Н.Н. Муравьев-Карский о первой ночи после боя. О пленных.
Стр. 382 книги.
Приведенные ниже строки Муравьева-Карского относятся к первой ночи и последующему дню после боя с прорывавшимися остатками 3-го корпуса маршала Нея у города Красный. Об этом корпусе и эти воспоминания Муравьева-Карского, равно как и события 6/18 ноября 1812 года я когда-то подробно изложил в своем исследовании под названием “Антология подвига Нея 6/18 ноября 1812 года”. Читая строки записок Н.Н. Муравьева-Карского о том, свидетелем чего ему довелось стать после Краснинских дел, я содрогался от услышанного. Из его строк будет понятно многим, почему о настоящем числе пленных, убитых, спасшихся можно только предполагать с той или иной долей вероятности, прибегая к математике и логике. Как жестоки люди, доведенные до отчаяния, как быстро мы теряем человеческий облик. Дочитайте до конца.
Многих авторов воспоминаний я перечитал, но Муравьев оказал на меня особое впечатление своим подлинно правдивым изложением увиденного и пережитого. Такую же жестокость мы потом находили и период Отечественной войны 1941-1945 года. Все повторяется в этой жизни. Следует отметить, что не все фамилии совпадают в его записках, возможно по причине цензуры. Пример: "майор Лисаневич" - но известны с 1807 г. генерал-майор Г.И. Лисаневич и с 1810 г. генерал-майор Д.Т. Лисаневич 1, которые не имели отношения к гусарскому Мариупольскому полку; " Иевлич, шеф Белостокского пехотного полка" - был П.И. Ивелич, участвовавший и под г. Красный, но не имевший отношения к Белостокскому полку, который (полк) в свою очередь не принимал участие в сражениях 1812 года. Остальное, я думаю не выдумки автора.
“Apмия наша заняла уже г. Красный, когда последние французскиe корпуса стали выступать из Смоленска. Корпус маршала Нея всех более пострадал, наткнувшись на всю нашу армию на большой дороге. Не взирая на cие, он храИевличу, шефу Белостокского пехотного полкабро наступал, потому что ему для спасения оставалось только пробиваться сквозь наши силы. Французы отчаянно лезли на наши батареи, но были разбиты, рассыпаны и преследуемы нашей конницей, которую они однако же еще несколько удерживали. Сам Ней спасся, бросившись в сторону, и с ним ушло тысяч до двух людей из всего его корпуса. Другие неприятельские корпуса имели такую же участь, но меньше потеряли, впрочем оставили в наших руках все свои обозы и артиллерию. Казна Наполеона была также отбита, и из нее многие поживились. Говорили, что в иных полках делили золото фуражками, и солдаты продавали горсти серебра и золота за красные ассигнации.
Красненские деда продолжались три дня. Отряды наши, находившиеся ближе к Смоленску, извещали главнокомандующего о прибыли неприятеля, и тогда войска наши становились под ружье, орудия заряжались картечью, и бой начинался с уверенностью в победе. Из Смоленска тянулось также несчетное множество отсталых, раненых и больных французов, на которых не обращали внимания, а только раздевали их до гола, и они умирали от холода или голода перед нашими линиями. Под Бородиным лежало множество трупов, но на небольшом протяжении под Красным их было не менее; однако они занимали большое пространство. Из сел. Уварова, где мы находились, Черкасов приказал мне ехать в г. Красный с бумагой и с каким-то изустным поручением к принцу Евгению Виртембергскому. Лошадь моя была так изнурена, что с места не двигалась; к тому же была без подков. Отговариваться не следовало, и я отправился пешком в темную и холодную ночь через бывшее поле сражения. Везде горели огни, при иных стояли наши войска, у других ночевали вооруженные французы, отставших от своих полков. Я долго блуждал, однако пришел в г. Красный пешком, переправляясь через неглубокую речку в брод и проваливаясь сквозь слабый лед оной. Отыскав квартиру принца Евгения, которого застал за ужином, я передал ему поручение свое. Он приглашал меня отужинать, но я не остался, потому что должен был спешить обратно с ответом. Назад шел я по тому же полю сражения, без дороги, натыкаясь и падая в темноте на трупы. Однако я добрался до селения Уварова и доложил генералу об исполнении поручения.
В туже ночь я отпросился навестить брата Александра, который был болен и которого я давно не видал. Лошадь моя отдохнула, и я отправился верхом, взяв с собою слугу брата Михаилы, Петра, оставшегося с нами, когда мы из Москвы отправили раненого Михайлу. Проехав верст 5-ть между убитыми, я прибыл в большое селение, где стоял г.-м. Юрковский. Все было тихо, потому что все спали. Долго и безуспешно отыскивал я брата; во всех избах, куда я входил, храпели; просыпавшиеся же встречали меня бранью, повторяя: «запри дверь,—холодно.» Не допытавшись ни от кого о брате, я подошел к огню, горевшему среди улицы, собираясь тут дожидаться рассвета. Около огня лежало несколько мертвых французов; один только стоял и грелся; он был высокого роста, в кирасирской каске и почти совсем нагой; на лице его выражались страдание и болезнь. Он просил у меня хлеба, и я променял ему кусок хлеба, который был со мною в запасе, на каску, дав ему в придачу свой карманный платок, которым он повязал себе голову. Мне хотелось сохранить эту каску для украшения оною по окончании войны стены своего будущего, еще неведомого жилища. Француз с жадностью бросился на хлеб и вмиг пожрал его. Тут на беду его вышел из соседственной избы Мариупольского гусарского полка майор Лисаневич, который не мог уснуть в избе и от бессонницы пришел погреться у огня. Кирасир, приметивший его, как видно было, еще днем, просил у него позволения войти в избу. Лисаневич приказал ему молчать и, как тот не переставал просить, то Лисаневич, крикнув вестового. приказал ему отделаться от француза. Вестовой толкнуъ его; обессиленный кирасир повалился и, ударившись затылком о камень, захрапел и более не вставал. Лисаневич указал мне избу, в которой брать находился; я пошел туда и, отворив дверь, нашел ее полную спящим народом. Смрад быль нестерпимый. Влево у дверей под скамьей умирал в судорогах от горячки рyccкий драгун. Хозяйка в доме еще оставалась; она держала на руках грудного ребенка, которого крики, смешанные со стоном и храпением страждущих и спящих, наводили уныние. Лучина томно догорала, иногда вспыхивая и освещая грустную картину cию.
Войдя в избу, я громким голосом спросил: «Муравьев, ты здесь?» Из угла отозвался мне братнин голос: «что тебе надобно?»— "Я брат твой Николай, приехал тебя навестить, услышав, что ты болен.» «Спасибо, брат», отвечал Александр, «а я в дурном положении» . Пробираясь к нему, я наступил на ногу одному французу, который закричал: «Ah Jésus, Marie!» Я отскочил и наступил на другого, который также закричал. «Что за горе!» закричал я брату, «к тебе подойти нельзя. »— «Нельзя, Николай, тесно; первый, на которого ты наступил—французский капитан, которому вчера пятку оторвало ядром, и ты верно ему на больное место наступил; второй тоже раненый француз, и как они добрые ребята, то я их пригласил ночевать в эту избу. Мне самому нельзя вытянуть ног за теснотою; все раненые и больные, а подле меня лежать писаря Юрковского, которые ужасно воняют. К тому же крик ребенка, который мне спать не дает». Драгун вскоре умер, и его вытащили на улицу; другие потеснились. Я лег, закурил трубку и стал с братом разговаривать. Свыклись мы ъ 1812 году с подобными зрелищами. Александр сказал мне, что он участвовал во всех Краснинских делах с отрядом г. Юрковского, но что он перемотал себя, потому что был очень болен, а теперь так ослаб, что принужден проситься в отпуск в Москву для излечены болезни. Ноги его, как и у меня, были в ужасном положении и покрыты цынготными язвами. Во все cиe время он был без слуги, потому что человек его оставался со мною. Я дал брату свою кирасирскую каску, чтобы он ее домой довез, но он ее дорогой потерял. На рассвете я простился с братом, и на долго. Мне нечем было ему помочь, ибо мы оба были без денег. Он мне дал кусок сукна, из которого я с помощью казака сшил себе шаровары и башлык. Я оставил у брата npиexaвшего со мною мальчика Петра. Пожелав друг другу счастья, мы расстались.
Рано поутру, я возвратился в село Уварово и был вскоре послан с каким-то приказанием к генералу Иевличу, шефу Белостокского пехотного полка. Иевлич стоял с двумя полками под ружьем на большой дороге в ожидании неприятеля; но неприятельских отрядов из Смоленска более не показывалось, ибо все французские корпуса накануне еще оставили город; тянулись только во множестве слабые люди, которые валились и умирали от голода или холода. Бригада, которою командовал Иевлич, не была тоже в блистательном виде: она состояла из 4-х или 5-ти сот человек, оборванных и голодных людей. По исполнении своего поручения я возвратился в село Уварово, где отдохнул, лежа у огня на улице.
Упомяну здесь еще об ужасном зрелище, которого я был свидетелем в с. Уварове. Подле избы дежурного штаб-офицера майора Павлова положено было человек 20 раненых и слабых французов. Двор избы был разобран на дрова, и пленные лежали въ сенях у самых дверей. Они теснились к избе, и всякий раз, как дверь отпиралась, она ударяла кого нибудь из них; когда же они слишком близко жались к двери, то часовой разгонял их, ударяя прикладом в толпу. Раны их не были перевязаны, и сочившаяся из них кровь замерзала на теле. Каждый мимоидущий солдат топтал и раздевал их, отдирая рубаху от раны, так что они, наконец, остались почти совсем нагие. Скоро прекратилось между ними всякое движение: иные замерзли, другие были убиты; из кучи изредка только слышно было стенание. Близ избы была яма, в которой лежала давно издохшая лошадь с выгнившею уже внутренностью. К сей падали прилипло несколько мертвых, совершенно голых Французов, которые влезли в яму, как видно было, грызли лошадь и не имели после силы оттуда выбраться. Не менее того, около сей добычи толпились другие французы, которые также валились в яму и с жадностью раздирали зубами протухшие кишки лошади. Не имея силы вылезть из ямы, они оставались в ней и несли участь товарищей. Яма, наконец, закишела людьми, которые между собою дрались за кусок падали и, наевшись, засыпали вечным сном. Всех ужаснее было следующее зрелище. Я шел мимо большого сарая, который был без крышки, и услышал из него крик, жалобы, стон и брань на всех Европейских языках. Заглянув в сарай, я увидел толпу не перевязанных раненых, лежавших один на другом. Один лез через другого, и из сей кучи торчали обесчлененные руки и ноги, на которые наступали; придавленные кричали, ругались, но получали толчки отъ тех, которые еще в силах были двигаться. На часах стояли два Московских ратника, которые прехладнокровно били прикладами по головам тех из несчастных, которые, желая выпросить себе хлеба у прохожих, приползали к дверям и высовывали головы. Когда я остановился у входа, то пленные, увидав меня, перестали ругаться и обратились ко мне, прося хлеба. Я бросил им две или три горсти сухарей, которые нам только что выдали. Нельзя описать того, что произошло в сарае: мертвые двигались с живыми в общей перетасовке; иногда они исчезали, иногда показывались обращенными вверх ногами. В середине шевелившейся тесноты приметил я одного француза, сидящего, руки сложа, в рубище, но с кивером на голове. Нога его была оторвана, через нее также лазили, но он терпел и молчал; ему ни одного сухарика не досталось. Страдалец на меня пристально смотрел, и я спросил его, зачем он не добывал своей доли сухарей; он кивнул мне головой в знак благодарности и сказал: «Monsieur, je suis officier; quand les malheureux auront mangé, et qu’il restera quelque chose pour moi, je mangerai de même. Je ne fais que mon devoir» («Монсеньор, я офицер; когда несчастные насытятся, и что-нибудь останется для меня, я буду есть то же самое. Я просто выполняю свой долг»). Я удивился его духу и дал ему еще горсть сухарей, которыми он поделился с теми из раненых, которые не в состоянии были их себе достать. 0фицер этот просил меня, чтобы я велел им подать воды, говоря, что они уже дня два не пили. Я упросил каких-то солдат, которые достали ушат с водою и поставили его у входа в сарай между часовыми. Раненый офицер приполз к ушату и хотел установить порядок между своими сострадальцами, дабы каждому из них досталось воды; но им не до того было: они бросились с криком к ушату и, невзирая на повторенные удары часовых, толпа вырвалась из дверей, стала драться около ушата и разлила всю воду, так что никому ничего не досталось. Достойного же офицера своего они смяли в дверях. Когда воду разлили, они начали за то укорять друг друга и опять между собою браниться и даже драться; но не трудно было их унять, и часовые втеснили их прикладами обратно в сарай, куда перекинули и погибших от ударов. После сего в сарае сделалось тише, потому что многих уже не стало. Между тем наши солдаты входили в сарай и бесщадно сдирали с живых и мертвых последние рубища, на них оставшиеся; и тогда возобновлялся стон из среды этой груды обезображенных людей. К вечеру в сарае все замолкло, и часовые стерегли лишь одних мертвых”.
