Булгарин раскис прежде, чем они успели отъехать от усадьбы хотя на три версты. Гжегошу даже сделалось неудобно за этого, хоть и не вполне польского но всё же офицера. Уланская форма, форма Великой Армии всё же обязывала, если не к сдержанности (это вообще не про его соотечественников), то хотя бы к умению владеть собой. Этот же, с позволения сказать, поручик, принялся ныть, причитать, чуть ли не слезу пустил, сокрушаясь, что теперь его отдадут под суд за потерю вверенного ему обоза, за гибель отряда, которым он командовал, за то, за сё… Гжегошу в какой-то момент даже захотелось крикнуть: «ну так возьми и застрелись, пся крев! Или дезертируй, если на что другое кишка тонка!»
Но – сдержался; несмотря на нынешнее бедственное положение, он всё ещё нуждался в помощи Булгарина. Сейчас, пожалуй – даже сильнее, чем когда бы то ни было. К тому же момент был удобный: страдающий по своей загубленной карьере поручик легко может клюнуть на обещание разом загладить все свои прегрешения. Правда, из легенды придётся исключить клад драгоценной посуды и честно рассказать, что именно покоиться на дне лесного озерка. Но эта мысль Гжегоша не пугала: Булгарин находится сейчас в таком расстройстве чувств, что способен, кажется, поверить любой небылице.
Сказано – сделано. Примерно через полчаса они остановились, чтобы дать отдых измученным лошадям. Гжегош, подобно своим спутникам, спешился, ослабил подпругу, привязал коня к дереву так, чтобы тот мог вволю пощипать травки – и, сделав знак подхорунжему Конопацкому, чтобы тот поглядывал по сторонам, отвёл Булгарина для откровенного разговора.
Убедить поручика оказалось даже проще, чем он думал поначалу. Тот отлично разглядел «бронетрактор», и не угодив разглядел, а сам испытал страшное потрясение, едва не попав под струю импровизированного огнемёта. И когда Гжегош в качестве решающего аргумента предъявил ему свой карабин, продемонстрировав горсть патронов и механизм перезарядки, Булгарин даже не пытался возражать – крутил невиданное оружие в руках, клацал рукоятью затвора и мямлил по-русски: «это что же, пан Пшемандовский, вы, значит, из грядущего к нам прибыли-с?..»
Последние же сомнения развеяла книга, предусмотрительно прихваченная Гжегошем из клубной библиотеки. Причём самое сильное действие оказало на Булгарина не заглавие «Тарле. Наполеон», и не указанный ниже год издания, 1957-й – а бросившиеся в глаза неправильности в орфографии текста. Фаддей Венедиктович и сейчас уже проявлял склонность к литературным занятиям, и в будущем вообще должен стать писателем, журналистом и книгоиздателем – поэтому видимо, строки, отпечатанные на русском, но претерпевшем некоторые изменения, языке оказались для него особенно убедительны. А уж когда он увидел на одной из вкладок фрагмент старого текста со всеми положенными «ятями» и «ерами» и «фитами» - он чуть ли не затрясся и поглядел на поляка до того потерянно и жалобно, что тому даже на мгновение стало его жаль.
Но сейчас было не до сантиментов. Гжегошу до зубного скрежета хотелось прямо сейчас, немедленно двинуться на поиски вожделенного клада – но здраво рассудив, что в ночном лесу проще простого заплутать, а то и перекалечить ноги лошадям, согласился с предложением устроить привал на ночь. В глубокой яме под выворотнем поваленной сосны затеплили костерок - Гжегош поверг Будгарина в очередной ступор, когда пустил в ход бензиновую зажигалку). Набрали воды в ручейке, перекусили сухарями и копчёным мясом, нашедшимися в саквах Конопацкого - и, договорившись, кто в какую очередь заступает в караул, улеглись спать на расстеленных по земле вальтрапах и потниках, положив под головы сёдла и пристроив рядом заряженные пистолеты.
Расцарапав в очередной раз щёку о сухую ветку – ту самую, между прочим, щёку, которую давеча едва не проткнула щепка, отколотая от бруствера картечиной – я выругался под нос, слез седла и повёл коня в поводу. Небо медленно серело, из-за верхушек елей накатывался рассвет, и все – я, Ростовцев, Рафик, и полторы дюжины гусар, сопровождающих нас в ночных метаниях по лесу – изрядно вымотались. Ноги, одеревеневшие после пяти с лишним часов в седле гудели, я ковылял следом за всадниками, костеря, на чём свет стоит Гжегоша, неведомых хроноэкспериментаторов, библиотеку, и даже самого изобретателя книгопечатания Иоганна Гутенберга – пока круп идущей последней лошади не мелькнул вдали между кустов и пропал из поля зрения. Я хотел было прибавить шагу, не желая отстать, но моя кобыла выбрала именно этот момент, чтобы испугаться низки свисающей еловой лапы и с храпом шарахнуться в сторону. Пока я успокаивал проклятую животину, пока выводил её на тропу, гусары уже скрылись. Я поспешил следом, ведя лошадь за собой – и, наверное, тогда-то и свернул на очередной развилке не в ту сторону.
На то, чтобы догадаться о совершённой ошибке, ушло не меньше четверти часа – в-основном, по тому, что на тропе перестали попадаться кучки навоза. Захотелось остановиться и крикнуть во весь голос, а то и выпалить в воздух по очереди из обоих пистолей – кроме верного нагана, у меня имелось и этот оружие. Но я сдержался – неизвестно, насколько далеко те, кого мы ищем, и предупреждать их в мои планы не входило. Так что я перезарядил пистолеты и пошёл дальше. В конце концов, куда-нибудь тропа меня выведет – на звериную она не похожа, даже попадаются изредка следы копыт. Встретив очередные такие следы я наклонился, чтобы разглядеть получше. Ну, конечно: старые, и к тому же, без отпечатков подков – скорее всего, их оставили крестьянские лошадки, причём давно, не меньше недели назад. недель назад. В любом случае, ни к гусарам Ростовцева, ни к уланам, сопровождающим Гжегоша, они не имели никакого отношения.
Тропа вывела меня к мелкому оврагу, на дне которого едва угадывался ручеёк. Продравшись через кусты на краю, я спустился вниз – кобыла шла неохотно, упиралась, крутила башкой, - и только выбравшись на противоположный откос, почувствовал, как пахнуло дымком. Костёр? Очень на то похоже; я накинул поводья на подходящий сук, щёлкнул ударником нагана и осторожно, старательно выбирая, куда ставить ногу, пошёл на запах. И, не успел отойди на полсотни шагов, как глаз уловил на нижних ветках деревьев едва заметный оранжевый отсвет. Всё ясно: костёр разведён, скорее всего, в яме, и уже успел прогореть, поскольку не трещит и не плюётся искрами – но о том, что уголья подсветят, хотя бы и самую малость, ветви деревьев снизу, неведомые путники не подумали.
Вот и хорошо, мне только того и надо. Отодвигаю стволом низкую ветку и не дыша, на цыпочках, смещаюсь влево – ровно настолько, чтобы открылся и костёр, и два спящих человека, завернувшиеся в серые кавалерийские плащи, и их товарищ, клюющий носом сидя на низеньком чурбачке. Рядом с лежащими на земле стоят уланские высокие шапки с характерной четырёхугольной формы. Одна повёрнута лицевой стороной ко мне, так, что хорошо был виден имперский наполеоновский орел поверх изогнутой латунной бляхи с цифрой «8».
«…восьмой полк Великого герцогства Варшавского – это именно его уланы попали в усадьбе под удар ростовцевского отряда!..»
Один из лежащих всхрапнул во сне, повернулся - и в отсветах умирающего огня я узнал Гжегоша.
Бинго!
И тут за моей спиной заржала лошадь. довольно, шагах в ста, возле оврага, там, где я её привязал – но и этого хватило, чтобы дремлющий поляк вскинулся и принялся озираться – и, конечно, сразу же увидел меня.
«…ну, извини, шановный пан… не повезло тебе…»
Наган в моей руке дважды дёрнулся, и проспавший всё караульщик боком повалился на спящего Гжегоша. Его спутник уже сидел – ошалело мотал головой, не забывая нашаривать лежащий рядом с его ложем пистолет.
Поздно спохватился – две пули, попавшие в цель одна за другой, опрокинули улана на спину. Несчастный издал хриплый стон и зацарапал скрюченными пальцами по груди, где на белой рубахе уже расплывалось большое ярко-алое пятно.
«…не жилец…»
А ствол нагана уже нашаривал Гжегоша. И вовремя - поляк, демонстрируя похвальную ловкость, успел не только выкарабкаться из-под придавившего его тела, но и откатиться в сторону, встать на одно колено и даже подхватить с земли мосинский карабин.
Клинг-кланг-клац!
Я успел опередить движение приклада к его плечу на какие-то четверть мгновения. Пуля ударила в приклад – тот бырзнул щепками, карабин вылетел из рук поляка. От удара он сел на пятую точку и уставился с недоумением на меня.
- Никита? Ты?..
- Он самый, своею собственной неповторимой персоной, пан Пшемандовский. – я даже не пытался скрывать насмешки. - Вот мы с вами и встретились!
- Встретились, добже… - Гжегош поднялся на ноги, кривясь от боли и потирая ушибленное плечо. Наган в моей руке качнулся вслед за ним.
- И что дальше? - он сплюнул. - Пристрелишь меня, как собаку и оставишь го вилков до едзенья… волкам на поживу? А на клинках сойтись – кишка тонка?
Я понимал, что меня примитивно разводят на слабо –пятьдесят пять с гаком прожитых годков научили различать подобные трюки и ни в коем случае на них не вестись. Или… вестись?
Наган полетел в траву. Стащил через голову панталер с ножнами и шпага свистнула, покидая выложенное замшей ложе. Гжегош глядел на меня с усмешкой. Я указал острием на висящий на сучке пояс с ножнами.
- На клинках – так на клинках. Проше, пане Пшемандовский!
Мой противник не заставил просить себя дважды. Ножны вместе с поясом полетели в кусты, он вскинул клинок перед собой, принимая классическую польскую стойку для сабельной рубки – ноги широко расставлены, левая рука за спиной, правая, тыльной стороной ладони вверх – на уровне плеч, так, что острие смотрит мне в глаза.
- Зачньём?
Я кивнул и поднял шпагу.
- Ан гард, ясновельможный пан Пшемандовский!
Он атаковал первым – прыгнул на меня, яростно крестя саблей перед собой. Я был готов именно к этому – недаром потратил в своё время немало усилий на изучение «крестовой» школы сабельного фехтования. А потому – ушёл право глубоким выпадом, с упором левой рукой на землю. Острие шпаги при этом метнулось к диафрагме противника – и вошло бы глубоко, как надо, если бы Гжегош не крутанулся на левом носке, в свою очередь уходя в сторону с отбоем укола перевёрнутым клинком. Я уже выпрямился – левая нога на носке впереди, правая рука со шпагой отведена назад, чуть выше головы, левая – вынесена вперёд. Старая добрая дестреза - спасибо маэстро Иеронимо Санчесу де Карранза из испанской Севильи…
Дзанг! Дзанг!
Гжегош никак не уймётся – надеется взять нахрапом, разгоняет клинок в стремительном мулине, целя размашистыми диагональными ударами в шею, в голову. Я не принимаю приглашения к рубке – в нём кривая польская сабля имеет все преимущества. Вместо этого медленно пячусь, уклоняясь то вправо, то влево, и огрызаюсь короткими уколами в запястье и предплечье. И добиваюсь своего – на белом рукаве исподней рубашки (Гжегош спал, скинув уланскую куртку и жилет) расплывается алое пятно.
- Добже рубишься, москаль!
Поляк отскочил назад и потёр левой рукой раненое предплечье. Я гадко ухмыляюсь – ладонь у поляка вся была в крови.
- Извини, не могу сказать о тебе того же. Клинком, машешь, как быдлак-косиньер[1] своим рожном…
Сказанное было обидно и к тому же несправедливо – саблей Гжегош владел превосходно. Но я стремился разозлить его, выбить из равновесия – и вполне своей цели добился. Поляк взвыл от злобы, прыгнул на меня, занося саблю для сокрушительного удара сверху. Но этот раз я не стал играть в уклоняшки – просто шагнул навстречу и, приняв удар на сильную, нижнюю часть клинка, левой рукой перехватил его запястье. Резко, с отшагом, рванул на себя – и когда Гжегош качнулся в попытке сохранить равновесие, ударил его дужками гарды в лицо – и тут же добавил коленом в живот. Поляк послушно согнулся вдвое, и третий, заключительный удар навершием обрушился на затылок. Бедняга повалился на землю мешком, не издав ни звука.
- Э вуаля, мсье![2]
Ну как тут можно удержаться и не вспомнить реплику любимого актёра из любимого же фильма?
[1] Косиньеры – польские и белорусские ополченцы-ополченцы, вооружённые насаженными торчком косами.
[2] (фр.) Вот и всё, сударь! – слова А. Ростоцкого в роли Дениса Давыдова (х\ф «Эскадрон гусар летучих»), которыми он закончил дуэль с французом Тардье.
