Из отчета Барклая о боевых действиях за 1812 год. Вот уж воистину пауки в банке.
Никогда расчеты Наполеона не были столь совершенно предупреждены; никогда также главнокомандующий какой-либо армии не находился в столь неприятном положении, как я в сие время. Два главнокомандующих двух соединившихся армий равно зависели от Вашего Императорского Величества и равно уполномочены были властью, принадлежащей сему сану; каждый имел право непосредственно доносить Вашему Императорскому Величеству и располагать по своему мнению вверенной армией. Я имел особенное право, в качестве военного министра, объявлять Высочайшую волю Вашего Императорского Величества; но в делах столь важных, в делах, от коих зависела участь всей России, я не дерзал употреблять сего права без Высочайшего соизволения. И так, для приведения соединенных армий к действиям, по возможности согласным и стремящимся к одной цели, мне надлежало употребить все, дабы установить между мной и князем все возможное единогласие; ибо из предыдущей нашей переписки о медленности действий произошло уже некоторое неудовольствие. Я должен был льстить его самолюбию и уступать ему в разных случаях против собственного своего удостоверения, дабы с большим успехом произвести важнейшие предприятия. Словом, мне следовало исполнить обязанность, для меня непонятную и совершенно противную характеру и чувствам моим. Несмотря на то, думал я, что вполне достиг своей цели, но последствия удостоверили меня в противном; ибо дух происков и пристрастия скоро открылся. Обидные суждения и неблагоприятные слухи, с намерением распространяемые в Петербурге, также восприяли свое начало при соединении обеих армий. В сие самое время Его Императорское Высочество, великий князь Константин Павлович, возвратился в армию из Москвы. Ко всему этому должно еще присовокупить особ, принадлежащих к главной квартире Вашего Императорского Величества. Для начертания Вам, Всемилостивейший Государь, слабого изображения всего происходившего в то время, упомяну только о некоторых главных лицах, находившихся в Смоленской главной квартире, из коих каждое в особенности возбуждаемо было к осуждению всего. Герцог Вюртембергский, генералы Беннигсен, Корсаков, Армфельд имели между адъютантами Вашего Величества и в обеих армиях приверженцев, распространявших все, что доходило до их сведения; я скажу более: сам н........ г...... м.... ш..., человек с достоинствами, но....., единственно из снисхождения к некоторым вышесказанным особам, к Его Императорскому Высочеству и князю Багратиону, совершенно согласовался с общим поведением.
Что же до меня в особенности, я и канцелярия моя были беспрестанно утомляемы людьми, преданными сим лицам, алчущими узнавать предполагаемые предприятия. Вскоре по открытии ими какого-либо сведения, по их мнению нового, сообщали они собою вымышленные рассказы, иногда всенародно на улице; следовательно, ни мало не удивительно, что неприятель был обо всем извещен. Для прекращения некоторым образом сего неудобства, употребил я все, что от меня зависело; я удалил особ, поспешающих все разведывать и распространять, а именно, некоторых адъютантов Вашего Императорского Величества: князя Любомирского, графа Браницкого, Влодека и многих других. Чрез сие, без сомнения, не доставил я себе друзей между ближайшими, окружающими Ваше Императорское Величество. Я желал также иметь право отправить некоторых особ высшего звания.
<...>
В Петербурге было много разговоров и суждений о сем происшествии, в особенности же князь Багратион и его приверженцы во многом меня обвиняли. За нисколько времени пред тем, когда следовало им напасть и принудить к отступлению голову неприятельских сил, заградивших им путь, не напали они на него; ныне же, не страшась более какой-либо ответственности, говорили единственно о нападении. Поведение мое под Витебском доказывало, что я не страшился ударить на неприятеля; я то исполнил, что следовало исполнить Багратиону; я устремился на голову неприятельской колонны и удерживал ее, доколе достиг места, предположенного к занятию. Я так же ударил бы на неприятеля в Рудне, если бы он там остался; ибо мог надеяться уничтожить часть его армии до соединения еще всех его сил; общее же сражение за Рудней, в окрестностях Любавичей и Бабиновичей, ни к чему бы не послужило. Если бы место сражения и за нами осталось, оно причинило бы нам потерю в людях, коих не скоро бы можно было заменить, потому что резервы наши были частью удалены, частью еще не устроены; напротив, неприятель имел позади себя и на флангах корпусы, могущие вскоре его подкрепить. Но если бы мы были разбиты, и неприятель ударил бы нам во фланг со стороны Поречья и в тыл, не знаю, во что бы обратилась тогда армия; а самая участь империи зависела от сохранения армии, мне вверенной, доколе не было еще другой для замены оной.
В таковых обстоятельствах, из одного ложного стремления к славе, предавать судьбу империи власти слепого рока, не значило ли бы изменять Отечеству? Не нужны мечтания о славных маршах тогда, как цель войны — истребление неприятеля, поработившего Европу. Сия цель не могла иначе быть достигнута, как продолжением войны. Под Витебском я намеревался, и несомненно бы сразился, ибо мог чрез то достигнуть предположенного предмета. Я утомлял и удерживал неприятеля и доставил чрез то князю Багратиону случай без препятствий пройти к Смоленску.
<...>
17-го августа князь Кутузов прибыл в армию; он позицию нашел выгодной и приказал ускорить работы укреплений. Все приготовлялось к решительному сражению, как вдруг обе армии получили повеление идти в Гжатск, 18-го числа по полудни. Тогда оказались первые признаки духа пристрастия, беспорядков и пронырства, ежедневно умножавшихся в последствии времени и приближавших армию к погибели.
Вскоре по прибытии князя окружила его толпа праздных людей; в том числе находились многие из высланных мною из армии. Полковник князь Кудашев отличался с самого начала от прочих, как все делающий и намеревающийся командовать армией от имени князя Кутузова и компании. Прежде сего видел я его единственно, когда присылал его ко мне великий князь с каким-либо препоручением. За ним следовал полковник Кайсаров, думающий, что в качестве наперсника и ...... имеет не менее права на командование армией. С первого дня каждый из них имел уже своих приверженцев; но оба условились заметить престарелому и слабому князю, что, по разбитии неприятеля в позиции при Цареве Займище, слава сего подвига припишется не ему, но избравшему позицию: причина, достаточная для самолюбца, каков был князь, чтобы снять армию с сильной позиции!
