Ася Кревец
Ссылка на первую часть: https://zen.yandex.ru/media/zazeradio/russkii-kosmizm-i-drevnie-mify-62606086904d4854c035f91a
Философы-космисты, как русские, так и зарубежные, провозгласили единство Вселенной, в чем были близки представлениям человека древнего, первобытного, который был дитем природы и частицей космоса. В своих утопиях космисты мечтали о космических странствиях, о космическом быте, о том, чтобы люди, космические жители, выстраивались в пространстве в круги и треугольники, составляли космические хороводы (последнее у Циолковского); в скандинавской же мифологии, например, весь мир, созданный богами, - это тело убитого великана Имира (плоть – земля, череп – небо, кости – горы, кровь – море), причем по вертикали космос представляет собой ясень Иггдрасиль (земной человеческий мир Мидгард расположен на его среднем уровне). Общее здесь именно в этой цельности картин, где космос предстает как нечто единое и взаимосвязанное, куда гармонично вписан и человек.
Но не только в этих самых общих чертах можно усмотреть сходство. Имеет смысл перейти и к более детальному анализу, обратиться к частностям, к проявлениям такой целостности мироздания по мысли русских космистов, а также рассмотреть то, как эту цельность воспринимали на заре человечества.
Многие философы-космисты создают свои глубоко разработанные социальные утопии, что является примером единства социума. Ярким примером может служить опять же утопия Циолковского, в которой общественное всецело превалирует над частным (люди по доброй воле доверяют обществу вопросы о собственном браке и потомстве, так как только ему ведомо благо каждого индивида, которое зависит от блага общества). В данном случае как бы прослеживаются тоталитарные нотки, вернее, нарисованный идеал практически мало выполним. Иную социальную утопию дает Федоров, много писавший о соборном чувстве, о братстве и родстве. Для него была значима индивидуальность, каждая отдельная личность, именно поэтому все предки должны быть не только изучены их потомками, но и возвращены к жизни (воскрешение отцов их сынами – их «общее дело»). Таким образом, у Федорова единение и неразрывная связь неповторимых индивидуальностей, каждая из которых бесконечно ценна. Федорову по-своему вторили его ученики, к которым можно отнести Сетницкого, Горского, Муравьева…
Для человека ранней древности социум несомненно был цельным, единым (позднее в нем выделилась оппозиция «свой – чужой»). Вначале же единица и множество как бы вообще не противопоставлялись друг другу, фактически отсутствовала эта граница, четкое в нашем понимании различение этих понятий (или при утверждении единичного не подразумевалось отрицания множественного и наоборот). Причем значение личности, как мы ее видим у Федорова, не могло иметь место. Здесь, в далеком прошлом, тоже своего рода социальная утопия. Существовали только коллективные представления племени, только человек как один из членов первобытного общества. Леви-Брюль пишет об «эффекте эмоционального заражения», которое имело место в ходе обрядов, когда, например, во время инициации мужчины подвергались суровым испытаниям, пыткам, в процессе чего каждый становился «сознательным членом социальной группы», получал с нею некую мистическую связь. Причем связь он получал нередко и со своим тотемом, которым был зверь или растение.
Единство мира людей и животных, растений, насекомых – то, о чем стоит также сказать. У древних такое единство может показаться практически тождеством. Об этом можно судить по племенам, сохранившим черты первобытности в то время, когда свои работы писал Леви-Брюль (первая половина 20 в.). Одно племя северной Бразилии (трумаи) говорили, что они водяные животные, соседнее племя (бороро) утверждали, что они красные попугаи (арара). И здесь имело место, по мысли ученого, одновременное представление себя человеком и чем-то (кем-то) другим. Тайлор, с которым Леви-Брюль во многом спорил, в частности не разделяя его теорию о вере дикаря в душу (анамизм), писал об отношении к животным не менее серьезном, чем оно было к людям (представление о душе животного, речь о животных живых и мертвых как о живых и мертвых людях). Тайлор описал обряды, в которых у животных просят прощение за их убиение (например, индейцы курят с убитым медведем трубку мира). Говорит английский этнограф и о душе растений в представлениях дикаря, о «растительной душе» (например, «душе риса» в верованиях племени даяков острова Борнео, одного из островов Товарищества). Замечательный русский поэт К. Бальмонт который принадлежал к поэтико-художественному космизму, поэт, в чьих произведениях нередко усматривают элементы древнего мироощущения, писал о том, что первобытный человек «запечатлел в напевных своих сказаниях ту степень проникновения в жизнь Природы, ту лучистую ступень Мироощущения, когда отдельное человеческое Я без конца тонет и вновь возникает в слитном сновидении Миротворчества. Оно в том всепоэмном бытии, когда говорят птицы и травы, и каждое животное есть человек, а каждый человек есть зверь».
Представители русского космизма также отводили животным и растениям и их связи с человеком важное место в своих трудах. В частности, писали о совершенствовании человеческого организма, который заимствует лучшие качества у животных и растений. Вернадский писал о будущем переходе на автотрофный тип питания, когда будет использоваться энергия Солнца и пища будет синтезироваться из элементарных неорганических веществ, как у растений (упоминал ученый и об автотрофности некоторых бактерий), высказал мечту об «автотрофном животном – автотрофном позвоночном». В этом ученому виделся необычайный будущий прогресс человечества. Он же говорил о том, что без растений не осталось бы свободного кислорода и прекратилась бы жизнь на Земле. Владимир Соловьев (философ, близкий исканиям космистов) также превозносил растения, в которых «свет и материя вступают в прочное, неразрывное сочетание, впервые проникают друг друга, становясь одной неделимою жизнью, и эта жизнь поднимает кверху земную стихию, заставляет ее тянуться к небу и солнцу». Федоров писал о будущей осознанности животных, о том, что человек сможет словно подтянуть, поднять их до своего уровня, о том, что будет прекращено всеобщее «пожирание» живыми существами друг друга, в том числе и поедание людьми животных и растений. О подобной идиллии писал поэт художественного направления космизма Заболоцкий:
Корова в формулах и лентах
Пекла пирог из элементов…
Здесь искусственная пища как способ избежать поедания живого, а также разумность животных (в данном случае коровы). Сухово-Кобылину между прочим принадлежала рукопись «Похвала вегетарианству». Он же писал о том , что «маление тела есть одухотворение», об «исхождении в дух, ибо дух невидим», поясняя это словами «и в Евангелии совершенно верно сказано: Бог есть Дух, Бога никто же виде нигдеже, т.е. Бог невидим». Примером «маления» он приводил муху, таким образом буквально превознося насекомых.
Представитель научного космизма, Куприевич искал «эликсир бессмертия» в природе, называя «практически вечные особи из мира растений; периодически омолаживающиеся одноклеточные». По его мнению, «у человека через определенное время старые клетки также почти полностью заменятся новыми».
Циолковский высказал мысль, близкую древним, о всеобщей одухотворенности, «отзывчивости», «чувствительности» Вселенной: «Из известных нам животных чувствительнее всех человек. Остальные известные животные тем менее чувствительны, чем организация их ниже. Растения чувствительны еще менее. Это непрерывная лестница. Она не кончается и на границе живой материи, потому что этой границы нет. Она искусственна, как и все границы». Известно, что для человека первобытной эпохи и земля, и камни были наполнены жизнью. Причем, как уже говорилось, мир животных и растений значил когда-то не меньше человеческого. Впрочем, в другом месте и Циолковский называет растение «наиболее совершенным типом организма, живущим в эфире и питающимся непосредственно солнечной энергией».
Некоторым диссонансом вышесказанному звучат слова Горского с критикой древнего зооморфизма, с упоминанием числа зверя, с констатацией «ограниченности животной природы». Однако для космистов неоспорима связь человеческого и природного, их взаимообусловленность, их созависимость. Приведем слова Николая Бердяева: «Человек-микрокосм ответственен за весь строй природы, и то, что в нем совершается, отпечатлевается на всей природе».
Подобная связь мыслилась прежде всего как единение в любви. Приведем слова Сергея Булгакова, философа, близкого космизму: «Задача космического и исторического процесса в том и состоит, чтобы этот огонь проник, согрел, освятил всю тварь, всю природу», а также «можно говорить в этом смысле о «райском хозяйстве» как о бескорыстном любовном труде человека над природой для ее познавания и усовершенствования, раскрытия ее софийности». К слову сказать, любовь как эрос и эротическая энергия, которая проявляется в каком-то смысле и в мире животных, и в мире людей как правило не признавалась космистами, которые стремились противопоставить ее энергии духовной, творческой, а также единению на основе родства и братства. Ярким примером подобной мысли является философия Федорова. Однако его последователь Горский писал об эросе как о плодотворном начале, однако он считал, что эрос должен быть просветлен светом сознания. Он называл эротическую энергию «жизнетворческой», говорил о необходимости превращения ее «в сознательную работу созидания (или восстановления) тела».
Хотелось бы сказать несколько слов о «любви» в мифологической картине мира, обратившись к трактовке философа Наговицына. По его словам, «любовь в мифологическом сознании, - это взаимное притяжение и взаимное дополнение частей до некоторой целостности». Философ приводит примером устремленность многих сказочных сюжетов к мотиву свадьбы как к завершению, причем «достигнув любви, счастья, с точки зрения мифологического мышления мы попадаем в «золотой век», то есть времени остановки времени и развития». Прежде Наговицын пишет о том, что «отличительной особенностью «золотого века» в преданиях разных народов является абсолютное слияние с миром, с природой. Люди в этот гипотетический период интуитивно и естественно поклоняются богам, любят все окружающее их и друг друга. Но их деятельность не имеет поступательного движения и развития. Все находится как бы в одной точке, все вибрирует с одной оптимальной частотой. Любовь, то есть притяжение всего ко всему, для субъектов подобной временной системы скручивает тысячелетия в часы и минуты». Таким образом, та цельность мировосприятия, которая французским философом, психологом и этнографом Леви-Брюлем была названа «партиципацией» и «сопричастием», в трактовке Наговицына определена как любовь. Он также пишет о связи времени и любви, об остановке времени в эпоху «золотого века», причем при выходе из системы, основанной на любви и построенной по ее законам, из равновесия, начинается отсчет времени («Вывести систему из равновесия возможно любым, даже мельчайшим толчком, прошедшим не в резонансе с частотой вибрации всей системы», толчком, при котором начинается «движение»).
Данная трактовка приведена здесь не случайно. Ведь о любовном единении мироздания писали русские космисты, о любви в нередко высшем, религиозном смысле; в их трудах появляется и образ Троицы и всеобщей молитвы. Приведем здесь слова французского философа Теяра де Шардена, близкого русским космистам и определявшего свою философскую позицию как «монизм», для которого любовь – «наиболее универсальная, наиболее могущественная и наиболее таинственная из всех космических энергий». Однако утопия космистов в отличие от мифологической утопии отнюдь не остановка времени, но, напротив, прежде всего эволюция и развитие, прогресс и движение вперед. Продолжая сравнивать русский космизм с мифосознанием, мы видим многие совпадения по существу, совпадения, если следовать мнениям некоторых исследователей, как бы на уровне ценностей. Однако, можно сказать, сами «способы» утверждения этих «ценностей», пути их реализации различны, как различно движение вперед и полное отсутствие всякого движения…
(продолжение следует)
