Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Меж тем, как зима с какой-то несвойственной ей торопливостью (или мне показалось?) перекатилась уже к февралю, "Русскiй РезонёрЪ" открывает четвёртую сотню публикаций. Пользуясь случаем, расскажу сразу о своём решении: их теперь будет меньше, но, скорее всего, вырастет объём статей. Почему? К сожалению, опыт показал: "брать числом" - бессмысленно, это не приводит ни к росту аудитории, ни к "бонусам" от Дзена... Не говорю уж о времени, катастрофически не хватающего мне как автору, для регулярных публикаций трёх-четырёх статей в неделю. Уходить не собираюсь, но и выжимать из себя все соки с подобными раскладами - тоже нелепо. Две статьи в неделю - осилю вполне, получится больше (мало ли - увлекусь, со мною такое случается) - и чудесно... А теперь - давайте раздвинем таинственную завесу веков и заглянем в февраль 1822 года - что там?
6 февраля 1822 года в Кишинёве генералом Сабанеевым арестовывается "первый декабрист" Российской Империи (так его характеризуют историки), участник Отечественной войны, член "Союза Благоденствия" майор Владимир Федосеевич Раевский. Лучше всего об этом поведает... он сам. Публикую его версию тех событий со значительными купюрами, никоим образом не влияющими на нить рассказа.
822 года, февраля 5, в 9 часов пополудни кто-то постучался у моих дверей. Арнаут, который стоял в безмолвии передо мною, вышел встретить или узнать, кто пришел. Я курил трубку, лежа на диване.с
— Здравствуй, душа моя! — сказал мне, войдя весьма торопливо и изменившимся голосом, Александр Сергеевич Пушкин.
— Здравствуй, что нового?
— Новости есть, но дурные. Вот почему я прибежал к тебе.
— Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток Сабанеева... но что такое?
— Вот что: Сабанеев сейчас уехал от генерала. Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твое имя, часто повторяемое, я, признаюсь, согрешил — приложил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя непременно надо арестовать; наш Инзушко, ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя горою. Долго еще продолжался разговор, я многого недослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован.
— Спасибо, — сказал я Пушкину, — я этого почти ожидал! Но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям отзывается какой-то турецкой расправой. Впрочем, что будет, то будет...
6 февраля 822 года, г.Кишинев
Возвратясь домой, я лег и уснул спокойно. Я встал рано поутру, приказал затопить печь. Перебрал наскоро все свои бумаги и все, что нашел излишним, сжег. Со мною на одной квартире жил капитан Охотников. Любимец и друг генерала Орлова, он находился при нем... Его бумаги оставались у меня. Я не решился их жечь, потому что не полагал в них ничего важного. Он был очень осторожен.
Этот роковой час 12-й решил участь всей остальной жизни моей. Мне был 27-й год. До сих пор жизнь моя, несмотря на ее превратности, шла, если не спокойно, по крайней мере, согласно с моими склонностями и желаниями. Я служил войну 812 года в артиллерии, потом был корпусным адъютантом по артиллерии, вышел в отставку, определился в Егерский полк штабс-капитаном, переведен в кирасиры по желанию отца моего, где произведен в ротмистры, но, не желая оставаться в кирасирском полку, я перешел обратно в 32-й Егерский полк, в дивизию к генералу Орлову. В 1820 г. произведен в майоры, принял баталион, но по желанию генерала Орлова сдал баталион и принял в управление военную школу, заведенную им при 16-й дивизии для юнкеров и нижних чинов. Всегда в обществе вышних начальников, я привык понимать их. Война научила меня знать ничтожество людей, которым нередко вверена власть вследствие долговечности и долготерпения на службе. С живым воображением я на службе предался более, нежели в училище, чтению и учению. Новые идеи, Европа в сильном политическом пароксизме, все содействовало, чтобы освежить голову, подвести все страсти, убеждения мои, понятия мои к одному знаменателю.
С самоуверенностию я вошел в дом Сабанеева...
Прежде, нежели ударил последний час прежней моей жизни, надо описать того человека, который самопроизвольно, без законов, стыда и совести, решился прозвонить этот час.
Сабанеев был офицер суворовской службы и подражал ему во всем странном, но не гениальном; так же жесток, так же вспыльчив до сумасбродства, так же странен в обхождении — он перенял от него все, как перенимают обезьяны у людей. Его катехизис для солдат в глазах благомыслящих людей сделал его смешным и уродливым. Его презрение ко всему святому, ненависть к властям обнаруживались на каждом шагу. Его презрение к людям, в особенности к солдатам и офицерам, проявлялось в дерзких выражениях и в презрительном обхождении, не только с офицерами, но с генералами.
Росту не более 2-х аршин и 3-х вершков, нос красный, губы отдутые, глаза весьма близорукие, подымающиеся и опускавшиеся, как у филина, рыже-русые волосы, бакенбарды такого же цвета под галстух, осиплыи прерывистый голос, речь, не имеющая никакого смысла, слова без связи. Он говорил с женою (которую отнял у доктора Шиповского), с адъютантами, как будто бы бранился. Человек желчный, спазматический и невоздержанный — он выпивал ежедневно до шести стаканов пунша, и столько же вина, и несколько рюмок водки...
Едва я вошел или едва ему доложили, что я вошел, он сделал несколько шагов вперед... Замешательство заметно у него было не только на лице, но в самих движениях...
— Здравствуйте! Вот юнкера говорят, что вы в полной школе сказали: что я не боюсь Сабанеева! — сказал он тихим голосом. — Что вы скажете на это?
— Я ничего сказать не имею, кроме того, что я хорошо не помню, говорил ли я это им.
— Если вы не помните, то они вас уличат.
— Я улик принять не могу. Эти юнкера по требованию вашему только сегодня были выпущены из карцера, и дело не так важно, чтобы нужны были улики.
— Но я хочу знать, говорили ли вы?
Я полагаю, что если бы я сказал: «не говорил» или «извините, что говорил», — и самолюбный человек, может быть, кончил бы ничем... Но этот тон, это требование, моя вспыльчивость, вызов с юнкерами на очную ставку — решили все.
— Я повторяю, что я не помню, но если ваше превосходительство требует, чтоб я вас боялся, то извините меня, если я скажу, что бояться кого-либо считаю низостью.
Не ожидая подобного ответа, у Сабанеева все лицо повело судорогами. Он закричал: «Не боитесь? Но как вы смели говорить юнкерам... Я вас арестую!»
— Ваше превосходительство! Позвольте вам напомнить, что вы не имеете права кричать на меня... Я еще не осужденный арестант.
— Вы? Вы? Вы преступник!..
Что было со мною, я хорошо не помню, холод и огонь пробежали во мне от темя до пяток; я схватился за шпагу, но опомнился и, не отняв руки от шпаги, вынул ее с ножнами и подал ее Сабанееву. «Если я преступник, вы должны доказать это, носить шпагу после бесчестного определения Вашего и оскорбления я не могу». Этим заключилась драматическая сцена. Я знал, что так или иначе меня арестуют, — как сказал мне Пушкин. Сабанеев был вне себя, он схватил шпагу и закричал:
— Тройку лошадей, отправить его в крепость Тираспольскую!
— Первое, я нездоров, чтобы сейчас ехать; второе, я знаю, что я не преступник, и хотя вы будете стараться доказать это, но я офицер, и телесных насилий, и пыток Вы делать права не имеете.
— Хорошо, если вы нездоровы, вы останетесь здесь. Подождите. Послать за доктором и освидетельствовать.
Он вызвал подполковника Радича в другую комнату, с четверть часа продолжалась конференция. Радич и генерал вышли.
— Господин Липранди, вы поедете с г. Радичем и возвратитесь вместе.
Для свидетельства прислан был дивизионный доктор Шуллер, который дал свидетельство, что при нервном моем потрясении нужен отдых и пользование и что сильные движения для меня очень опасны, и тут же прописал рецепт. «А лекарство можете вылить», — сказал он мне шепотом. Через полчаса все мои бумаги были забраны и опечатаны. К дверям моим был приставлен двойной караул.—Через семь дней я отправлен в крепость Тираспольскую. Вот причина и начало шестилетнего заточения, тридцатилетней жизни в ссылке...
Проведя в Тираспольской крепости 4 года в одиночном заключении, Раевский был затем переведён в Петропавловскую, после - в крепость под Варшавою, лишён дворянского чина и наград, и сослан на вечное поселение в Иркутскую губернию, где женился на крещёной бурятке, родившей ему девятерых детей. В 1856 году Высочайшим манифестом права потомственного дворянства ему и детям были возвращены, равно как и возможность проживания в европейской части Империи (за исключением обеих столиц), чем Раевский на недолгое время воспользовался, вскоре вернувшись в Сибирь, где и скончался в 1872 году семидесяти семи лет.
Оставь другим певцам любовь!
Любовь ли петь, где брызжет кровь,
Где племя чуждое с улыбкой
Терзает нас кровавой пыткой,
Где слово, мысль, невольный взор
Влекут, как ясный заговор,
Как преступление, на плаху,
И где народ, подвластный страху,
Не смеет шепотом роптать
Это - стихи Раевского, посвящённые Пушкину.
Самое время отвлечься ненадолго от февральских перипетий и судеб человеческих и поинтересоваться - а что же было 200 лет назад с погодою? А, собственно, вот что!.. В Москве - удивительно мягкий февраль выдался: среднемесячная температура - всего-то -3.2! Да и снега за месяц выпало едва-едва 37 мм. А мы ещё сетуем - "глобальное потепление", "этот мир никогда не будет таким, как раньше!.." Хоть, судари, ананасы выращивай, да!.. Удивительно, но и в столице зима выдалась не по-русски мягкой, и здесь в феврале даже ещё теплее, чем в Москве: минус 1.7. А вот вести учёт осадкам в Петербурге ещё не научились, странно... Да что там: даже в Иркутске после январских 22 градусов мороза к февралю растеплелось до жалких минус 14.7! Эвона, господа!
Постоянные корреспонденты нашего цикла - столичные почт-директоры братья Булгаковы - сильно нас нынче подвели! Дело в том, что как раз в феврале 1822 года Александр Яковлевич решил навестить Константина Яковлевича в Петербурге, и прогостевал у него аж до мая! Замечательно, что братья наконец-то провели столько времени вместе, но мы с вами, увы, лишились ценнейшего контента на целых три месяца. Как выпускающий шеф-редактор канала делаю обоим строжайший выговор: за свой счёт, любезные! Сам еле концы с концами свожу!..
2 февраля 1822 года Император Александр I отвечает на официальным образом написанное в январе братом Константином Павловичем отречение от престола. Всё предельно ясно, стороны вроде как договорились. К чему надо было городить таинственные огороды с принесением присяги Константину в 1825-м году после смерти Государя в Таганроге? Вот этот документ
Ответная грамота Императора Александра I о согласии на отречение Великого Князя Константина Павловича, 2 февраля 1822 г.
Любезнейший Брат!
С должным вниманием читал Я письмо Ваше. Умев ценить всегда возвышенное чувство Вашей души, сие письмо Меня не удивило. Оно Мне дало новое доказательство искренной любви Вашей к Государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного.
По Вашему желанию предъявил Я письмо сие Любезнейшей Родительнице Нашей. Она его читала, с тем же, как и Я, чувством признательности к почтенным побуждениям, Вас руководившим.
Нам Обоим остается, уважив причины, Вами изъясненные, дать полную свободу Вам, следовать непоколебимому решению Вашему, прося Всемогущего Бога, дабы Он благословил последствия столь чистейших намерений.
Пребываю навек душевно Вас любящий Брат.
На подлинном подписано Его Императорского Величества рукою тако:
Александр
На копии подписано:
Верно. Константин Цесаревич
С.-Петербург,
Февраля 2 дня 1822 года
Старик Мюллер утверждал: что знают двое - знает и свинья. Об отречении Константина с уходом Александра знала как минимум вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна... И ещё кое-кто: например, архиепископ московский Филарет, крайне близкий к Императору князь Александр Голицын, и граф Аракчеев. Ни один из четверых не воспользовался своими знаниями в декабре 1825, доведя ситуацию с престолонаследием до абсурда... до кровавого абсурда.
Вообще, сколь я смог убедиться, рыща в поисках материалов для сегодняшней публикации, февраль 1822-го выдался каким-то удивительно... "неписучим" для всех наших более или менее постоянных корреспондентов. Мало (почти ничего) не писал Пушкин. Братья Булгаковы - вообще предатели. Совершенно запропастился куда-то юный Николай Яновский (подозреваю, что выбрался из Нежинской гимназии на вакации к родителям). Некоторые обменивались настолько незначительными посланиями с такими узконаправленными детализациями, что, пожалуй, для каждого такого письма понадобился бы дополнительный справочник - чтобы понять, о чём тут вообще идёт речь. Но вот - удача! Привлекавшийся впоследствии по делу о "декабристах" Иван Григорьевич Бурцов, к 1822-му году уже полностью отошедший от секретных шебуршаний, 18 февраля пишет из Одессы своему другу Николаю Николаевичу Муравьёву (тому, которого впоследствии называли "Карским", а брата его - "Вешателем"). Не стану приводить письмо целиком, но вычленю из текста очень романтичную, рассказанную Бурцовым, историю (точнее - даже две) - о любви. Написано совершенно в духе лучших образчиков belle lettre эпохи, читается - как роман. Не верите? Напрасно!
"...Теперь другая сильная пружина в сердцах людей — могущая любовь, также меня терзает. Пять летя жил в Петербурге почти не зная ни наслаждений, ни угрызений ее страсти. В Тульчине погребя себя в занятия равным образом следовал тому же пути, - и мечтал иногда только о женитьбе не страстной, но рассудительной. Тебе известно, что я имел в виду дочь Надежды Николаевны. Будь внимателен. - Я метил на сию девушку по одной побудительной причине — быть в родстве с тобою и Мишею, и может быть на преклоне жизни питаться несколькими сладчайшими наслаждениями в достойном семействе. Зимою прошедшею, я увидел девушку, еще ребенком: не мог заключить об ней ни дурного, ни хорошего, жил несколько времени близко ее; и разумеется, что не успел поселить ни малейшего в ней впечатления. Однако не скрывая моих отдаленных намерений, сказал об оных и Мише и Надежде Николаевне. Это была ужасная ошибка! Один из родственников ее - именно брат - заметил косвенно, что я намерен издалека оковать свободу девушки - и я впал в терзание. Мать обрадовалась и уже определила время супружества - конец 22-го года. Но я, оставив их, предался размышлению и разительно постигал, что сделал не только ошибку, но преступление: ибо знал, что выбор самой особы и ее свободная воля нисколько не участвовали в столь важном деле — от коего целая жизнь ее зависила. Я сделался неумолим к самому себе, и стал яростно желать, чтоб разорвать сию связь. Прибыв в Тульчин я перестал писать к Надежде Николаевне - одним словом скажу - не знал, что делать; но только ужасался самой мысли о будущем приневоленном супружестве ее дочери. В продолжении сего времени, судьба положила нанести последний удар моей чувствительности. Быв в ежедневном сношении с одной девушкой в доме графини Потоцкой, я влюбился в нее страстно и приобрел от нее беспредельную привязанность. 6 месяцев длится связь сия и я не знаю, чем она кончится. В ней все неправильное, необыкновенное. Черты моей гречанки поражают чем то важным, неизъяснимым: но по точнейшему разбору они как в физическом, так и моральном отношении - далеки от совершенства. - Она еще молода (17 лет) и способна к улучшению, но обстоятельства меня увлекают от нее и оставляют нас обоих в страданиях. Тьма препятствий к женитьбе - главная та, что она еще сего недостойна. Но время испытаний, которое я себе предназначил, может быть погубит ее в изнеможении. Нельзя меня более любить как она; я равно непритворно страдаю и бог знает, что будет.
Сделай милость, достойнейший друг! Подкрепи меня своими резкими советами: распутай многоветвистые затруднения меня отовсюду связывающие; ускори твоими душепитательными словами коих ожидает с нетерпением - Навеки преданный тебе Бурцов"
Да, вот так камуфлет приключился с милейшим Иваном Григорьевичем! И тут вроде как связан словом (да и действием), и там - любовные терзания. Не позавидуешь... Впрочем, забегая вперёд, могу вас успокоить: каким-то образом клубок сей развязался благополучно, уже в ноябре сего же года "одна девушка в доме графини Потоцкой" (а ею была Анастасия Васильевна Шереметева) вышла замуж за отставного капитана (и декабриста) Якушкина. После его ареста всё порывалась ехать к нему в Сибирь, но сам Иван Дмитриевич не разрешал - ждал, пока дети станут хоть немного старше, чтобы спокойно оставить их на попечение свекрови (Николай I не разрешил Анастасии Васильевне ехать к мужу с детьми). Но воссоединиться супругам так и не довелось: проявив неожиданное упорство (дескать, раньше надо было ехать, когда дозволяли), Бенкендорф отклонил прошения обоих. Скончалась Анастасия Якушкина в 1846 году, так более с мужем и не увидевшись, ей не было ещё и сорока, Якушкин пережил её на одиннадцать лет.
Но судьба Ивана Григорьевича Бурцова (Бурцева) сложилась ещё трагичнее. По-видимому, он так и не женился, и вовсе... погиб 35-летним в 1829 году на Кавказе, воюя бок о бок вместе со своим другом - тем самым Николаем Муравьёвым, адресатом сегодняшнего письма. Сказывают, увлёкся преследованием знаменщика неприятеля, оторвался от своих и был смертельно ранен пистолетным выстрелом, скончавшись спустя четыре дня. Портрета Бурцова не сохранилось, а жаль! Наверняка, лихой был рубака!
Самое время развеяться и полистать "Санктпетербургския вѣдомости" от пятницы 3-го дня 1822 года. По обыкновению - оригинальные орфографию и пунктуацию сохраню там, где это будет возможно.
Для любителей официальной статистики... Сколько провизии потребляет Париж? Это вообще возможно как-то подсчитать? А вот - очень даже!
"Въ прошедшемъ году потреблено было въ Парижъ 71.000 быковъ, 8.500 коровъ, 85.000 телятъ, 339.000 барановъ, 7.400 свиней, 177.000 кроликовъ, 29.000 гусей, 55.000 индеекъ, 260.000 пулярокъ и каплуновъ, 2.300.000 цыплятъ, 900.000 голубей, 131.000 рябчиковъ, 74 мил. яицъ, 6.333.000 фунтовъ масла, 11 мил. фунтовъ сахару, 1.764.000 фунтовъ сыру, 49.172.000 мѣръ вина, пива, яблоновки и водки, 5 мил. фунтовъ кофе"
Ухх... Прожорливо, однако, и вместительно "чрево Парижа". Население его составляет к 1822 году немногим менее 800 тысяч человек. Для сравнения: в Москве к 1825 году проживала всего-то 241 тысяча, в Санкт-Петербурге к тому же году - 424 тысячи. Любопытный нюанс - обратите внимание на невеликую популярность у французов свинины - в 10 раз меньше говядины.
Казалось бы - 1822-й год, древность древняя, какая уж может быть "социалка"? И тем не менее...
"Отъ Экспедицiи Поправленiя Кронштадтскаго Порта объявляется, не возьмется ли кто ставить въ общественную женскую больницу для продовольствiя находящихся въ оныхъ больныхъ женщинъ и дѣтей, потребное мясо свѣжее изъ Черкасской скотины, булки пшеничныя и прочия съѣестныя припасы и матерiалы, сколько когда потребуется въ теченiи сего 1822 года..."
Да, заметьте, как бы мы сейчас это назвали, "тендер" объявлен не на какое-то там условное "мясо" абы какого качества, а непременно из "черкасской скотины", да и хлеб - не что-то там, а "булки пшеничныя". Уж не знаю, что там в конечном итоге доходило до больных, но - условия озвучены, и, ежели смотрители Экспедиции Поправления не были слишком уж нечисты на руку, то на таком отменном питании можно и поправиться... Хотя... припоминается коварная цитата из "Ревизора"... "О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, – лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает..."
Из предлагаемых в феврале петербуржцам увеселений особо стоит выделить одно:
"Г-жа Орсини извъщаетъ симъ, что она открыла въ Большой Мещанской противъ Ломбарда въ доме купца Глазунова , подъ №35, кабинетъ оптическихъ призраковъ, собранный изъ кабинета г-на Робертсона. Она считаетъ нужнымъ объяснить, что кабинетъ сей не имъетъ никакаго сходства ни съ панорамою, ни съ косморамою, где показываются просто картины въ увеличительное стекло, но здесь всякой будетъ очарованъ какъ бы самимъ Робертсономъ и надъется, что почтенная публика удостоитъ своего ободренiя. Видъть оный кабинетъ можно въ томъ же самомъ мъстъ, где ее косморама, въ которой показываются 22 штуки, съ платою за входъ съ каждой особы по 2 рубля, съ дътей по 1 рублю"
Так... Кто хоть что-то понял? Значит, предприятие г-жи Орсини - это не панорама, и не косморама, но всякий посетитель будет очарован "как бы" предыдущим владельцем сего заведения?.. И что за "22 штуки" показываются в "месте, где её косморама"? Одним словом, ничего не понятно, надо идти... хоть и дороговато - 2 рубля, не шутка!
"Потерянъ шелковый зеленый с желтымъ кошелекъ, в которомъ было: золотыхъ двухрублевиковъ 4, рублевиковъ 2, полтинниковъ 2, Турецкой монеты 2 и марокъ для картъ изъ чернаго дерева съ перламутромъ 4. Нашедшего оное просятъ доставить в Малой Морской, в домъ Дъйствительной Статской Совътницы Уваровой, за что дано будетъ 25 р. награждения"
Наверное, имеет смысл расстроить госпожу статскую советницу - любительницу хранить сбережения в "мультивалюте": едва ли кто вернёт ей такую красоту - шёлковый кошелёк, да еще жёлтый с зелёным. Такая вещь, поди, всем нужна!
Хотел бы я побаловать вас ещё чем-нибудь из событий февраля, да больно скуден выдался месяц событиями и перепискою. А потому отдуваться за недостающую часть статьи придётся уже отметившемуся в начале Александру Сергеевичу со стихотворением "Друзьям", написанным 16 февраля 1822 года и - как утверждают исследователи его творчества - в состоянии жесточайшего похмелья после развесёлой пирушки. Гений есть гений: если мы, простые смертные, в таком состоянии более всего напоминаем руины старинной графской усадьбы, Пушкин берётся за перо. В том и разница, господа!
Вчера был день разлуки шумной,
Вчера был Вакха буйный пир,
При кликах юности безумной,
При громе чаш, при звуке лир.
Так! Музы вас благословили,
Венками свыше осеня,
Когда вы, други, отличили
Почетной чашею меня.
Честолюбивой позолотой
Не ослепляя наших глаз,
Она не суетной работой,
Не резьбою пленяла нас;
Но тем одним лишь отличалась,
Что, жажду скифскую поя,
Бутылка полная вливалась
В ее широкие края.
Я пил – и думою сердечной
Во дни минувшие летал
И горе жизни скоротечной,
И сны любви воспоминал;
Меня смешила их измена:
И скорбь исчезла предо мной,
Как исчезает в чашах пена
Под зашипевшею струей.
Таким (или примерно таким) увиделся мне так и не раскачавшийся после сонного января февраль 1822 года, а уж хорош он был или плох - судить вам.
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть (поверьте - в том нет ничего хорошего) и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие статьи цикла "Однажды 200 лет назад...", "Литературныя прибавленiя" к оному, циклы "Век мой, зверь мой..." с "Ежемесячным литературным приложением", "И был вечер, и было утро", "Размышленiя у парадного... портрета", "Я к вам пишу...", а также много ещё чего - в гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ"
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
