«Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели…». Незаслуженно забытая пронзительная песня из кинофильма «Цыган» написана на стихи Семёна Гудзенко, одного из самых замечательных и честных представителей военного поколения писателей и поэтов.
…Его мама, учительница, придумала мальчику редкое имя - Сарио, по созвучию итальянское, очень красивое и мелодичное.
Со своим фантастическим именем юный Гудзенко прожил двадцать один год, ровно до тех пор, когда начал печатать свои стихи. Поэт написал матери «…не пугайся, если встретишь стихи за подписью “Семён Гудзенко”, это я, так как Сарио не очень звучит в связи с Гудзенко. Надеюсь, ты не очень обидишься…». Новое имя ему придумал Илья Эренбург, которого Гудзенко всегда называл своим крестным отцом.
Из книги Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь»:
«Это был один из первых весенних дней. Утром в дверь моей комнаты постучали. Я увидел высокого грустноглазого юношу в гимнастерке. Я сказал юноше: "Садитесь!". Он сел и тотчас встал: "Я вам почитаю стихи". Я приготовился к очередному испытанию — кто тогда не сочинял стихов о танках, о фашистских зверствах, о Гастелло или о партизанах. Молодой человек читал очень громко, как будто он не в маленьком номере гостиницы, а на переднем крае, где ревут орудия. Я повторял: "Еще... еще...".
Потом мне говорили: "Вы открыли поэта". Нет, в это утро Семен Гудзенко мне открыл многое из того, что я смутно чувствовал. А ему было всего 20 лет; он не знал, куда деть длинные руки, сконфуженно улыбался. Одно из первых стихотворений, которое он мне прочитал, теперь хорошо известно: “Перед атакой” (“Когда на смерть идут,- поют”».
В 1939 году дневнике Семёна (в то время ещё Сарио) Гудзенко появилась запись: «Поэзия - честность, настоянная на страстности. Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши».
… В июле 1941 года студент третьего курса Московского института философии, литературы и истории Гудзенко отправляется добровольцем на фронт, в отдельную мотострелковую бригаду особого назначения, сформированную для спецрейдов по тылам противника. Рядом оказались и его друзья- студенты ИФЛИ Юрий Левитанский, Михаил Кульчицкий, Сергей Наровчатов, Николай Майоров, Михаил Луконин, Алексей Недогонов.
Молодые филологи вдобавок были и прекрасными спортсменами. Разведчиков обучали ведению уличных боёв и подрывному делу - враг уже вплотную подходил к Москве. После легендарного ноябрьского парада на Красной площади курсанты-литераторы отправились во фронтовую полосу, диверсанты грамотно наносили урон врагу на оккупированных территориях Калужской, Смоленской и Брянской областей.
Провоевать пришлось совсем недолго: уже в феврале 1942 года Гудзенко получил страшное ранение в живот, чудом выжил, и, находясь в госпитале, записал в блокнот:
«…ранен в живот, На минуту теряю сознание, Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Рана – аж видно нутро, Везут на санях. Потом доехали до Козельска. Там валялся в соломе и вшах…».
А в мае поэта сбила машина прямо в центре Москвы - тяжелая черепно-мозговая травма…
О строевой службе и рейдах в тыл противника пришлось забыть, разведчик стал военным корреспондентом, колеся по всей стране в составе выездных редакций. За работу в полностью разрушенном Сталинграде он был награждён медалью «За трудовую доблесть».
В апреле 1943 года у Семёна Гудзенко состоялся первый творческий вечер в Московском клубе писателей.
«Пришла какая-то очень земная поэзия, – говорила поэтесса Маргарита Алигер, – в налипшей земле, живая, исцарапанная, и звучит это во много раз убедительнее. Здесь мы чувствуем настоящий трепет жизни, биение живого пульса».
Победу спецкор Гудзенко встретил в Будапеште. Заслуги поэта перед Родиной были оценены очень высоко, он получил Орден Отечественной войны II степени, Орден Красной Звезды, медали за оборону Москвы, за победу над Германией, за взятие Вены, Будапешта, освобождение Праги.
Сегодня сложно поверить, но сразу после войны стихи Семёна Гудзенко знали и читали почти все, на сборных поэтических вечерах в Политехе дежурила конная милиция - публика с нетерпением ждала выступление своего кумира, всегда происходившее в конце, чтобы слушатели несвоевременно не покинули зал.
Однажды поэт Николай Глазков возмутился: «Впредь рекомендую пускать стихи, которые были до Гудзенко, в конец, с тем, чтобы с оных поэтов можно было уйти...». Высокий кареглазый красавец просто магнетизировал публику своим потрясающим обаянием и артистизмом - не будучи актером, он всегда играл только самого себя.
Смерть сбила его на самом взлёте, тридцатилетним - дали себя знать последствия военных ранений. По воспоминаниям Евгения Долматовского, последние месяцы жизни Семёна Гудзенко — это «новый подвиг, который по праву можно поставить рядом с подвигом Николая Островского: прикованный к постели поэт, точно знающий о том, что его недуг смертелен, продолжал оставаться романтиком, солдатом и строителем». Как написал Илья Эренбург, «было такое чувство, словно его вдруг, через десять лет настиг долетевший с войны осколок».
… В легендарном спектакле прославленного Театра на Таганке «Павшие и живые» роль Гудзенко сыграл Владимир Высоцкий, своими песнями о войне принявший эстафету памяти от поколения героев, настоящих Воинов и Поэтов.
Моё поколение
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя —
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,-
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется — долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,-
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,-
пусть нами пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.
Перед боем
Когда на смерть идут – поют,
а перед этим можно плакать,
Ведь самый страшный час в бою –
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
И почернел от пыли минной.
Разрыв. И умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черёд.
За мной одним идёт охота.
Будь проклят сорок первый год
и вмёрзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв. И лейтенант храпит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведёт через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким. А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.
Я был пехотой в поле чистом
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.
Но если снова воевать…
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.
Я в гарнизонном клубе за Карпатами…
Я в гарнизонном клубе за Карпатами
читал об отступлении, читал
о том, как над убитыми солдатами
не ангел смерти, а комбат рыдал.
И слушали меня, как только слушают
друг друга люди взвода одного.
И я почувствовал, как между душами
сверкнула искра слова моего.
У каждого поэта есть провинция.
Она ему ошибки и грехи,
все мелкие обиды и провинности
прощает за правдивые стихи.
И у меня есть тоже неизменная,
на карту не внесённая, одна,
суровая моя и откровенная,
далёкая провинция – Война…
Каждый танец на «бис»…
Каждый танец на «бис» раза по три
был исполнен с весёлым огнем.
...Премирована рота на смотре
патефоном в чехле голубом.
И в казарме за час до отбоя,
полустёртой пластинкой шурша,
каждый день он играет такое,
от чего замирает душа.
Не забудет мое поколенье
тот простой и сердечный мотив –
эшелонной гитары томленье
и окопной гармони порыв.
А когда отстрадает гитара,
земляка приглашает земляк:
церемонно раскланявшись, пара
отрывает гвардейский гопак.
Начинается все по порядку:
на скобленом полу, топоча,
то бочком,
то волчком,
то вприсядку
ходят с присвистом два усача.
Дробный гул от подковок железных
как в слесарных стоит мастерских.
Жаль, в Москве у танцоров известных
не услышишь подковок таких.
...А в дверях,
чтобы рьяный дневальный
раньше срока солдат не прервал,
встал тихонько,
как зритель случайный,
моложавый седой генерал.
На снегу белизны госпитальной…
На снегу белизны госпитальной
умирал военврач, умирал военврач.
Ты не плачь о нем, девушка,
в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
Наклонились над ним два сапера с бинтами,
и шершавые руки коснулись плеча.
Только птицы кричат в тишине за холмами.
Только двое живых над убитым молчат.
Это он их лечил в полевом медсанбате,
по ночам приходил, говорил о тебе,
о военной судьбе, о соседней палате
и опять о веселой военной судьбе.
Ты не плачь о нем,
девушка, в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
..Одного человека не спас военврач -
он лежит на снегу белизны
госпитальной.
Небеса
Такое небо!
Из окна
посмотришь черными глазами,
и выест их голубизна
и переполнит небесами.
Отвыкнуть можно от небес,
глядеть с проклятьем
и опаской,
чтоб вовремя укрыться в лес
и не погибнуть под фугаской.
И можно месяц,
можно два
под визг сирен на землю падать
и слушать,
как шумит трава
и стонет под свинцовым градом.
Я ко всему привыкнуть смог,
но только не лежать часами.
…И у расстрелянных дорог
опять любуюсь небесами.
Мы не от старости умрём…
Мы не от старости умрём, -
от старых ран умрём.
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром!
В нём горечь, хмель и аромат
заморской стороны.
Его принёс сюда солдат,
вернувшийся с войны.
Он видел столько городов,
Старинных городов.
Он рассказать о них готов.
И даже спеть готов.
Так почему же он молчит?
Четвёртый час молчит.
То пальцем по столу стучит,
то сапогом стучит.
А у него желанье есть.
Оно понятно вам?
Он хочет знать, что было здесь,
когда мы были там…
