2 сентября 1885 года Афанасий Фет написал одно из самых известных своих стихотворений «Я тебе ничего не скажу».
"Он был сильный человек, всю жизнь боролся и достиг всего, чего хотел: завоевал себе имя, богатство, литературную знаменитость и место в высшем свете, даже при дворе. Все это он ценил и всем наслаждался, но я уверен, что всего дороже на свете ему были его стихи…" Николай Страхов
Родись Фет в наше время, детали этого события наверняка смаковали бы во всевозможных ток-шоу на федеральных телеканалах. Его мать, лютеранка Шарлотта-Елизавета, будучи беременной на седьмом месяце, сбежала из Германии в Россию с богатым русским помещиком, отставным армейским офицером, потомственным дворянином Афанасием Неофитовичем Шеншиным. Он ли был отцом будущего поэта, первый ли муж Шарлотты-Елизаветы, асессор городского суда Дармштадта Иоганн-Петер-Карл-Вильгельм Фёт или кто-то еще, точно неизвестно до сих пор.
К счастью, в те времена не было ни ток-шоу, ни федеральных каналов, и все же отголоски этой запутанной истории принесли Фету немало горя и тяжким грузом легли на его судьбу. Некто особо бдительный прознал и донес губернским властям, что на момент его появления на свет дворянин Шеншин не был обвенчан со своей супругой по православному обряду, а потому не может считаться законным отцом ребенка. 14-летнему Афанасию, с детства носившему фамилию Шеншин, было предписано впредь именоваться Фетом. Вместе с фамилией мальчик лишался и русского подданства, и потомственного дворянства, и наследственных прав. Родившийся и выросший в русской глубинке, он внезапно оказался иностранцем без роду и племени, чужаком, чуть ли не отверженным.
Наверно, этот жестокий удар во многом обусловил характер Фета – мизантропический, жесткий, не склонный к сантиментам. А желание вернуть себе дворянский титул со всеми его привилегиями навсегда определило жизненные приоритеты. Военная служба, избранная для достижения цели (офицерский чин давал право на потомственное дворянство) обернулась сизифовым трудом. Едва Фета произвели в корнеты, вышел закон, по которому для получения дворянства требовался чин не ниже майора. Почти дослужился до майора – дворянство стали давать лишь полковникам.
С литературными заработками тоже не заладилось. Первый стихотворный сборник, который должен был принести молодому поэту славу и материальную независимость, оказался убыточным, да и вообще книги Фета раскупались неохотно. Но практичность, трудолюбие и упорство, которым он, возможно, был обязан немецким или еврейским генам (есть и такая версия), в конце концов взяли свое. И если в стихах Фета чувства всегда главенствовали над разумом, то в бренном мире проза жизни отыгрывалась сполна, и дела сердечные летели ко всем чертям.
Свою первую любовь, дочь отставного кавалерийского генерала Марию Лазич Фет бросил: девушка была бедна, а 28-летний корнет искал выгодной партии. «Найти где-нибудь мадмуазелю с хвостом в тысяч двадцать пять серебром», - писал он с явно наигранным цинизмом одному из близких друзей. Вскоре после расставания Мария погибла – по официальной версии, от случайно брошенной спички загорелось платье. Эту странную смерть многие сочли самоубийством.
Богатой мадмуазелей оказалась дочь крупного чаеторговца Мария Боткина, сестра знаменитого врача Сергея Петровича Боткина (его сына, лейб-медика Николая II большевики расстреляют вместе с царской семьей в июле 1918 года). Солидное приданое превратило амбициозные замыслы Фета в перспективные инвестпроекты. Запущенный хутор Степановка в Орловской губернии, купленный на деньги жены и вызвавший насмешки Тургенева («жирный блин и на нем шиш», «вместо природы… одно пространство») он за семнадцать лет сделал преуспевающим помещичьим хозяйством – украсил аллеями и прудами, завел мельницу и конный завод, выращивал рожь, разводил пчел и рыбу.
«Он обладал энергиею и решительностью, ставил себе ясные цели и неуклонно к ним стремился», - писал критик Страхов. Сам Фет сформулировал свое кредо так: «Я всегда держался убеждения, что нужно разметать путь перед собою, а не за собою, и поэтому в жизни всегда заботило меня будущее, а не прошедшее, которого изменить нельзя».
Не особо оригинальная концепция, за которую проголосуют миллионы адептов современного аутотренинга. Удивительно другое – рассудочность, прагматизм и деловая хватка сочетались у Фета с неповторимым лирическим даром, эхом отозвавшимся в русской литературе на много лет вперед. Писать «по-журавлиному, непонятно для себя самого, то есть истинно» - так излагал он суть поэзии. Его образы, мелодика, настроение десятилетия спустя всплывают у Блока, Брюсова, Есенина, Пастернака. Стиль Фета, особенно раннего, «не столько заключал пушкинские традиции, сколько предвещал новые времена», - отмечал литературовед Чичерин. Построенное на мимолетных впечатлениях и переживаниях «Шепот, робкое дыханье…» написано в конце 1840-х, но это уже чистой воды импрессионизм.
«Брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты», - говорил он другу-поэту Якову Полонскому в их бытность студентами словесного отделения Московского университета. Не правда ли, похоже на метод, который почти полвека спустя опишет Короленко: «Чехов оглядел стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь (это оказалась пепельница), поставил ее передо мною и сказал: «Хотите - завтра будет рассказ… Заглавие «Пепельница».
Проповедуемый Фетом принцип искусства для искусства был бельмом в глазу представителей левого крыла, не видевших разницы между литературой и публицистикой. «Мир, поэтическому воспроизведению которого посвятил себя г. Фет, довольно тесен, однообразен и ограничен», - вынес приговор Салтыков-Щедрин. То, что поэзия живет по своим законам и что журавлям в отличие от гусей свойственно не гоготать, а курлыкать, в расчет не принималось.
Надо признать, поэт все сделал для того, чтобы судьи и прокуроры в лице Писарева, Добролюбова и Щедрина записали его в крепостники и ретрограды. Журнальный очерк богатого землевладельца Фета о том, как он через мирового посредника вытряс из работника Семена 11 рублей долга, его восхищение мертвенной эпохой Николая I, требование закрыть школы для простого народа как рассадники революционных идей – все это заставило поморщиться не только разночинцев-демократов, но и представителей либерального русского дворянства. Фет к этому как будто и стремился. «Я сам - Фамусов и горжусь этим», - восклицал он в одном из писем. Есть свидетельство, что в последние годы жизни, проезжая по Моховой мимо Московского университета, он каждый раз останавливал карету, чтобы плюнуть в этот символ студенческого свободомыслия. А купленную на склоне лет вторую усадьбу, Воробьевку, объезжал на осле по кличке Некрасов.
Демонстративный консерватизм оттолкнул от Фета почти всех былых друзей и единомышленников. Он разругался с Тургеневым, которому, словно любимой девушке, некогда посвящал нежные признания («Вашу душу я бы сравнил с самой ранней зарей в прохладное летнее утро… Вы милейший и драгоценный для меня поэт»). Восхищавшийся его стихами Лев Толстой позже записывал в дневник: «Фет жалкий, безнадежно заблудший… Уверял, что не знает, что значит безнравственно. У государя ручку целует… Гадко».
Шаг за шагом, последовательно, упорно и методично, пережив трех царей, Фет отвоевывал то, чего лишила его неласковая судьба. Добился указа Александра II «о присоединении отставного гвардии штабс-ротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина со всеми правами, званию и роду его принадлежащими». («Как Фет, вы имели имя, как Шеншин, вы имеете только фамилию», - откликнулся на это событие язвительный Тургенев). За перевод сочинений Горация стал первым лауреатом полной Пушкинской премии Императорской Академии наук. Апофеозом общественного признания было придворное звание камергера, пожалованное Александром III Фету по случаю пятидесятилетия творческой деятельности. Юбиляр назвал это одним из счастливейших дней своей жизни и завещал похоронить себя в золотом камергерском мундире.
«И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?» - удивлялся когда-то Толстой. Вопрос риторический – пути рождения таланта неисповедимы. Свойство великих поэтов Фет сохранил до конца долгой жизни, исполненной меркантильных помыслов и мелких амбиций. Стихотворение «Я тебе ничего не скажу…» - оно, как и многие другие, навеяно воспоминанием о Марии Лазич - написано в 65 лет. Пронизанное нежностью и эротизмом «Из тонких линий идеала…» - почти в 70. Когда Фета спросили, как в столь зрелом возрасте ему удается так передать свежесть чувств, он ответил, что пишет о любви по памяти. И правда, воспоминания – невидимый, но надежнейший капитал, из которого истинный художник способен извлекать самые проникновенные, самые искренние образы и звуки.
… Собран урожай всех мыслимых благ, почестей и регалий, сыто тщеславие, посрамлены насмешники, и лакей, открывая дверь кареты, низко кланяется его высокопревосходительству. Можно вернуться домой, сменить камергерский мундир на удобный халат, сесть в любимое кресло, взять перо и написать, например, это:
Я тебе ничего не скажу,
И тебя не встревожу ничуть,
И о том, что я молча твержу,
Не решусь ни за что намекнуть.
Целый день спят ночные цветы,
Но лишь солнце за рощу зайдет,
Раскрываются тихо листы
И я слышу, как сердце цветет.
И в больную, усталую грудь
Веет влагой ночной… я дрожу,
Я тебя не встревожу ничуть,
Я тебе ничего не скажу.
Если статья понравилась, наградой автору будут лайки и подписка на дзен-канал "Строки и судьбы". https://zen.yandex.ru/stroki_i_sudby
Умные комментарии, доброжелательная критика и пожелания также приветствуются!
