Из воспоминаний В. Е. Энгельгардта
Из докладной записки императору Александру I Е. А. Энгельгардта:
"Итак, если Его Императорскому Величеству угодно, чтобы я управлял в должности директора Лицея, не так, как простой, одной наружности держащийся наемник, но как человек, полагающий всю свою душу и сердце в исправлении священной и любезной ему обязанности, то осмеливаюсь представить следующие предварительные начала:
1-ое. Управление Лицея сделать совершенно независящим от всякого постороннего и раздробительного влияния так, чтобы директор, ее выходя из общих пределов законных, имел право распоряжаться во всем по усмотрению и совести своей, отдавая в конце каждого года отчет в управлении своем и подвергая себя строжайшей, перед Богом и Царем, ответственности за всякое злоупотребление своей власти.
2-ое. Предоставить директору право избирать и определять себе в сотрудники тех людей, которых он считает способнейшими к общему делу, а равномерно удалять тех, которые окажутся неспособными или вредными.
3-е. Предоставить директору право, не выходя из предела назначенной на содержание заведения суммы, давать оной, по усмотрению надобности, временное направление на ту или другую ветвь внутреннего хозяйства.
Я чувствую, что требуемое мною чрезвычайно много в себе заключает; я не смею почти надеяться, чтобы на такое изъятие воспоследовало Высочайшее соизволение, но не менее того я почел долгом сказать то, что предписывают мне совесть и душевная благодарность за обращенное на меня Монаршее доверие; ибо только на основании сих начал, могу я надеяться исправлять возлагаемую на меня должность с тем успехом, который некогда будет лестнейшей наградой за труды мои".
После подписи, тем же почерком карандашом приписано: Писано по требованию графа Аракчеева, в его кабинете, на его письменном столе.
Высочайшим указом от 27 января 1816 г. Энгельгардту повелено быть директором Царскосельского Лицея и состоящего при нем Благородного Пансиона. Тем же числом января, Энгельгардт произведен в действительные статские советники.
Это новое назначение, во всех отношениях соответствовавшее педагогическим стремлениям Энгельгардта, дало ему возможность применить к делу воспитания Лицеистов известные ему лучшие теории педагогики, в совокупности с четырехлетним практическим опытом, приобретенным в Педагогическом Институте.
Эта новая сфера деятельности была именно та, о которой он мечтал смолоду. Он не только был деятельным, добросовестным начальником, но истинным отцом-другом своих воспитанников, которые, со своей стороны, вознаграждали его чистейшей любовью и полной доверенностью.
Замечательны были некоторые педагогические приемы Егора Антоновича, которые конечно имели успех, единственно по тому нравственному, обаятельному влиянию, которое он имел на своих воспитанников.
Так он говорил всем воспитанникам "Ты" и лишь в виде особого, в исключительных случаях, наказания, обращался к ним со словами "Вы" и "господин NN".
Случаи эти были весьма редки, и наказание это он налагал лишь тогда, когда полагал, что проступок воспитанника не подходил под нарушение общей школьной дисциплины, но признавал оный особо важным по нравственным последствиям, в виду отступления от тех начал непоколебимой правды и честности в помышлениях, который, по заверению Егора Антоновича, должны быть присущи всякому Лицеисту, как лучшее и неизменное его достояние в будущей государственной и общественной деятельности, и нарушение коих не должен позволить себе тот, кто имеет честь быть Царскосельским Лицеистом.
Получив сведение о неприличном поступке воспитанника, Егор Антонович подходил к провинившемуся, когда он в рекреационном зале стоял в кругу своих товарищей, и обращался к нему, примерно, со словами:
- Господин N. N., вы хорошо провели время-там-то и тогда-то? - и не дождавшись ответа, проходил далее. Бедный спрошенный бледнел, хотя он один и понял значение этих слов. Он предчувствовал, что его ожидает; общее молчание товарищей доказывало ему, что тут же произносился общий приговор над ним: он подвергся опале товарищей, он был осужден на одиночество в шумной толпе юношей.
Проходил день, другой, Егор Антонович не замечал более провинившегося; обращаясь же к другим воспитанникам, тут же делал им замечание за какие-то шалости и стращал, что попадутся, но тем самым доказывал, что наложил опалу на N. N. не за обыкновенную провинность, которую однако, не желал раскрывать пред товарищами его, оставляя оную на совести виновного.
Когда же Егор Антонович замечал, что он с грустью и раскаянием искал взора его, при входе в зал, то обращался к нему опять, примерно, со словами:
- Что ты тут один сидишь, ступай тотчас играть с товарищами, - и освободившийся от опалы бросался к нему на шею, целовал его со слезами на глазах; товарищи мгновенно прибегали, обнимая его и директора. Радость непритворная была всеобщая, все было забыто, и никто не доискивался причин этой кратковременной опалы.
Государь Александр Павлович, пожаловав однажды к Энгельгардту и найдя его окруженным семейством и воспитанниками, сказал: - Вижу и радуюсь, что директор и его воспитанники составляют одну нераздельную семью!
Это царское слово вполне выражает отношения, в которых находился Энгельгардт с детьми его сердца, воспитанниками Лицея. Неоспоримая эта истина оправдывалась в продолжение 46 лет (1816-1862), т. е. до самой кончины Энгельгардта. Ни почести, ни отсутствие, ни суета мирская, ни даже ссылка не могли прервать этой сердечной связи, основанной на любви, уважения и полной преданности.
Письмо Е. А. Энгельгардта к В. К. Кюхельбекеру
14-го сентября 1823 г., Царское Село
"Из писем моих к Данзасу можешь ты видеть, друг мой, что я тебя не забыл; не писал же я к тебе, право, потому только, что не имел ni moralement, ni physiquement (ни морально, ни физически) свободной минуты.
Все это время прошло мне, как тяжкий сон; тысяча происшествий, одно другого тягостнее; скучные, бездушные дела с утра до ночи; экзамены, на коих никто участия не принимает, но где должен был я ежедневно убивать по 6-8 часов жизни своей; хлопоты о выпуске и, наконец - выпуск и перевод, и какой выпуск и какой перевод!
Слава Богу, все кончено, худо ли, хорошо ли, и я, кончив свое дело, мог подать просьбу об увольнении меня от должности, которую я нести более не в состоянии. Я надеюсь быть отставлен в течение месяца; прослужив более тридцати лет, я, на пятидесятом году жизни моей, должен начинать помышлять о том, что буду есть и чем буду кормить тех из близких сердцу моему, которые не могут сами добывать себе хлеб.
Вероятно и я, следуя твоему примеру, начну давать уроки, стану переводить, сочинять, переписывать, - Бог не оставит! Пропитание меня не беспокоит, я его добуду; но я в службе нажил более 30 тысяч долга: это меня очень сокрушает, ибо не понимаю, чем заплатить; впрочем, Бог поможет; Он и тебе поможет!
Лишь успел приехать в Москву и уже имеешь два места, за которыми вслед явятся и другие: der einzelne Mensch, der nicht Much und Arbeit scheuet, kommt immer durch die Welt (Человек одинокий, не боящийся ни труда, ни работы, всегда пробьется на белом свете). Будь только осторожен, друг мой, и не забудь, что ты все более страдал за то, что ты говорил, нежели за то, что ты делал. Говори менее; смотри, с кем говоришь, и так как, действительно, иногда нужно нам излить, облегчать сердце, то избери себе одного надёжного человека, например, в Москве, нашего Данзаса, и иногда, коль уж невмочь молчать, проговори с ним и выслушай его.
Но, Бога ради, не говори много при людях, devant la foule vulgaire (Перед невежественной толпой): они тебя или не поймут и потому перескажут говоренное тобой в ином виде, или захотят тебе вредить и потому будут стараться представить все в искаженном виде.
Пиши иногда, пиши часто ко мне - и если не всегда получишь ответ, то не дозволяй себе приписывать это иной причине, как действительной физической невозможности. Пиши, но помни опять, что письма часто читаются не одними теми лицами, к которым они писаны, т.е. почтой. Быть может даже, что ты, как atro carbone notatum (Помеченный в трубе угольком, т. е. на дурном замечании), более других подлежишь таковому чтению.
Бывают мгновения в жизни человеческой, когда человек не любит помышлять о завтрашнем дне, и хорошо делает, что не помышляет, потому что это завтра не представляет ничего привлекательного, а скорее что-то отталкивающее. Но не должно смешивать завтра с будущим, с грядущим, которое никогда не следует упускать из виду. Оно рычаг наших действий; оно их маятник, регулятор.
Имейте всегда перед собою цель, для которой вы существуете на свете: чтобы быть полезным и делать добро, насколько то дозволяют способности ваши. В свете, иногда, позволяют себе называть честными людьми тех, которые не делают зла, но это весьма предосудительное злоупотребление словом. Мертвые также зла не делают и еще не требуют за то никакой награды.
Итак, доколе человек не умер, он должен иметь беспрестанно в виду великую цель: споспешествовать (к) общему благу; но решить, в чем состоит общее благо и что должен он, отдельно, к тому делать, - не всяк, или, лучше сказать, редко кто в состоянии сам решить; и потому нужно, должно с людьми советоваться, которые опытнее, беспристрастнее нас.
Жуковского я ловил, но не поймал; он, как говорят, сделался совершенно придворным человеком (в 1823 году вдовствующая императрица Мария Фёдоровна назначила Жуковского учителем русского языка невесты великого князя Михаила Павловича Фридерике Шарлотте Марии. Эти занятия шли до 1825 года) и недосуг ему заниматься тем, что не двор; впрочем, я слышу, что он о тебе отзывается с участием.
Теперь двор перебрался на зимние, или, до крайней мере, на осенние квартиры, а потому ему свободнее будет заниматься. Я бы советовал тебе написать к Н. И. Гнедичу и попросить его напомнить Жуковскому о тебе, или, лучше сказать, отвоем детище. Гнедич, кажется, добрый человек, который еще не совсем остыл в холоде большого света.
Нынешнее лето жил у меня Стевен (Христиан Христианович Стевен); чем более узнаешь этого человека, тем более его любишь.
Пущин сидит и судит в уголовной палате. Горчаков в Лондоне, Ломоносов в Париже, Вальховский очень занять управлением целого отделения главного штаба. Саврасов катится как шарик, - und lebt ganz still die Kleinigkeit sein Leben bin (Тихохонько проживает свою маленькую жизнь). Маслов занимает важное место в государственном совете. Корф - камер-юнкер и начальник отделения у министра финансов. Матюшкин прозябает на Ледовитом океане; я его ожидаю сюда нынешней зимой. Гревениц и Юдин - дипломатствуют. Дельвиг поехал зачем-то в Финляндию. Есаков довольно скучно служит в Варшаве. Отставной штабс-ротмистр Тырков живёт домком на Васильевском Острове: у него и куры, и гуси, и утки, и весь домашний обиход заведен. Костенский, не взирая на маститую старость свою, служит и делает новые ассигнации. Малиновский - капитан. Вот тебе почти все наши (лицейский круг общения).
Если можешь себе достать немецкий перевод "Кавказского пленника", то прочитай его, он весьма удачен. Переводил некто Вульферт, земляк и сослуживец Стевена. Теппер (Людвиг-Вильгельм Теппер де Фергюсон) здесь. Схоронив в Париже Josephine, в Дрездене жену, он возвратился сюда один и тяжко чувствует, что один на свете; его положение очень жалкое. Он тебя помнит и шлет тебе поклон.
Прощай, Вильгельм! Если будешь писать к почтенной твоей матери, то не забудь мой ей искренний поклон. Прощай, пиши и не хлопочи по пустому, если окажутся промежутки в моих к тебе письмах. Cela ne sera jamais manque de bonne volonte (причиной тому никогда не будет недостаток доброй воли).
Прощай! Твой верный друг Егор Э н г е л ь г а р д т.
Встречаешь ли Бакунина (Александр Павлович)? Что он делает?"
По окончании выпускных экзаменов воспитанников 3-го курса Лицея (в июне 1823 г.) для них наступил час разлуки с Лицеем. Воспитанники обступили Егора Антоновича и убедительно просили его дозволить им провести еще один день в Лицее.
Этот последний день был употреблен директором и его воспитанниками на посещение, вместе, наиболее любимых ими мест Царского Села и его окрестностей. Возвращаясь с дальней прогулки, Егор Антонович отдыхал в кругу своих питомцев в одной из аллей Царскосельского парка. Мысль о близкой разлуке навела грусть на юную толпу, и воспитанники не могли удержать слез.
В эту минуту явился среди них Государь, слезы также заблистали на Его глазах: - Ты счастливый, Энгельгардт, - сказал он Егору Антоновичу, - ты окружен благодарными, любящими сердцами!
Обращаясь затем к воспитанникам, монарх сказал: - Я доволен вашим экзаменом по наукам: он доказал, что вы умели воспользоваться средствами вам данными для приобретения познаний. Спасибо за то!
Но сегодня я вижу экзамен по мне: я вижу, что у вас сердца с чувством, любящие, признательные. Сохраните навсегда эти чувства, дающие главное достоинство человеку!
Сохранилось письмо Энгельгардта к князю А. Н. Голицыну, где директор просит "Оказать нам, Лицейским, новую милость, поднеся Государю, вместо красного яичка, первый опыт литографированных видов Царского Села. Их снимал и литографировал наш воспитанник Лангер (Валериан Платонович), беднейший из всех их, потому что не только ничего не имеет собственного на свете, но не имеет ни отца, ни матери, ни родных; он совершенно один на свете. Между тем талант его и страсть к рисованию и живописи, во всех родах, действительно редкие, и если б были поощрены, то Лангер, без сомнения, мог быть отличным художником".
Государь так милостив: он не откажется, я думаю, доставить после выпуска бедному Лангеру средства поехать на один год в Дрезден, а потом в Италию. За поведение, нравственность и успехи Лангера можно смело ручаться, он во всяком отношении достоин Монаршей милости.
Сверх двух экземпляров для Его Величества, приемлю я смелость приложить еще по одному экземпляру для обеих Императриц (здесь: Елизавета Алексеевна и Мария Федоровна). Если наклейка и обделка футляров и проч., не так-то совершены, то это может извиняемо быть тем, что все работы наших воспитанников, которые не совсем в том опытны.
Пятый экземпляр мы просим ваше сиятельство принять и удостоить уголочка в вашей учебной комнате. Дай Бог нашему предприятию успеха, т. е. чтобы последствием оного было нечто более основательное обыкновенных подарков за подносимые сочинения. Препоручив судьбу бедного Лангера в руки вашего сиятельства, я уверен в успехе".
В postscriptum Энгельгардт прибавляет: "При отправлении сего, догадался, хотя несколько поздно, что надлежало бы изготовить еще один экземпляр для великой княгини Александры Федоровны, как по приличию, так и потому, что вероятно воспоследует подарочек, в котором мой бедный художник имеет великую надобность. Мы не преминем изготовить сей экземпляр и доставить к вашему жительству, дня через два".
Произведение воспитанника Лангера удостоилось Высочайшего воззрения: повелено было заплатить за все издержки по литографии; художник получил от Императрицы Елизаветы Алексеевны бриллиантовый перстень, от Марии Федоровны золотые часы, от Великого Князя препровождены такие же часы с цепочкой.
Лангер, кончив курс в 1820 году, поступил на службу по министерство народного просвещения, посетил Италию и читал впоследствии в Лицее курс теории изящных искусств. Эти виды Царского Села, воспитанника Лангера, хранятся до сих пор у большой части бывших Царскосельский лицеистов.
Относительно хозяйственной части по управлению Лицеем, Энгельгардт держался того правила, что штатная годовая сумма, отпускаемая правительством Лицею, должна быть израсходована самым благоразумным и добросовестным образом, вся сполна на пользу воспитанников и заведения. В его управление преподаватели и наставники были отличные; одежда, белье и пища, более чем удовлетворительны, а в сравнении с другими заведениями даже роскошны.
Он конечно не заботился о скоплении экономического капитала для представления начальству, в видах получения за то какой либо награды. Конечно, у него оставались от благоразумного хозяйства остаточные суммы; но эти суммы все употребляемы были на пользу воспитанников и заведения, как-то: на обогащение библиотеки, приведенной им в блестящее положение, на увеличение кабинетов - физического и минералогического; на выписку лучших изданий периодической печати русской и иностранной; и наконец на изящные удовольствия, которые, конечно, много содействовали к развитию молодых людей, обреченных уставом Лицея, в продолжение шести лет, отнюдь не выезжать из Царского Села.
Зимою, Энгельгардт устраивал в Лицее домашние спектакли, в которых действующими лицами были воспитанники, а зрителями профессора с их семействами, родственники и лучшее Царскосельское общество.
Были также представляемы шарады в лицах и живые картины. После представления были танцы, потом ужин и, не позже первого часа пополуночи, все было кончено.
Энгельгардт сам сочинял или переделывал приличные для этих спектаклей пьесы и тщательно следил за репетициями. Он был и педагог, и преподаватель, и писатель, и архитектор, и садовод, и агроном, и даже был весьма искусен в футлярном мастерстве. Он свободно изъяснялся и писал на шести языках. Можно сказать, что природа создала его быть педагогом.
Летом Энгельгардт занимался со своими воспитанниками садоводством, а в каникулярное время предпринимал пешеходные прогулки по окрестностям Царского Села, продолжавшиеся иногда от двух до трех суток.
Личное, весьма благосклонное расположение Александра Павловича к Энгельгардту дало ему возможность исходатайствовать у Государя весьма существенные преимущества для своих воспитанников при выходе из Лицея: Государь назначил сумму для экипирования молодых людей при вступлении их в свет и приказал определять воспитанников Лицея в службу с назначенным им особо жалованьем, которым они пользовались до получения штатного места с высшим окладом.
В марте месяце 1822 года, Лицей и состоявший при нем Благородный пансион поступили под главное начальство Цесаревича Великого Князя Константина Павловича. Вследствие сего, бывший в то время начальник пажеского и кадетских корпусов, генерал-адъютант граф Коновницын вступил в заведывание Лицеем и Пансионом.
Эта перемена начальства имела прискорбные последствия, как для дела воспитания, так и для самого Энгельгардта. Взгляд военного начальства на воспитание юношества вовсе не согласовался с педагогическими правилами Энгельгардта.
Лицей, как высшее учебное заведение, основанное на чисто гражданских гуманных началах, не мог, без значительного ущерба своих прав, вступить в узкую колею военной дисциплины; а потому, Энгельгардт, отстаивая права Лицея, был поставлен в весьма неприятные отношения к военному начальству.
В 1816 году, при вступлении в Лицей, Энгельгардт отменил излишние военные атрибуты, обременяющие воспитанников, как-то: треугольный шляпы, белые суконные штаны и ботфорты. В будни воспитанники одеты были в синих суконных сюртуках с красным воротником, синих жилетах и просторных брюках. Он отнюдь не требовал, чтобы воспитанники постоянно были застегнуты на все пуговицы и на все крючки воротника. Он следил только за тем, чтобы они во всякое время, с головы до ног, были опрятно и прилично одеты.
В праздник, когда шли к обедне, воспитанники надевали мундиры с красным воротником и шитыми петлицами: в старшем курсе с золотыми, а в младшем с серебряными; а треугольные шляпы были заменены легкими фуражками из синего сукна с черно бархатным околышем и красными кантами.
Главный военный начальник (не помню, который, Коновницын или Кутузов), войдя однажды в Лицейский сад, где воспитанники гуляли, бегали, играли и, увидев одного воспитанника не застегнутого на все пуговицы и крючки, спросил Энгельгардта: - Почему этот воспитанник не застегнут как должно? - Потому, - отвечал Энгельгардт, - что ему после игры, вероятно, жарко. - А почему же вот этот застегнут? - Потому, что он не бегал, так ему и не жарко, - возразил Энгельгардт.
На это господин военный начальник заметил директору, что подобные беспорядки впредь допускаемы быть не могут и что, при военной дисциплине, единообразие есть непременное условие порядка и благоустройства учебного заведения.
Хотя Энгельгардт и объяснял господину начальнику, что, так как натуры и темпераменты у его воспитанников различные, то он от них требовать не может, чтобы они все одинаково ощущали и холод и жар; но господин начальник возразил: - Если это возможно в кадетских корпусах, где также дворянские дети воспитываются, то тот же порядок возможен и должен быть заведен в Лицее и в Пансионе.
Вследствие этого разговора, Энгельгардт получил предписание о строгом соблюдении военной дисциплины и о введении единообразия в Лицее и состоявшем при нем Благородном Пансионе.
В 1823 году у Энгельгардта возникла обширная переписка (10, одно за другим, предписаний), с управлением главного директора пажеского и кадетских корпусов, поставлявшая Энгельгардта в необходимость изъяснять и защищать свои права, и от предмета незначительного перешедшая, при всей осторожности и благоразумной сдержанности Энгельгардта, к вопросам и замечаниям, которые и не для Энгельгардта были бы крайне неприятны.
Все упомянутые и подобные им обстоятельства вынудили Энгельгардта просить увольнения от занимаемой им должности и от службы. Не смотря на это, милостивое благоволение Государя к Энгельгардту нисколько не изменилось ни прежде, ни после увольнения.
1823 года 23 октября, Энгельгардт всемилостивейше был уволен от службы с пенсией в 3000 рублей, выше положенной по штату.
Оставив службу, Энгельгардт жил в Петербурге в уединении, в кругу семейства, старых друзей и навещавших его воспитанников Царскосельского Лицея и Педагогического Института.
В октябре месяце 1824 г., ровно через год после того, что Егор Антонович оставил Лицей, он получил от находившихся на службе бывших его воспитанников приглашение присутствовать на их сходке 19 октября, в память основания Лицея. На эту сходку собрались все его бывшие воспитанники, находившиеся в то время в Петербурге.
Хотя Энгельгардт не имел уже никаких служебных обязанностей, однако деятельность его не уменьшилась, она была только разнообразнее. В эту эпоху его жизни он совершила несколько путешествий по России, которые дали ему богатую жатву материалов для составления изданных им: "Russische Miscellen, zur genauern Kenntniss Russlands und seiner Bewohner. - St. Petersburg, 1829-1832", в четырех частях. В Германии эти книги имели большой успех.
В 1825 году Энгельгардт был избран в старшины Евангелической Реформатской церкви. Тридцатилетняя деятельность его в этом звании была весьма плодотворна для той среды в которой он, совместно с достопочтенным своим другом, пастором Муральтом, неусыпно и усердно трудился.
Прочитав в 1826 году, в иностранных газетах (Gazeite "Unherselle de Lyon", "L'Etoile", Hamburgischer Correspondent и друг.), статью против Лицея и его воспитанников, Энгельгардт, как бывший директор Лицея, выступил на защиту и поместил в некоторых иностранных газетах и в двух Остзейских свои возражения на клеветы, которыми в этой статье иезуиты думали очернить Лицей.
По этому же предмету он написал письмо к шефу корпуса жандармов графу А. X. Бенкендорфу.
В 1834 году, Энгельгардт, по представлению графа Канкрина, был назначен директором по изданию "Земледельческой газеты". Он издавал ее в продолжение 19 лет и с действительной пользой, потому что в числе его корреспондентов было немало крестьян, которые ему сообщали о результатах их практических опытов по сельскому хозяйству. Для тридцатых годов факт этот весьма немаловажен.
Мирная, патриархальная жизнь почтенной четы Энгельгардт была помрачаема и скорбными событиями. Так в 1843 году скончался их первенец, всеми любимый и уважаемый сын Александр, 42 лет. А в 1846 году не стало и дочери их Наталии. Она оставила пятерых детей и убитого горем мужа барона Р. Ф. Остен-Сакена, столь любимого лицеистами, когда он был их наставником в Лицее при Е. А. Энгельгардте.
Настал 1850 год, а с ним и 11-ое ноября: годовщина полувековой супружеской жизни почтенной четы Энгельгардт. Для празднования золотой свадьбы, дети их, внуки, родственники, друзья и лицеисты собрались со всех концов Петербурга и из других городов России: второй сын Максим, приехал из Варшавы, младший Владимир из Москвы. Было решено, в тайном семейном и дружеском совете, устроить накануне знаменательного дня так называемый в Лифляндии: "Poller abend", что-то вроде нашего "русского девичника".
Вечером, 10 ноября, они, ничего не подозревая, сидели по своему обыкновению в гостиной. Почтенная Мария Яковлевна вязала дорожный шарф для сына, а Егор Антонович картонничал, клеил и беседовал со своей женой. Мало-помалу стали съезжаться все члены семейства и, как бы нечаянно, приехали также старые друзья и несколько бывших воспитанников Егора Антоновича.
Когда все уселись в гостиной, вдруг из соседней комнаты была выброшена маленькая колыбель, в которой находилась кукла, изображающая дитя в пеленках; и вслед за тем вошла впопыхах девица, одетая нянькой, чтобы убедиться, жив ли ребенок и найдя его, разумеется, целым и невредимым, она прочитала премилые стихи, напомнившие Егору Антоновичу первое для него знаменательное событие, случившееся с ним в Риге, когда ему было только второй год.
Родители его жили в Форштате, во втором этаже каменного дома. Случившийся в соседнем доме пожар так перепугал няньку, что она в беспамятстве бросилась спасать ребенка, но второпях, не обдумав как бы это сделать безопаснее, она взяла на столе стоявшие бронзовые часы, с футляром, сунула их под перину в люльку, где лежал ребенок, обвязала люльку простынею, в два узла и преблагополучно выкинула из окна на двор!
К счастью, что на том месте, куда упал воздушный путешественник, лежала большая куча сена и соломы, и будущий педагог остался жив и невредим!
На другой день, 11 ноября 1850 г. к утреннему завтраку юбиляров съехались все члены семейства. Старшие приносили подарки, а внуки подходили с букетами и приветствиями в стихах.
Архитектор Ю. А. Боссе (известный профессор Академии художеств) поднес юбилярам большую акварельную картину. Эта картина изображала последовательно между изящными арабесками, главнейшая эпохи жизни Егора Антоновича и Mapии Яковлевны. На самом низу, в медальоне, были изображены старички сидящими при свете лампы, в гостиной настоящего их дома.
С полудня до самого обеда, дом их не переставал быть наполненным многочисленными поздравителями. После обеда начали съезжаться знакомые и бывшие воспитанники Егора Антоновича. После чая затеяли танцы; в зале на фортепиано заиграли старинный вальс, и юбиляры открыли бал вальсом!
После золотой свадьбы, еще восемь лет прожила благополучно почтенная чета. В 1858 году, в ночь между 12 и 13 февраля, Mapия Яковлевна скончалась на 81 году от рождения.
Эта утрата, и вслед за тем смерть сына Максима Егоровича, приехавшего из Варшавы на похороны матери, разрушительно подействовали на натуру 86-летнего старца. Ужасно было одиночество Егора Антоновича после кончины жены и сына!
Его дочь, баронесса Елизавета Егоровна Остен-Сакен, упросила его переехать на жительство к ней. Поселившись у дочери, однако, он воображал, что гостит у нее. Он жил прошлым, современные же события скользили, не оставляя ни малейшего следа в его памяти
Он прожил у дочери около двух лет, иногда он говорил ей: Eh bien, ma chere, au revoir! 11 est imps que je "retourne a la maison". Maman mattend, "elle est seule, il laut que j'aille lui tenir "compagnie"! (Ну что ж, моя дорогая, до свидания! Во-первых, мне нужно "вернуться домой". Мама говорит: "она одна, мне нужно составить ей компанию"). Эта мысль не покидала его до самой кончины, последовавшей четыре года после смерти жены, 15 января 1862 года, на 87 году его земного пути.
Трогательны и назидательны были похороны достопочтенного педагога, служившего пяти царям, в продолжение 60 лет.
Реформатская церковь, в благодарность за тридцатилетие труды Егора Антоновича, по ее благоустройству, была убрана в глубочайший траур. Не смотря на то, что по воле усопшего, личных приглашений на похороны сделано не было, а только через газеты было извещено о кончине Егора Антоновича, церковь едва могла поместить всех приехавших отдать последнюю дань любви и уважения покойнику.
Его Императорское Высочество Принц Петр Георгиевич Ольденбургский соизволил также пожаловать в церковь с воспитанниками Александровского Лицея.
Пели ученики сиротской школы, основанной церковным старшиной Энгельгардтом. Речь пастора содержала в себе изображение долголетней и много-полезной общественной деятельности усопшего.
Вынос из церкви был замечателен тем, что лежащего в гробе педагога несли восемь высоких государственных сановников, бывшие воспитанники Царскосельского Лицея.
Большая часть находившихся в церкви следили за печальной колесницей до самого Смоленского кладбища, где гроб был опущен семейный склеп (устроенный покойным), в котором уже находились: его жена, двое сыновей, дочь, воспитанница и двое внуков.
