Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Сегодня в выпуске:
- Отъезд юного Пестеля к месту службы
- Жуковский отчитывает Пушкина: "...Ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности..."
- Скромный Гоголь: "... Не называйте меня гением..."
- Смерть Жуковского
- Он подавал большие надежды, но злой Рок отнял его у России
- Отеческая забота Некрасова об авторах: "... Порадейте! Дело хорошее..."
- Чехов в Европе. "На станциях нет буфетов.."
- Кое-что о грамотном применении антитез в поэзии
Уже почти месяц мы с вами не заглядывали в позапрошлое столетие, и, надо сказать, совершенно напрасно. Что-то заставляет меня подозревать: там может быть небезынтересно! Да и подзадержавшаяся у нас весна - лишний повод вспомнить, что когда-то и вёсны были ранние, и воду талую чуть не из луж можно было пить, и пресловутую корову на такие же пресловутые пять рублей купить возможно было, и люди были иные, и вообще... (Курсив всякий может трактовать как заблагорассудится). Одним словом - силь ву пле, гости дорогие!
В мартовской статье цикла "Однажды 200 лет назад..." мы уже познакомились с семейством Пестелей: папенькой Иваном Борисовичем - сибирским губернатором, в основном обитающем в Петербурге, и сыном его Павлом. К описанным в прилагаемом далее письме событиям выпускнику Пажеского корпуса Павлу Пестелю, определённому прапорщиком в Литовский лейб-гвардии полк, целых... восемнадцать лет! Да-да, нам, знающим этого человека уже бравым воином, пожалованным высочайше золотою шпагой "За храбрость", полковником и одним из главных (если не самым главным) апологетов декабризма, точно метящим в диктаторы российские, весьма затруднительно представить его пылким юношей, подхватившим какую-то хворь перед самым отбытием своего полка к западным границам, а от того вынужденным оный, поправившись, спешно догонять... Когда был Пестель маленький с кудрявой головой, он тоже... да. Итак, читаем письмо, отправленное из Санкт-Петербурга 12 апреля 1812 года вслед спешащему Павлу от папеньки и маминьки Елизаветы Ивановны, урождённой Крок.
"Только что господин Альбрехт-отец сообщил Маменьке, что имеется возможность доставить вам письмо — вы понимаете, что мы поспешно воспользовались этой возможностью, чтобы дать вам о себе знать. — Еще и 24 часов не прошло с тех пор, как мы попрощались с вами, дорогой Поль, а кажется, что прошла уже целая неделя. — Вы можете судить о той нежности, которую питают родители к своим детям - вы можете себе верно представить, что происходит в наших сердцах со времени вашего отъезда. — Я высказал вам все свои тревоги за вас. — Они все те же, и останутся всегда теми же, до тех пор, пока я не узнаю о том, что должно меня успокоить, о вашем поведении как с вашими начальниками, так и с вашими товарищами и подчиненными. — Я ужинаю сегодня у Ее Величества Императрицы Елизаветы и спешу закончить письмо. — Я вас благословляю мысленно так же, как сделал это в действительности вчера, прощаясь с вами, и нежно вас обнимаю. Прощайте, дорогой Поль, — не забывайте никогда: Чем больше нужда, тем ближе Господь.
Старайтесь заслужить вашим поведением, вашим усердием в выполнении долга, чтобы Всевышний вас благословил и всегда поддерживал. Прижимаю вас к сердцу. — Передаю перо вашей превосходной Маменьке.
Хотя не прошло и суток с тех пор, как мы расстались, дорогой Поль, нужно, чтобы я воспользовалась этой возможностью, чтобы благословить вас еще раз и сказать вам, как многого стоит материнскому сердце разлука с возлюбленным сыном!
Да хранит вас Господь! — Боюсь, как бы не забыли какие-нибудь ваши вещи; так уже забыты ваша чайная ложка, 5 рублей и т.д. Во имя Неба, следите, чтобы у вас был порядок и экономия; следуйте в общем всем советам вашего достойного и благородного отца.
Ваши братья здоровы, но не знают, что можно вам писать. Только Александр нежно вас обнимает. Софи очень ласкова со мной сегодня, как будто она хочет меня развлечь и утешить. — Ах! да, я так нуждаюсь в утешении! – Мой почерк вам подтвердит, что я пишу с трудом; моя правая рука сегодня онемела и отяжелела как нога. Хорошая погода поможет мне оправиться, особенно если я получу хорошие известия о вас.
Прощайте, дорогой и милый мой друг. Обнимаю вас и благословляю как самая нежная мать"
Ах, как это хорошо и трогательно! И сколько милых, почти незаметных деталей!.. И ложку свежеиспечённый прапорщик забыл второпях, и пять рублей (что ж так мало? ещё один аргумент в пользу несомненной честности Ивана Борисовича Пестеля, и при жизни, и после упрекаемого в чудовищных поборах на должности губернатора! Пять рублей, Карл!!!), и маменька от расстройства занедужила, и двухгодовалая Софья будто хочет утешить маминьку, и напоминание о необходимости экономии, и это... чем больше нужда, тем ближе Господь! "И всё как будто под рукою, и всё как будто на века..." Впереди - тяжёлое ранение при Бородине, награды, звания, Дрезден, Кульм, Лейпциг, масонство, Пушкин (близости с которым у двух блестящих человеков своей эпохи не последовало) и... петля. Сказывают, верёвка его была нарочно несколько длиннее, чем надобно, а потому мучился он дольше остальных.
И вот - прошло 14 лет... Для кого-то - целая жизнь. 12 апреля 1826 года. Пестель с конфидентами томятся в Петропавловской крепости. Теперь уже для него - всё позади. Пушкин - знакомец его по Кишинёву - безвылазно пребывает в Михайловском и всё рвётся, рвётся оттуда, бомбардируя друзей письмами, порою, исполненными всякого... того, что при новом Государе, только что перешагнувшем через кровь и измену, писать и не надобно бы... Именно о том и противу этого сегодня отечески наставляет его добрейший мудрец и осторожный романтик Жуковский.
"Не сердись на меня, что я к тебе так долго не писал, что так долго не отвечал на два последние письма твои. Я болен и ленив писать. А дельного отвечать тебе нечего. Что могу тебе сказать на счёт твоего желания покинуть деревню? В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу. Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти несчастному этому времени. Я никак не умею изъяснить, для чего ты написал ко мне последнее письмо своё. Есть ли оно только ко мне, то оно странно. Есть ли ж для того, чтобы его показать, то безрассудно. Ты ни в чём не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством. Ты знаешь, как я люблю твою музу в как дорожу твоею благоприобретённою славою: ибо умею уважать Поэзию и знаю, что ты рожден быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России. Но я ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не даёт им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанёс вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное. — Извини эти строки из катехизиса. Я люблю и тебя и твою музу, и желаю, чтобы Россия вас любила. Кончу началом: не просись в Петербург. Ещё не время. Пиши Годунова и подобное: они отворят дверь свободы.
Я болен. Еду в Карлсбад; возвращусь не прежде, как в половине сентября. Пришли к этому времени то, что сделано будет твоим добрым Гением. То, что напроказит твой злой Гений, оставь у себя: я ему не поклонник. Прости. Обнимаю тебя"
Небольшая порка, заданная арзамасцем Светланой арзамасцу Сверчку, действие возымела... Не только она, разумеется. Знаменитое позднейшее боборыкинское "поумнели" - процесс естественный, равно как и неизбежная метаморфоза превращения "детей" в "отцов". Ещё вчера NN наносил "вред неисцелимый", бунтуя и проповедуя "возмутительное для порядка и нравственности", а завтра - глядишь - и "Клеветникам России" из под-пера выскочит.
...Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена...
Любопытно, кстати, что Пушкин, более младой летами, чем Вяземский, "поумнел" значительно раньше Петра Андреевича Вяземского, отреагировавшего на "Клеветникам..." неожиданно резко, несмотря на то, что к тому времени сам уже едва вымолил прощение Императора и вернулся на службу.
"Пушкин в стихах своих Клеветникам России кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях
народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней. Народные витии, если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи подобные вашим... Это похоже на Яшку, который горланит на мирской сходке: да что вы, да сунься-ка, да где вам, да мы-то!.. Неужели Пушкин не убедился, что нам с Европой воевать была бы смерть. Зачем же говорить нелепости и еще против совести и более всего без пользы?.."
Вот вам, судари мои, и ответ на вопрос - отчего Пушкин уже два столетия без малого - это ПУШКИН, а Пётр Андреевич - всего лишь персонаж пушкинской эпохи. Один - полностью понятен, хоть и противоречив, а второй - мутный какой-то... и тем, и этим. Да и нынче - по вполне объяснимым причинам - текст, подобный цитате из Вяземского, лучше бы и не приводить, ибо "Клеветникам..." уже взят на вооружение конструкторами новейших скреп.
Необычайно, просто невероятно объёмным письмом к маминьке Марии Ивановне выплёскивается 12 апреля 1835 года Николай Васильевич Гоголь... Оно - и в самом деле - столь неподъёмно в формате нашей "векорамы", что, пожалуй, есть повод отложить его для цикла "Я к вам пишу...", да и разобрать там с пристрастием. Может быть... Аудитория, стаявшая до шестисот с малым человек, знаете ли, не способствует энтузиазму автора и заставляет призадуматься о целесообразности некоторых самых благих, казалось бы, намерений... Да, так о письме. Сегодня я, пожалуй, вычленю из него ряд интересных гоголевских размышлений о литературе и литераторах, но для начала - о погоде. Наш нынешний, беременный весною апрель, всё никак не могущий произвести, наконец, на свет божий благодатное долгожданное потомство, - оказывается, детский крик на лужайке по сравнению с апрелем 1835 года. Полюбуйтесь!
"... праздники здесь были очень дурны. На первый день явилась вдруг зима с морозом и санною дорогою после совершенно весенних дней. Теперь идут беспрестанно дожди..."
Не приведи Господь! Хватит с нас уже... "санного пути", особенно, при недавнем опыте уборки снега в Петербурге. Да и дождей, пожалуй, тоже не хочется, а хочется солнца, зелени и той особой трепещущей прозрачности воздуха, какая случается с приходом весны настоящей, физической,а не сомнительной календарной, про которую так и тянет сказать "на заборе тоже написано".
А теперь - о скромности, которая, как известно, украшает любого... даже самого достойного и титулованного. Помните Николая I? "Что я? Былинка..." Очень Гоголя раздражает материнские восторженности по поводу сыновних успехов.
"... Вы слишком предаетесь вашим мечтаниям. Вы, говоря о моих сочинениях, называете меня гением. Как бы это ни было, но это очень странно. Меня, доброго, простого человека, может быть, не совсем глупого, имеющего здравый смысл, называть гением! Нет, маминька, этих качеств мало, чтобы составить его, иначе у нас столько гениев, что и не протолпиться. Итак я вас прошу, маминька, не называйте меня никогда таким образом, а тем более еще в разговоре с кем-нибудь. Не изъявляйте никакого мнения о моих сочинениях и не распространяйтесь о моих качествах. Скажите только просто, что он добрый сын, и больше ничего не прибавляйте и не повторяйте несколько раз. Это для меня будет лучшая похвала.
Если бы вы знали, как неприятно, как отвратительно слушать, когда родители говорят беспрестанно о своих детях и хвалят их! Я вам говорю, что я никогда не чувствовал уважения к таким родителям, я их считал всегда жалкими хвастунишками, и сколько мне удавалось слышать от других, то и им казались отвратительными все похвалы эти. Еще одна просьба: не судите никогда, моя добрая и умная маминька, о литературе. Вы в большом заблуждении. Вы воображаете, что умный человек непременно должен судить о литературе и понимать ее — ничуть не бывало...
...Литература вовсе не есть следствие ума, а следствие чувства, — таким самым образом, как и музыка, как и живопись. У меня например нет уха к музыке, и я не говорю о ней, и меня оттого никто не презирает. Я не знаю ни в зуб математики, и надо мною никто не смеется.
Но если, не зная математики, начну говорить о ней, тогда надо мною будет всякой смеяться. Знаете ли вы, в какой можно попасть просак...
...Знаете ли, что в Петербурге, во всем Петербурге, может быть, только человек пять и есть, которые истинно и глубоко понимают искусство, а между тем в Петербурге есть множество истинно прекрасных, благородных, образованных людей. Я сам, преданный и погрязнувший в этом ремесле, я сам никогда не смею быть так дерзок, чтобы сказать, что я могу судить и совершенно понимать такое-то произведение. Нет, может быть, я только десятую долю понимаю. Итак, не говорите о ней..."
Замечательные, господа, слова! Как бы высечь их золотом по граниту, да и заставить затвердить наизусть всякого, волею случая вытолкнутого "на поверхность" масс-медиа и возомнившего о себе бог весть что? Бездарных отпрысков нуворишей и политиков, блогеров, позволяющих себе судить обо всём, не имея о сути предмета ни малейшего понятия, сериальных актёрок, вложившихся в "свистки", ботокс и челюсти, но забывших о таланте и образовании, сочинителей кошмарных детективов и самоучителей "как перестать быть овцой", астрологов-тиктокеров, на полном серьёзе дающих прогнозы "по бизнесОвым делам"... Бррр, прочь, прочь назад, в уютное и самодостаточное на полных к тому основаниях столетие! И - спасибо Гоголю за науку, лишний раз, знаете ли, не помешает подумать о себе самом трезво.
1852-й год - один из самых печальных для русской литературы. 21 февраля в Москве умирает Гоголь, а 12 апреля в Бадене - совершенно ослепший уже (сперва на один глаз, а спустя несколько месяцев - окончательно) Василий Андреевич Жуковский.
О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были
Грустные строки эти Жуковского 1821 года высечены были на склепе поэта. Не правда ли, сколь много общего в них с гораздо более поздним "Я пью за здоровье не многих..." Вяземского? Известие о смерти Гоголя было последним ударом для Жуковского, более он уже не поднимался. "Весьма недавно я получил еще письмо от Гоголя и сбирался ему отвечать… И вот уже его нет! Я жалею о нем несказанно собственно для себя: я потерял в нем одного из самых симпатических участников моей поэтической жизни и чувствую свое сиротство в этом отношении…" - диктует он письмо Петру Плетнёву.
"Благородство истинное, ничем не изменённое было основанием его жизни" - напишет о друге Пётр Андреевич Вяземский, давно и безнадёжно уже ступивший на горький путь утрат и потерь. "Удивительный человек этот Жуковский. Хотя кажется, знаешь необыкновенную красоту и возвышенность его души, однако при каждом новом случае узнаёшь, что сердце его ещё выше и прекраснее, чем предполагал". Это уже философ и публицист Иван Васильевич Киреевский. "Жуковский - этот литературный Коломб Руси, открывший ей романтизма в поэзии" - Белинский. Многие из начинающих поэтов первой половины столетия слепо в юности подражали Василию Андреевичу (да ещё Байрону - куда ж без него!) - да хоть бы Некрасов, прибывший в Петербург с заветною тетрадочкой. Именно поэтому условный "рубикон"- пересечение половин XIX века и уход Жуковского - неслучайное совпадение. Время романтизма ушло безвозвратно. Настала иная эпоха, символом которой стал некрасовский "Современник", открывший славную плеяду писателей, имена которых без трепета и произнести трудно.
Не собирался нагромождать сегодня нарочитых невесёлостей, но из песни, как говорится... 12 апреля 1865 года в Ницце в невинном совершенно возрасте 21 года от последствий туберкулёзного менингита умирает наследник российского престола Великий Князь Николай Александрович. "Стоп машина!" - последние его слова. Мужественно. Помолвленная с ним датская принцесса Дагмар позднее станет супругою его брата - Александра Александровича, будущего Александра III. Стихотворение, написанное по печальному поводу Фёдором Ивановичем Тютчевым, так и озаглавлено: "12-ое АПРЕЛЯ 1865"
Все решено, и он спокоен,
Он, претерпевший до конца, —
Знать, он пред Богом был достоин
Другого, лучшего венца —
Другого, лучшего наследства,
Наследства Бога своего, —
Он, наша радость с малолетства,
Он был не наш, он был Его…
Но между ним и между нами
Есть связи естества сильней:
Со всеми русскими сердцами
Теперь он молится о ней, —
О ней, чью горечь испытанья
Поймет, измерит только та,
Кто, освятив собой страданья,
Стояла, плача, у креста…
Не остался в стороне и Пётр Андреевич Вяземский, так уж сложилось - присутствовавший при смерти юного наследника. "Вечером на берегу моря" - так романтично назвал он своё поэтическое посвящение памяти усопшего.
...Не радости, не ликований
Готовит Он ему привет,
А скорби, плача и рыданий,
Каких подобных в мире нет,
Разорены судьбиной мрачной
Два бытия родных сердец,
И разом царственный и брачный
С чела младого пал венец.
И Он, Царевич ненаглядный,
Услада сердца и очей,
Теперь безжизненный и хладный
Пристанет к родине своей...
Каким курсом двинулся бы корабль русской Истории, не заболей внезапно Николай Александрович, сказать затруднительно. По отзывам современников, это был бы весьма образованный и либеральный монарх, хотя, признаться, убийство отца его в 1881 году, ехавшего подписывать Конституцию, вполне могло бы отрезвить 37-летнего наследника, пусть и преисполненного самых лучших помыслов, - доживи он до этих лет.
Давайте уже о чем-нибудь более умиротворяющем... О милосердии и взаимовыручке, например. Не раз уже писал о Николае Алексеевиче Некрасове, чудеса творившем по отношению к бедствующим собратьям-литераторам. Состоя членом Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, он нередко хлопочет перед Комитетом общества за этих самых нуждающихся, о чём ярко свидетельствует письмо от 12 апреля 1870 года к известнейшему критику, историку и пушкинисту Павлу Васильевичу Анненкову.
"Многоуважаемый Павел Васильевич.
Известный литератор Василий Алексеевич Слепцов обратился ко мне с просьбою, которой содержание увидите из прилагаемого письма. Лично я объяснил Слепцову, что форма пособия заимообразного представляет большие неудобства, поэтому он просит у Общества пособия, оставаясь, конечно, при своем праве впоследствии пожертвовать в Общество по частям сумму, которую ему дадут.
Я считаю лишним говорить о том, что Слепцову стоит помочь серьезно. Кроме пользы для его здоровья Общество сделает пользу литературе, ибо даст Слепцову возможность кончить на свободе и спокойно большой роман, которым он давно занят и с которым до сей поры не мог справиться, отвлекаемый срочными работами ради насущного хлеба.
Порадейте, Павел Васильевич! дело хорошее"
Дело, разумеется, при содействии Анненкова, рассмотрено было положительно, Слепцову выдали пособие в триста рублей, да и первая часть его романа "Хороший человек" в следующем году вышла в "Отечественных записках". Поясним фразу Некрасова насчёт - "на свободе". В 1866 году Слепцов был арестован по делу покусителя на цареубийство Дмитрия Каракозова. Никаких оснований для этого не было, кроме, разве что, организованной Слепцовым под влиянием романа Чернышевского коммуны с подозрительным совместным проживанием под одной крышей половозрелых человеков обоих гендерных принадлежностей... Согласитесь, немного, но "органы" тогда рьяно взялись за дело, под гребень подозрительности попадали многие. Оставленный под надзором полиции как "неблагонадёжный", Слепцов писал нечасто и мало, но ярко, всё его творчество посвящено было устройству и срезу современного общества, включая и крестьянство. Коли интересно - давайте почитаем небольшой отрывок из его рассказа "Спевка":
"Часов в шесть пополудни на квартире у регента собирались певчие. Отерев предварительно сапоги о валявшуюся в сенях рогожку, входили они в переднюю, в которой помещался старый провалившийся диван, шкаф для платья и пузатый комод. По причине нагороженной мебели и происходившей оттого тесноты одежа сваливалась в кучу на диване и частию на комоде. На полу и тут можно было нащупать нечто вроде рогожки, о которую певчие при входе обязаны были шмыгать ногами. В дверях из передней в залу стоял сам регент, мужчина среднего роста, лет сорока, с выразительным лицом и стрижеными бакенбардами. Он стоял в халате, с трубкой в руках, и наблюдал за тем, чтоб сапоги у всех были достаточно вытерты. В зале, на столе, горела сальная свеча и довольно тускло освещала большую печь в углу, диван, фортепьяно с наваленными на нем нотами, комод красного дерева, несколько стульев и скрипку, висевшую на стене. На другой стене видны были портрет митрополита Филарета, часы и манишка. В зале было тесно, пахло сыростию и жуковым табаком, а когда кто-нибудь кашлял, то и резонансу оказывалось мало. входя в залу, певчие кланялись, сморкались кто во что горазд и молча садились на стулья. Собирались они не вдруг, а по нескольку человек, и всякий раз, когда в сенях начиналось шмыгание, и сопение, регент спрашивал:
- Ну, все, что ли?
Из темной передней слышался ответ: "Нет еще-с".
- ДишкантА и альтА, не входите в залу; посидите там, пока ноги высохнут, - говорил регент, встречая вновь прибывшую толпу мальчишек. Дискант и альт остались в передней и сейчас же начали возню. Тенор и бас частию сидели в зале и сооружали самодельные папиросы, частию прохаживались по комнате и вполголоса разговаривали между собой. В то же время, пока собирались певчие, происходила такая сцена. В дверях стояла женщина в куцавейке, с большим платком на голове. Она привела сына, мальчика лет четырнадцати, и просила принять его в число певчих. Регент ходил по зале, взбивал себе хохол, потом останавливался у двери и отвечал скороговоркой: "Да-да-да", "хорошо-хорошо", "это так" и прочее. Шли переговоры о цене. Регент колебался: принять певчего или нет, и утверждал, что мальчик очень стар. Женщина, видневшаяся в полумраке из передней, слезливо посматривала на регента и покусилась было даже упасть ему в ноги, прося не оставить сына, но регент удержал ее, говоря, что он не бог. Испитой, косоглазый мальчик, с вихрами на макушке, в пестром ситцевом халате и в женских башмаках, стоял у притолки и, время от времени потягивая носом, посматривал исподлобья на дискантов, которые, со своей стороны, пользуясь темнотой, начали уже его задирать, дергая исподтишка за халат...
Скончался Слепцов в возрасте 41 года - от онкологического заболевания. Роман "Хороший человек" закончен им так и не был... Сейчас о нём, как и о множестве литераторов того времени, знают, пожалуй, лишь сугубые специалисты, хотя книги его издавались точно - в СССР, во всяком случае... Между прочим, в Сердобске есть памятник Слепцову. Здесь он - местная знаменитость.
Было бы преступлением не вплести в нить сегодняшнего заседания нашего кружка любителей (хотя я бы предпочёл более адекватное эпохе определение - "ревнителей") русской словесности Антона Павловича, тем более, что нынче - 12 апреля 1891 года - он в Италии, и направляется в... Ниццу, уже встречавшуюся нам сим днём двадцатью шестью годами ранее - правда, по весьма печальному поводу. Причудливо, надо сказать, переплетён бисер этого дня! Пестель - с Пушкиным, Пушкин - с Жуковским, Жуковский - с Гоголем и Вяземским, Вяземский - с Ниццей, Ницца - с Чеховым... Какие кренделя выписывает История, как причудливо сообщены меж собою судьбы человеков!.. Однако, заметим, поездка не очень-то радует Чехова! Даже вечное чувство юмора его на чужбине, похоже, приутихло, словно лишенное подпитки, и обрело какие-то мрачноватые оттенки!
"...Я еду в Ниццу по берегу моря. Только что миновал Геную. Виды великолепные, но всё удовольствие портит скверная погода. Лупит дождь, небо пасмурно, земля грязная. Если и в Ницце будет такая же погода, то мы вернемся домой. Вообще благодаря погоде нашу поездку следует признать неудачной.
Вчера я опять был в Риме и опять осматривал храм св. Петра. От входной двери до алтаря я сосчитал 250 шагов...
...Заграничные вагоны и железнодорожные порядки хуже русских. У нас вагоны удобнее, а люди благодушнее. Здесь на станциях нет буфетов...
Ваш Antonio"
Каково? Европа, Европа, а вагоны-то - наши лучше, так-то! Кто у нас там сейчас в РЖД - дарю цитату, пользуйтесь, чего там... Про нынешние посконные вагоны сейчас, конечно, такого не скажешь, но "нас возвышающий обман", как известно, дороже всего... И вполне понятно возмущение Антона Павловича отсутствием станционных буфетов. Это просто чорт знает что! Каково русскому человеку - в дороге, и не принять на станции стопочку-другую, да под какую-нибудь местную закуску? Престранные, надобно заметить, обычаи!
12 апреля выдался удивительно щедрым на творчество русских поэтов. Здесь и Пушкин со своим "Христос воскрес", который я буквально давеча использовал в апрельской публикации цикла "Однажды 200 лет назад", и Одоевский, и Кольцов, и Тютчев, и Фет, и Брюсов - вообще поразительно плодовитый... Но мы, пожалуй, остановимся сегодня на Дмитрии Мережковском - дебютанте "Русскаго Резонера". Любопытно построение его стихотворения "На Волге" от 12 апреля 1887 года... Сперва - описание волжских красот, а после - оппозиционный такой, горький вывод... дескать: красоты-то много, да вот что с рабством-то делать? Актуальненько... Помнится, подобную антитезу (утрированно, конечно) спустя почти столетие применил замечательный умница - советский поэт-сатирик Александр Иванов в пародии "Каспий":
Вот так живешь, живешь на свете наспех,
Чудес немало видишь на веку.
Вот я уже не Лев Щеглов, а Каспий,
И на моем боку стоит Баку.
Напрасно говорят, что я несносен,
Что сам в себе, должно быть, утону.
Я выгоден, поскольку нефтеносен,
Я грозен, ибо делаю волну.
В подобной ситуации недолго
И ощутить внезапно благодать.
Я чувствую, в меня впадает Волга,
Течет и, кроме, некуда впадать.
Во мне теперь осетра добывают,
Пловцы в меня пытаются нырнуть.
Проснулся я. Конечно, все бывает,
Но простыни придется простирнуть…
Последнюю фразу, помнится, Иванов читал, сделав сперва мастерски настоящую "мхатовскую" паузу... Да, были люди...
Мы отвлеклись, теперь - к оригиналу, к Мережковскому:
Река блестит, как шелк лазурно-серебристый;
В извилинах луки белеют паруса.
Сквозь утренний туман каймою золотистой
Желтеет отмели песчаная коса.
Невозмутимый сон – над Волгою могучей;
Порой лишь слышен плеск рыбачьего весла.
Леса на Жигулях синеют грозной тучей,
Раскинулись плоты деревнею плавучей,
И тянется дымок далекого села…
Как много воздуха, и шири, и свободы!..
А людям до сих пор здесь душно, как в тюрьме.
И вот в какой стране, среди какой природы
Отчизна рабским сном глубоко спит во тьме…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Отточия в конце, разумеется, авторские... Мол, и так всё понятно. И глазами, скорби за Отчизну полными, так на читателя - ыыыыыыыы!..
Спасибо, что провели этот день вместе с вашим "Русскiмъ Резонёромъ", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того... Вам только показалось!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "И был вечер, и было утро", цикл статей "Век мой, зверь мой...", ежемесячное литературное приложение к нему, циклы "Размышленiя у параднаго... портрета", "Однажды 200 лет назад..." с "Литературными прибавленiями" к оному, "Я к вам пишу...", "Бестиарий Русскаго Резонёра", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ"
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
