хотя девица была не в богатом положении и ничего за собою не имела, кроме небольшого дома в Пензе, несколько дворовых людей и домашних принадлежностей, но доброта ее души и сердца, соединённая с привлекательною наружностью, пленили меня, и так как мне было уже 32 года, то я и писал к отцу моему, прося позволения на ней жениться.
По этому письму, отец и мать мои, прибыв в Саратов, брак мой благословили, а потом отец отправился со мной в Пензу, где брак и совершился 29 июля 1800 года, в собственном доме жены моей, которой посаженой матерью была Александра Васильевна Миленина, урожденная Зубова, ближняя родственница князя Зубова, бывшая в лучших отношениях с бабкой жены моей, вдовой титулярного советника Акулиной Евсеньевной Любимовой.
Со временем она сделалась другом и жене моей; я же сделался коротко знакомым мужу ее, надворному советнику Ивану Андреевичу Миленину, через которого и был познакомлен со всеми в Пензе, а у него в доме был как родной.
По совершении брака, отец мой отправился в Саратов, домой, а я с женой и почтенной ее бабушкою остался в Пензе, чтобы вместе с ними побывать у всех их хороших знакомых, как в городе, так и в уезде живших.
Я, до исхода августа, прожил там с особенным удовольствием, но вдруг получил с почтой письмо из Саратова, которым отец мой извещал меня, что "дом наш, во время случившегося пожара, вместе с многими другими сгорел", и мы лишились всего, даже и необходимого, так как пожар начался близко; дом наш тотчас же был объят пламенем и спасти хотя что-либо не было никакой возможности.
Происшествие это повергло нас в неописанную печаль; но, Богу благодарение, она продолжалась недолго. Главное затруднение состояло в том, что нам некуда было переехать, однако ж, Господь утешил нас в скорости: на той же неделе я получил известие, что квартира для нас готова. Мы тотчас же отправились в Саратов и по приезде расположились в квартире.
Скоро состоялось высочайшее повеление, чтобы места по уездным и земским судам замещены были чиновниками от короны, с назначением их от Герольдии, способными к отправлению службы.
Я, служа в "конторе опекунства иностранных поселенцев", хотя и пользовался благорасположением главного судьи, но в отношении к будущему в виду ничего не имел, и вот, посоветовавшись с семейством и другом моим, Сергеем Сидоровичем Поповым, послал в Герольдию прошение, изъявляя "желание поступить на соответственную чину моему вакансию в Саратовской, Пензенской или Симбирской губерниях", а от Сергея Сидоровича выпросил письма в Петербург к его знакомым, в числе которых были и лица значительные.
Без всякого затруднения я был определен в город Инсар, принадлежавший тогда к Симбирской губернии, заседателем в уездный суд; именно 4-го декабря 1800 года. Туда я и отправил через Пензу свое семейство, а сам поехал в Симбирск представиться губернскому начальству и поручить себя покровительству губернатора, действительного статского советника Василия Михайловича Сушкова, который знал меня лично, по бытности председателем Саратовской гражданской палаты.
Это исполнил я с полным успехом при письмах саратовских моих благодетелей, а особливо упомянутого Алексея Александровича Врасского, у которого был в Симбирске друг, губернский прокурор Иван Дмитриевич Апраксин.
Прожив в Саратове слишком 20 лет и снискав во всех хорошее к себе расположение, я оставил его с чувством искренней признательности, особенно в главному судье, Андрею Дмитриевичу Еремееву, который, прощаясь со мной, снабдил меня очень хорошим аттестатом.
Когда я не был еще женат, Алексей Давидович Панчулидзев, при котором служил я в Гражданской палате, познакомил меня с присланным в Саратов, по высочайшему повелению на житье, действительным камергером Иваном Николаевичем Корсаковым, имевшим надобность в таком чиновнике, который знал бы законы и письмоводство.
Я, в короткое время, с этим несчастным тогда, но счастливым беспредельно в царствование Екатерины II вельможей познакомился, приобрел его благорасположение и был участником многих его семейных тайн и сочинителем бумаг по делам его и по чувствам, оставляемым на случай смерти, так как он, бывши болен, не надеялся пережить своего несчастья, а при том дела его были в запутанном положении. Быв холостым, он имел, однако же, детей.
Я просиживал с ним ночи и слышал от него много таких рассказов, которые редкие слышали. Но заключение его, по воле государя императора, продолжалось только несколько месяцев, и он, получив свободу, отправился в Петербург.
Таким образом, окончилась саратовская моя жизнь. Нельзя сказать, чтобы я оставлял Саратов с большим сожалением, так как уезжал оттуда по собственной воле, ехал с женою, искренно и горячо мною любимой, и надеялся, что по новой службе обстоятельства мои улучшатся при моих о том стараниях. Но Господь располагает всем, по собственному усмотрению, а не по нашим предначертаниям.
В город Инсар приехал я из Симбирска в начале февраля 1801 года, прежде еще моего семейства. Первым делом моим, по вступлении в должность, было познакомиться со всеми по уездному суду товарищами, которыми были: уездным судьей, - коллежский асессор Сергей Фёдорович Иконников, заседателем - прапорщик Яков Фёдорович Фёдоров и секретарем, губернский секретарь Петр Михайлович Попов, люди умные и должности свои знающие; при том они были местными жителями и были со всеми знакомы.
Первой моей квартирой в Инсаре был дом заседателя в уездном суде г-на Ликина, за которым была супругой Авдотья Степановна, урожденная княжна И-ва, с которою жена моя сделалась другом; но после мы наняли другой обывательский дом, где и жили уже одни.
Должность заседателя уездного суда нимало меня не затрудняла; я с первого же раза был полезен для службы в оной, так как производство дел суда, после службы в Гражданской палате и производства дел следственных и уголовных, не было для меня ново. Мы все четверо работали, так сказать, взапуски, следовательно, и успевали много. Но судьбе не угодно было, чтобы мы, кроме секретаря, служили по уездному суду.
В исходе марта, сперва частным путем, а потом и официально, получено было известие о кончине императора Павла I и о вступлении на престол императора Александра I; вслед за тем последовал другой манифест "о возобновлении дворянских выборов". Вследствие того, в мае и выбраны в уездный суд новые от дворянства члены. Перед вступлением их в должность, был получен еще манифест милостивый "о прекращении всех дел, кроме смертоубийства, лихоимства и грабежа".
Поэтому мы, закончив все подлежавшие дела, донесли о том симбирскому губернскому правлению; прочих же дел, как я припоминаю, мы сдали только семь и после сдачи, на основании особого распоряжения, причислены были к Герольдии.
Перемена эта, хотя и не во многом меня расстраивала, но главное состояло в том, что я должен был искать места, потому что без службы жить не мог и принужден был для того ехать, но куда не знал. Итак, решившись отправиться в Пензу, где у жены моей был дом, который по счастью не был продан, мы, в июле, так и поступили; а между тем в мае, 12 числа Бог даровал нам сына Николая.
Но Бог бедным людям всегда на помощь готов; через короткое по приезде нашем в Пензу время, я получил из Саратова письмо от брата моего Тимофея Ивановича, который уведомлял меня, что Алексей Давидович Панчулидзев, бывший в то время уже Саратовским вице-губернатором, приказал ко мне написать, что "ежели я остался без должности, то приехал бы в Саратов, а он обещает мне место по моему желанию".
В Саратов отправился я в сентябре месяце и, нашел отца моего, мать и сестру здоровыми, а брата Тимофея Ивановича отправившимся служить в Астрахань, явился к Алексею Давидовичу, был принят им ласково и благосклонно и, по просьбе моей, получив обещание быть определенным в Пензу, на первый раз, винным приставом, я подал о том просьбу и тотчас возвратился домой к семейству.
В то время в Саратове по "опекунской конторе" нашел я большую перемену, которая главным образом состояла в том, что главный судья Андрей Дмитриевич Еремеев, вместе с обоими его товарищами, отрешен был от должности по следующему случаю.
Выше видно было, что при открытии Опекунской конторы, я командирован был сделать исчисление, сколько надобно было колониям и каждому семейству леса на поправку домов и что исчисление это я сделал; после того, лес и был отпущен из Вятских лесов за попенные деньги.
Впоследствии открылось, что когда лес тот был сплавлен к колониям, то большая часть семейств, леса не получили, а сплавлен он был в Астрахань и там продан, почему и попенных денег взыскать было не с кого. Это открылось, и прислан был из Петербурга сенатор Габлиц (Карл Иванович), который все обнаружил.
Тогда "контора" была отрешена "за дурное распоряжение, несмотрение и недоставление", по моему исчислению, колонистам леса; меня же при сем случае Господь сохранил даже от малейшего неудовольствия, так как найдено было, что я со своей стороны все порученное мне исполнил в точности.
Кроме того узнал я, что по следствию, мною с г-ном Сикстелем произведенному, как выше упомянуто, были также неприятные последствия. Следствие это произведено было г-ном Сикстелем вообще с пастором лютеранского исповедания и мною в виде делопроизводителя; само собой разумеется, что при этом действовавшим лицом был я, как знающий весь порядок судопроизводства.
Это следствие заключалось в следующем. Пастор колонии Грязнухи прислал в "опекунскую контору" донос на форштегера (голову). Опекунская контора поручила г-ну Сикстелю, вместе с пастором и мной, произвести по доносу следствие. Мы, все трое, взяв с собой двоих канцелярских служителей, из которых один был за переводчика, зная хорошо немецкий язык, отправились в ту колонию, где жил доноситель и, прибыв, получили от него подтверждение доноса; тогда было отобрано нами объяснение от форштегера и по обоим актам совокупно мы произвели следствие.
В середине производства, доноситель, увидев, что дело идет против его доноса, подал протест, что он не может находиться при следствии, потому что секретарь присутствия, то есть я, не немец. Но комиссия, несмотря на сей протест, следствие продолжала, кончила и представила его в "контору" в двух экземплярах, один на русском, а другой на немецком языках, из которых к последнему сделаны были рукоприкладства (здесь ручные подписи), так как все участвовавшие в деле были немцы.
Контора следствие это препроводила в юстиц-коллегию лифляндских и эстляндских дел, а коллегия, рассмотрев дело и найдя пастора "ложным доносителем и сварливым человеком", предписала "удалить его от прихода на несколько месяцев". Пастор был этим недоволен и послал прошение государю императору Павлу I.
Его Величество повелеть соизволил вышеописанное следствие "перерасследовать самому главному судье г-ну Еремееву", который после уже выбытия моего отправился на место с пастором, другим уже, со штатным секретарем, коллежским асессором Баженовым и переводчиком Гриммом, не взяв с собой никого из лиц, находившихся при первом следствии. Но и при этом, произведенное нами следствие, подтвердилось во всех отношениях и когда дело представлено было в юстиц-коллегию, то она пастора "отрешила от прихода уже на год".
По кончине императора Павла I, пастор поднес "новую просьбу" императору Александру Павловичу, жалуясь на следствие и на "контору". Снисходя на это прошение, Его Величество соизволил повелеть следствие "еще раз перерасследовать", уже по отрешении г-на Еремеева, новому главному судье, статскому советнику Николаю Васильевичу Есипову, который, быв прежде в Саратове губернским прокурором, имел на отца моего какое-то неудовольствие; следовательно, и я приятен ему не был.
Когда я, в вышеописанное время, был в Саратове, он только что собирался на это следствие и, в бытность мою у него, даже намекал мне, что "я у него в руках", хотя из "конторы" я выбыл. Признаюсь, я был этим испуган, ибо хотя беспристрастно и верно при следствии действовал, но все-таки опасался и в Пензу отправился в тревожном положении духа.
Возвратившись в Пензу, я весь сентябрь провел со своим семейством, продолжая опасаться г-на Есипова; в начале же октября, благодетелем моим Алексеем Давидовичем Панчулидзевым был вытребован в Саратов присягнуть на должность "пензенского винного пристава", что исполнил в Казенной палате и отправился к должности.
Г-н Есипов в это время следствие уже произвел и представил по порядку в юстиц-коллегию, но содержание этого следствия узнать я не мог.
Был ноябрь 1801 года, когда в Пензе сделалось уже известным, что губерния опять возобновлена. Вскоре затем прибыли губернатор, тайный советник Филипп Лаврентьевич Вигель, вице-губернатор статский советник Сергей Яковлевич Тиньков и многие члены.
Я был им рекомендован с самой выгодной стороны, а потому вице-губернатор, как будущий мой начальник, приказал мне каждый день у него бывать; узнав же меня короче, занял меня, сверх настоящей моей должности, разными соображениями, касавшимися до составления Казенной палаты и собрания в оную всех принадлежностей, так как из губернского города, оставшегося уездным, все было развезено в разные губернии, в которые уездные города отошли.
Тут я успел показать мое усердие, и Сергей Яковлевич меня полюбил; даже изъявил один раз мнение, что я занимаюсь не своею должностью.
Между тем, следствие г-на Есипова продолжало меня беспокоить; но наконец, к удовольствию моему я узнал, что следствием этим, "всё прежнее, во всех частях подтвердилось", но что открыты были пристрастия и подозрения на бывших с г-ном Еремеевым, при втором следствии, секретаря Бажанова и переводчика Гримма, во взятках.
Поэтому "пастор совершенно уже удален был от прихода", а оба упомянутые лица "отрешены от должностей с преданием суду"; я же остался неприкосновенным и, воздав за то Богу благодарение, дал себе обещание и во всю жизнь руководствоваться беспристрастием и всегда идти прямой дорогой.
