Бенкендорф знал о Пушкине всё, или почти всё. Информация к нему стекалась отовсюду в огромном количестве. Московский жандармский полковник П. П. Бибиков рапортовал ему, что Пушкин «наиболее часто посещает» дом прокурора Жихарева* и что разговоры там «вращаются, по большей части, на литературе».
* Жихарев С. П. — чиновник Коллегии иностранных дел, в 1823—27 гг. Московский губернский прокурор. С Пушкиным Степан Петрович был знаком ещё по «Арзамасу», т. к. принадлежал к числу основателей этого литературного общества. В Москве жил недалеко от Новинского бульвара (где теперь проезжая часть Нового Арбата) в одноэтажном деревянном на каменном фундаменте доме с антресолями и мезонином.
А жандармский генерал Волков в то же время сообщает Бенкендорфу, что поэт «не столько теперь занимается стихами, как карточной игрой и променял музу на муху, которая теперь из всех игр в большой моде».
16 апреля 1830 года Пушкин обращается с письмом к Бенкендорфу (лишь через него он имеет возможность и потому только так вынужден общаться с императором), в котором просит выдать ему нечто вроде свидетельства о политической благонадёжности. Сама идея этого послания никоим образом не пушкинская. Она принадлежала Наталье Ивановне Гончаровой. И по настоянию матери 17-летней Таши Гончаровой, к которой Пушкин сватается, поэт вынужден писать:
«Генерал,
с крайним смущением обращаюсь я к власти по совершенно личному обстоятельству, но моё положение и внимание, которое Вы до сего времени изволили мне оказывать, меня к тому обязывают.
Я женюсь на м-ль Гончаровой, которую Вы, вероятно, видели в Москве. Я получил её согласие и согласие её матери; два возражения были мне высказаны при этом: моё имущественное состояние и моё положение относительно правительства. Что касается состояния, то я мог ответить, что оно достаточно благодаря Его Величеству, который дал мне возможность достойно жить своим трудом. Относительно же моего положения я не мог скрыть, что оно ложно и сомнительно. Я исключён из службы в 1824 году, и это клеймо на мне осталось. Окончив лицей в 1817 году с чином 10-го класса, я так и не получил двух чинов, следуемых мне по праву, так как начальники мои обходили меня при представлениях, я же не считал нужным напоминать о себе. Ныне, несмотря на всё моё доброе желание, мне было бы тягостно вернуться на службу. Мне не может подойти подчинённая должность, какую только я могу занять по своему чину. Такая служба отвлекла бы меня от литературных занятий, которые дают мне средства к жизни, и доставила бы мне лишь бесцельные и бесполезные неприятности. Итак, мне нечего об этом и думать. Г-жа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастье быть на дурном счету у государя... Счастье моё зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность» (фр.).
Полагаю, писать такое было унизительно и противно. Но, во-первых, уж очень сильным было желание заполучить в жёны юную красавицу. Пришлось себя пересилить. А во-вторых, он понимал, что его решение жениться, скорее всего, будет расценено благожелательно, с надеждой, что, женившись, он остепенится и станет более покладистым. Пользуясь случаем, можно было сопроводить просьбу, связанную с будущей женитьбой, попыткой решить давно зависшую проблему — «продать рукопись». Авось под сурдинку пронесёт, чем чёрт не шутит! И в том же письме Пушкин вновь возвращается к вопросу о напечатании без исправлений «Бориса Годунова»:
«Прошу ещё об одной милости: в 1826 году я привёз в Москву написанную в ссылке трагедию о Годунове. Я послал её в том виде, как она была, на ваше рассмотрение только для того, чтобы оправдать себя. Государь, соблаговолив прочесть её, сделал мне несколько замечаний о местах слишком вольных, и я должен признать, что его величество был как нельзя более прав. Его внимание привлекли также два или три места, потому что они, казалось, являлись намеками на события, в то время ещё недавние; перечитывая теперь эти места, я сомневаюсь, чтобы их можно было бы истолковать в таком смысле. Все смуты похожи одна на другую. Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он влагает в уста исторических личностей. Он должен заставить их говорить в соответствии с установленным их характером. Поэтому надлежит обращать внимание лишь на дух, в каком задумано всё сочинение, на то впечатление, которое оно должно произвести. Моя трагедия — произведение вполне искреннее, и я по совести не могу вычеркнуть того, что мне представляется существенным. Я умоляю его величество простить мне смелость моих возражений; я понимаю, что такое сопротивление поэта может показаться смешным; но до сих пор я упорно отказывался от всех предложений издателей; я почитал за счастье приносить эту молчаливую жертву высочайшей воле. Но нынешними обстоятельствами я вынужден умолять Его Величество развязать мне руки и дозволить мне напечатать трагедию в том виде, как я считаю нужным.
Ещё раз повторяю, мне очень совестно так долго занимать вас собой. Но ваша снисходительность избаловала меня, и хотя я ничем не мог заслужить благодеяний государя, я всё же надеюсь на него и не перестаю в него верить.
С величайшим уважением остаюсь Вашего превосходительства нижайший и покорнейший слуга
Александр Пушкин.
Покорнейше прошу Ваше превосходительство сохранить моё обращение к Вам в тайне» (фр.).
Можно, конечно, удивляться нахальству соединения в одном письме тошнотворной просьбы по поводу женитьбы и дерзко-назойливой просьбы об издании «Бориса Годунова».
Можно удивляться мужеству и настойчивости, с какой поэт пробивал это издание в том виде, в каком он его мыслил.
Но в любом случае нельзя не удивляться той актуальности, какую сохранили написанные почти 200 лет назад слова, «писатель не может нести ответственности за слова, которые он влагает в уста исторических личностей. Он должен заставить их говорить в соответствии с установленным их характером. Поэтому надлежит обращать внимание лишь на дух, в каком задумано всё сочинение, на то впечатление, которое оно должно произвести».
Самое, во всяком случае для меня, непрояснённое в тексте письма — это завершающая фраза «Покорнейше прошу Ваше превосходительство сохранить моё обращение к Вам в тайне». Что именно желал Пушкин оставить под покровом тайны: факт обращения за свидетельством о политической благонадёжности или назойливость (можно ведь и так расценить просьбу об издании «Бориса Годунова»), с какой он «беспокоит» царя?
Пушкинский «ход конём» сработал: Николай I разрешил напечатать «Бориса Годунова» под «личную ответственность» поэта. Можно сказать, соизволил сделать поистине царский предсвадебный подарок.
Не прошло и двух недель, Пушкину был отправлен ответ Бенкендорфа:
«Милостивый государь.
Я имел счастье представить государю письмо от 16-го сего месяца, которое Вам угодно было написать мне. Его Императорское Величество с благосклонным удовлетворением принял известие о предстоящей Вашей женитьбе и при этом изволил выразить надежду, что Вы хорошо испытали себя перед тем как предпринять этот шаг и в своём сердце и характере нашли качества, необходимые для того, чтобы составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной и привлекательной, как м-ль Гончарова.
Что же касается Вашего личного положения, в которое Вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что говорил Вам много раз; я нахожу, что оно всецело соответствует Вашим интересам; в нём не может быть ничего ложного и сомнительного, если только Вы сами не сделаете его таким. Его Императорское Величество в отеческом о Вас, милостивый государь, попечении, соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, — не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, — наблюдать за Вами и наставлять Вас своими советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за вами надзор. Советы, которые я, как друг, изредка давал Вам, могли пойти Вам лишь на пользу, и я надеюсь, что с течением времени Вы в этом будете всё более и более убеждаться. Какая же тень падает на Вас в этом отношении? Я уполномочиваю Вас, милостивый государь, показать это письмо всем, кому вы найдёте нужным.
Что же касается трагедии Вашей о Годунове, то Его Императорское Величество разрешает Вам напечатать её за Вашей личной ответственностью.
В заключение примите мои искреннейшие пожелания в смысле будущего Вашего счастья, и верьте моим лучшим к Вам чувствам.
Преданный Вам
А. Бенкендорф.
28 апреля 1830» (фр.).
Как видим, письмо это, сообщавшее о «благосклонном удовлетворении» императора, позволяло Пушкину заключить желанный брак. Высочайшее разрешение в глазах будущей тёщи, смею думать, не слишком уверило её в благонадежности будущего зятя. Но хотя бы на какое-то время снизило градус её неприятия того, о ком худая слава бежала впереди его известности как человека с непонятным родом занятий «сочинитель» — так в семье Гончаровых величали Пушкина. Тем не менее ответ царя, переданный через Бенкендорфа, удовлетворил Наталью Ивановну, мать Таши Гончаровой, и 6 мая состоялась помолвка её дочери с Пушкиным.
Одновременно письмо подтвердило Пушкину, что и в дальнейшем Бенкендорф намерен «наблюдать» за ним и «наставлять» его своими советами. Откровенная ложь будто никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за ним надзор лишь убеждала: никто не собирается снимать за ним надзор.
Забегая вперёд, надо сказать, что в дальнейшем даже венчание молодожёнов не обойдётся без вмешательства полиции. А. Я. Булгаков, чиновник по особым поручениям при московском генерал-губернаторе, а впоследствии московский почтовый директор, так описывал венчание Пушкина в письме своему сыну К. А. Булгакову (19 февраля 1830 г.):
«…их (Пушкиных. — А. Р.) обвенчали… у Старого Вознесения. Никого не велено было пускать, и полиция была для того у дверей…».
По этому поводу напрашивается вопрос, мне он встречался, на который нет ответа: «Чего же боялась полиция?» Впрочем… Но на сей счёт выскажусь позже.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—85) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!»
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 43. «…я женюсь без упоения, без ребяческого очарования»
Эссе 44. Под венец Пушкин шёл неохотно, почти что по обязанности
Эссе 46. «Даже в те поры, когда он метался сам в чаду страстей, поэзия была для него святыня»
