10 (21 по н.с.) сентября 1777 года Петербург потрясло одно из самых ужасных наводнений в истории города — вода поднялась на 321 см. (по свидетельству академика Л.Ю. Крафта до 10 футов и 7 дюймов). Старшнее были только наводнения 1824 и 1924 годов.
Об этом бедствии осталось немало свидетельств, но меня заинтересовали два — уж очень они вышли контрастны.
Начнем с письма литератора и государственного деятеля Михаила Никитича Муравьева (1757—1807) своему отцу:
На 10 число всю ночь стоял преужасный ветер с моря. У нас много стекол повыбило. В пять часов поутру валом прибыла вода на 9 футов и 11 дюймов, или четыре аршина с четвертью. За двадцать лет назад было также большое наводнение, но полтора аршином меньше нынешнего. Мост снесло, и плашкоты разбросало по сваям. В Галерной гавани люди спасались по кровлям, и несло домы. Не было воды только у Владимирской и частью на Литейной. У нас, я думаю, на аршин или более было. Рыжак стоял по брюхо в воде. Убывать стало в девятом часу понемногу и наконец везде вдруг осушилось. Людей почитают с тысячу утопших, другие — три тысячи. Убыток полагают миллионами, но верно сказать не могу. И у нас снесло мост. Дюйма на три была вода в наших горницах. Мы все носились на чердак; в кухню ездили на плоту, и Иван Матвеевич варил кашицу из ветчины. Теперь еще куда ни пойдешь, на всякой улице позорище печали и разорения, поваленные заборы, пожитки жителей, груды кокор нанесенных, на острову по набережной в Седьмой линии — большая барка с сеном. Вся Седьмая линия занесена пребольшими пластинами, так что пройти трудно. У Олены Петровны в пол-окна было воды. Белье, платья, соболи — все перемочено. Корова утонула, девчонку насилу откачали. Во дворце в погребах потонуло 18 чел<овек>.
А вот так описывала эти же события императрица Екатерина II в письме к барону Фридриху Мельхиору Гримму:
Я очень рада, что вчера в полдень возвратилась в город из Царского Села. Была отличная погода, но я говорила: "посмотрите, будет гроза", потому что накануне мы с князем Потемкиным воображали себе, что берем крепость приступом. Действительно, в десять часов пополудни поднялся ветер, который начал с того, что порывисто ворвался в окно моей комнаты.
Дождик шел небольшой, но с этой минуты понеслось в воздухе всё что угодно: черепицы, железные листы, стекла, вода, град, снег. Я очень крепко спала, порыв ветра разбудил меня в пять часов. Я позвонила, и мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его. Я сказала: "коли так, отпустите часовых с внутренних дворов, а то, пожалуй, они вздумают бороться с напором воды и погубят себя".
Сказано, сделано. Желая узнать поближе, в чем дело, я пошла в Эрмитаж. Нева представляла зрелище разрушения Иерусалима. По набережной, которая еще не кончена, громоздились трехмачтовые купеческие корабли. Я сказала: "Боже мой! Биржа переменила место: графу Миниху (Бурхард Кристоф) придется устроить таможню там, где был Эрмитажный театр".
Сколько разбитых стекол! Сколько опрокинутых горшков с цветами! И как будто под стать цветочным горшкам, на полу и на диванах лежали фарфоровые горшки с каминов. Нечего сказать, тут-таки похозяйничали! И к чему это? Но об этом нечего спрашивать. Нынче утром ни к одной даме не придет её парикмахер, не для кого служить обедню и на куртаге будет пусто. Кстати: десерт господина Бретёля (который давно прибыл и покоится после трудов и опасностей, весь целый, не надтреснутый и неразбитый, в последней комнате Эрмитажа) нынешнею ночью тоже едва не сделался жертвою урагана.
Большое окно упало на землю подле самого стола, весьма прочного, на котором десерт расставлен. Ветром сорвало с него тафтяную покрышку, но десерт остался целехонек.
Продолжение, по выслушании обедни.
Обедаю дома. Вода сбыла и, как вам известно, я не потонула. Но еще немногие показываются из своих берлог. Я видела, как один из моих лакеев подъехал в английской коляске; вода была выше задней оси, и лакей, стоявший на запятках, замочил себе ноги. Но довольно о воде; подбавим о вине. Погреба мои залиты водою, и Бог весть, что с ними станется. Прощайте. Четырех страниц довольно во время наводнения, которое с каждым часом уменьшается.
Но не будем торопиться упрекать государыню в легкомысленности и равнодушии к бедствиям подданных. Корреспондент императрицы, барон Гримм, был известным публицистом эпохи Просвещения, считавшийся человеком остроумным и легким. Поэтому шутливый тон, избранный Екатериной Великой, возможно, является (отчасти) некой бравадой, которой она хотела продемонстрировать свой "философический" образ мысли. Это было в духе эпохи Вольтера и Дидро.
По крайней мере, в этом нас пытается убедить и писатель Петр Петрович Каратыгин — автор труда "Летопись Санкт-Петербургских наводнений, 1703—1879", изданного в 1888 году.
Он утверждает:
Верная себе самой, императрица писала Гримму о страшном наводнении тем же шутливым тоном, каким, три года тому назад писала Вольтеру о Пугачевщине. Но и здесь, как тогда, она бодрилась, не желая обнаружить душевной тревоги и обращения к Божией помощи перед философом и безбожником. В разгар наводнения она приказала дворцовому священнику служить молебен, причем сама усердно молилась с коленопреклонением.
Скажу честно, я не знаю на каких источниках основывался Каратыгин. Ссылок и сносок он не ставит, цитат из воспоминаний или свидетельств очевидцев именно здесь не приводит. Хотел ли он заочно оправдать монархиню или просто не указал источники своей информации — этого я не ведаю.
Автор: Иван Бирюков
Библиография:
- Каратыгин П.П. Летопись Санкт-Петербургских наводнений, 1703—1879. — СПб.: Типография А.С. Суворина, 1888. С. 8, 22.
- Письмо Екатерины II барону Гримму, 10 сентября 1777 г. // Русский архив, 1878. — Вып. 9. С. 35—36.
- Письмо М.Н. Муравьева Н.А. Муравьеву, 12 сентября 1777 г. // Письма русских писателей XVIII века. — Л.: Наука, 1980. С. 290.
P.S. Не могу не разместить ремарку историка А.И. Браудо в ЭСБЕ о характере переписки Екатерины Великой с бароном Гриммом:
Переписка Г. с Екатериной, начатая в 1774 г., продолжалась до самой смерти императрицы. Если «Correspondance Littéraire» является драгоценным литературным памятником и показывает ум и образование Г., то письма к Екатерине, пустые по содержанию, преисполненные самой низкой лести и сопровождаемые беспрестанно разного рода просьбами, выставляют личность автора в самом непривлекательном виде.
