Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Вот потихоньку и достигли мы зимнего календарного экватора, хотя, конечно же, на Руси традиционно и март ещё - месяц вполне себе зимний. Так что долго ещё я буду с нескрываемым удовольствием находить для вас провинциальные и столичные виды и снежные пейзажи... невозмутимо делая вид, что головокружительное падение аудитории канала - вещь совершенно естественная, и что общение с самим собою - не есть тревожный признак душевного нездоровья.
Откроем наше сегодняшнее путешествие по XIX веку письмом меж корреспондентами, ещё ни разу не появлявшимися на страницах канала. Николая Петровича Николева можно с полными на то основаниями отнести к породе "людей удивительной судьбы". Родственник по отцовской линии знаменитой княгини Дашковой, он получил изряднейшее воспитание, был знаком со множеством именитых персон екатерининской эпохи, служил в гвардии (а где же ещё?), писал оды, эпиграммы, шуточные стихи, драмы и комедии... одним словом, являл собою образ классического русского просвещённого барина, какими славилась старая Москва. Когда не исполнилось ему и тридцати, простыл и ослеп (да, и так бывает... позже его судьбу в той или иной степени повторит другой москвич - Иван Иванович Козлов... берегите себя, господа!), вышел в отставку майором, завёл свой театр, был избран в почётные члены Общества любителей российской словесности. Во время Отечественной войны содержал раненых на свой счёт, пока не принуждён был покинуть Москву. "Русский Мильтон" - так заслуженно называли Николева - и с намёком на его слепоту, и по заслугам перед русскою словесностью. Одним словом, был он одним из тех типажей, которых так ярко описал Толстой в "Войне и мире", и благодаря которым вышли из московского питательного бульона Вяземский и Пушкин. Адресуется же Николев в своём письме от 14 января 1813 года к другому любопытнейшему персонажу своего времени - графу, сенатору и литератору Дмитрию Ивановичу Хвостову, о коем тоже рассказывать можно долго, да формат статьи, пожалуй, не позволит.
"1813 года генваря 14 дня.
Милостивый государь! За последнее приятное ваше письмо и уведомление о нашем общем друге князе Горчакове приношу вашему сиятельству чувствительнейшую мою благодарность; но жалуюсь вам на него: он совсем оледянился! Ко мне из Костромы пишут, что он там и что знает, где я, однако на два мои письма о сю пору ни строчки!... попеняйте ему хорошенько. А между тем, так как богатая материя открылась ныне для поэтов российских, то уверен быв, что и ваш гений не остался в праздности, покорно прошу обогатить провинциальный наш Парнас сокровищем от вашего Олимпа; а от меня приять при сем к вам приложенные кой-какие пустячки и позволить еще раз подтвердить вам о том отличном почтении и душевной приверженности, с коим в вам был и есть и навсегда пребудет, милостивый государь! вашего сиятельства покорнейший слуга"
Упоминаемые Николевым "пустячки" - ряд эпиграмм, ранее приписываемых перу Ивана Андреевича Крылова, что называется, "на злобу дня", т.е. на актуальную к тому времени для всякого русского "французскую" тематику.
Пожалован за труд Можайским князем Ней,
Велик Наполеон на выдумки ей-ей!
Хвалю его за то — не досадил народу:
Можайск давно любил больших свиней породу.
Письмо, конечно, малоинформативное, скорее, представляющее интерес к эпистолярному стилю русского дворянства начала века, я же вдохновился им прежде всего из-за личности автора. A propos не могу не отметить "общего друга князя Горчакова". Это - ещё один литератор, Дмитрий Петрович, двоюродный брат князя Михаила Алексеевича - отца будущего канцлера и "любимца муз", служивший в то время костромским вице-губернатором. Это именно он впоследствии назвал Николева «лучшим нашим трагиком, оставившим далеко за собою в сем роде г-на Сумарокова и прочих и почти равняющийся с г-ном Ломоносовым».
14 января 1826 года заключённый в Алексеевском равелине Кондратий Рылеев пишет жене Наталье Михайловне:
Очень рад, мой друг, что ты подкрепляешь себя верою. Ты всегда была добрая христианка: Бог тебя не оставит в горе твоем. Жди решительной минуты с надеждою на благость Всемогущего и милосердие Государя. Думаю, что минута сия недалека. Ты беcпокоишься о моем здоровьи напрасно. Уверяю тебя, что я совершенно здоров, хотя правда несколько дней и был немного болен, но это было следствием прежней простуды. Я не нахожу слов для изъявления душевной моей благодарности почтеннейшей Праск. Вас: вижу, что она у тебя беспрестанно. Бог воздаст ей за то. Почтеннейшей Авд. Петр. мое почтение. Равно Ивану Вас. Чувствую, как он и прочие гг. директоры в праве негодовать на меня. Виноват. Бог видит душу мою. Настиньку поцелуй и благослови. Скажи, чтобы она у Праск. Вас. и у Авд. Пет. поцеловала ручки, за то, что не оставляют ее и маминьку. Белья пришли мне полную перемену, да сверх того два белых шейных платка, да два колпака. Прощай, мой друг.
Уже 16 января получен ответ:
"Будь покоен, мой друг, что я истинная христианка, верю что есть создавший нас Творец и пекущийся об нас. Но что я говорю — за кого воплотился, поруган, мучим, пропил кровь, чтоб обмыть нашу совесть, искупит погибших; претерпел смерть, чтоб даровать нам жизнь, с тем, чтоб мы были причастники славы Его; чистое раскаяние грешника приемлет паче праведнаго, то в чем могу я усомниться? Накажи, испытай, но не до конца прогневайся на нас. Милосерд Творец! Неужели приемлющий образ его на земли не подобен ему. Нет! скорее поверю, что будет вечная тьма на земле, нежели правосудие Божие и чадолюбиваго Отца отечества нашего не будет существовать. Мы не на словах, но на самом деле видим милосердие его к нам. Ты говоришь, что Бог видит сердце твое: если оно чисто, то и дела также; Бог милосерд, Государь справедлив.— В прежних письмах твоих, друг мой, ты утешал меня скорым свиданием, но в последнем ни слова. Что это значит? Верно ты очень болен или что скрываешь от меня; уведомь, ради Бога, меня. От маменьки и сестрицы я получила письмо: оне тебе кланяются. Настинька ручку целует; собирается к тебе ехать. Белье посылаю все, что ты просил, нужное для тебя. Прощай, мой друг, дай Бог, чтобы ты был здоров"
Рылеев был первым из арестантов Алексеевского равелина, куда Николай распорядился размещать наиболее опасных: «Присылаемого Рылеева посадить в Алексеевский равелин, но не связывая рук; без всякого сообщения с другими, дать ему и бумагу для письма, и что будет писать – собственноручно приносить мне ежедневно». До казни остаётся полгода, в течение которых Рылеев решительно отрекается от прежних заблуждений, обращаясь всем существом своим к христианской вере. "О, милый друг, как спасительно быть христианином…"
Иной раз, размышляя, удивляюсь: отчего Государь не помиловал Рылеева? Ведь если с остальными четырьмя всё более или менее понятно - военные преступники, изменившие присяге с оружием в руках, то Рылеев, будучи человеком штатским, да к тому же ещё раскаявшимся и обезоружившимся перед волею Императора совершенно (о чём Николай Павлович не мог не знать), кажется, мог бы быть осуждён куда мягче? В конце концов, в разные периоды своего существования "Северное общество" имело и других идеологов - Оболенского, Бестужева, Трубецкого, наконец... Тот же Оболенский, заменив струсившего "диктатора" Трубецкого, нанёс штыковую рану Милорадовичу - то есть не пассивно стоял на морозе, однако был приговорён "всего лишь" к вечной каторге. Щепин-Ростовский, захватывая полковое знамя, ранил пять человек, включая двух генералов - тоже помилован и приговорён к вечной каторге. Так почему такое необъективное наказание? Сдаётся, Рылеев был включён в "смертный список" показательно и назидательно: как представитель сугубо статской (хоть Рылеев и сам прошёл через военную службу) "ветви" дворянства. Дескать, "его пример - другим наука". Что ж, сработало. Следующее более-менее организованное "шевеление" умов среди "некомбатантов" случится лишь спустя двадцать лет, и то - ежели задуматься - во многом было преувеличено и срежиссировано "тёмной лошадкой" XIX века Иваном Петровичем Липранди.
Очень интересным показалось мне письмо от 14 января 1837 года москвича (тогда ещё) Виссариона Белинского - маститого тогда уже критика - к уже набирающему редакторский опыт и будущему издателю "Отечественных записок" Андрею Александровичу Краевскому.
"Милостивый государь, Андрей Александрович!
Благодарю Вас за лестное Ваше ко мне внимание, которое Вы оказали мне приглашением меня участвовать в Вашем журнале. Со всею охотою готов Вам помогать в издании и принять на свою ответственность разборы всех литературных произведений; только почитаю долгом объясниться с Вами насчет одного пункта, очень для меня важного, чтоб после между мною и Вами не могло быть никаких недоразумений, а следовательно, и неудовольствий. Я от души готов принять участие во всяком благородном предприятии и содействовать, сколько позволяют мне мои слабые силы, успехам отечественной литературы; но я желаю сохранить вполне свободу моих мнений и ни за что в свете не решусь стеснять себя какими бы то ни было личными или житейскими отношениями. Поэтому я готов по Вашему совету делать всевозможные изменения в моих статьях, когда дело будет касаться до безопасности Вашего издания со стороны цензуры; но что касается до авторитетов и разных личных отношений к литераторам, участвующим делом или желанием в Вашем журнале то я думаю и уверен, что я в этом отношении останусь совершенно свободен. Но так как у Вас участвуют некоторые литераторы, как-то князь Вяземский, барон Розен и Виктор Тепляков, о которых я по совести не могу напечатать доброго слова и вообще не могу говорить умеренно и хладнокровно, то буду стараться совсем не говорить о них, а если бы вышло какое-нибудь сочинение или собрание сочинений кого-нибудь из них, то также почту себя вправе или говорить, что думаю, или совсем ничего не говорить..."
Вежливый такой отказ... Упоминаемый Белинским "ваш журнал" - вероятнее всего, пушкинский "Современник", в издании которого Краевский помогал поэту, либо затеваемый им тогда же, но так и недозволенный цензурою ("И без того достаточно!..") "Русский сборник". Однако же обратите внимание на краткий реестрик антипатий Белинского! Ладно, ему не угодил барон Егор Фёдорович Розен - не такой уж дурной литератор, драматург, знакомец Пушкина, один из авторов либретто к опере Глинки "Жизнь за царя" и - так уж вышло - секретарь цесаревича Александра Николаевича. Бог с ним - неприятен ему чем-то бывший "сиделец" по делу декабристов (помилованный, правда, за малостью содеянного), дипломат, поэт, автор высоко оцененных Пушкиным "Фракийских элегий" Тепляков... Чем же Пётр Андреевич Вяземский так досадил Белинскому? Ещё недавно ведь (в 1834-м) отзывался о князе и как о поэте, и как о критике как о "необыкновенном явлении своего времени". Однако, уже в следующем году Вяземский назван несколько пренебрежительно - этак через губу - "творцом так называемой светской поэзии"... Это ещё что - в 1847-м Белинский и вовсе почти "по-ленински" заклеймит Вяземского "князем в аристократии и холопом в литературе", эвона!.. Вероятно, очень уж не по душе "неистовому Виссариону" был карьерный взлёт Вяземского - когда он после десяти лет опалы сразу двух императоров и нескольких лет унижений перед недоверчивым к слишком умному (а, стало быть, опасному) князю Николаем Павловичем последний решил таки обласкать поэта, завалив его должностями и милостями. Окончательно отойдя от язвительных стихов и сатир, писанных в молодости, Пётр Андреевич во второй половине тридцатых годов сделался в глазах Белинского "дворянским" поэтом и реакционером. Не удивительно, что Вяземский в цитируемом выше письме - "нумером первым" - как знамя и символ личной неприязни его автора.
1857 г. Января 14. Москва.
Любезная Валерия Владимировна,
Что я виноват перед собою и перед вами ужасно виноват — это несомненно. Но что же мне делать? То, что я вам писал в ответ на ваше маленькое письмо, в котором вы запрещали мне писать вам, было совершенно справедливо, и больше я вам сказать ничего не могу. — Я не переменился в отношении вас и чувствую, что никогда не перестану любить вас так, как я любил, т. е. дружбой, никогда не перестану больше всего на свете дорожить вашей дружбой, потому что никогда ни к какой женщине у меня сердце не лежало и не лежит так, как к вам. Но что же делать, я не в состоянии дать вам того же чувства, которое ваша хорошая натура готова дать мне. — Я всегда это смутно чувствовал, но теперь наша 2-х месячная разлука, жизнь с новыми интересами, деятельностью, обязанностями даже, с которыми несовместна семейная жизнь, доказали мне это вполне. Я действовал в отношении вас дурно, — увлекался, но ежели бы теперь я приехал к вам и, разумеется, опять бы увлекся, я поступил бы еще хуже. — Надеюсь, что вы настолько меня уважаете, что верите, что во всем, что я теперь пишу, нет слова неискреннего; а ежели так, то вы меня не перестанете любить немного. — Я на-днях еду в Париж и вернусь в Россию когда? — Бог знает. — Нечего вам говорить, что ежели вы мне напишете несколько строк, я буду счастлив и спокоен...
Прощайте, милая Валерия Владимировна, тысячу раз благодарю вас за вашу дружбу и прошу прощенья за ту боль, которую она, может быть, вам сделала. — Ради Бога попросите M-le Vergani написать мне несколько хоть бранных строк. Это, может быть, покажется вам фразой, но ей Богу, я чувствую и знаю, что вы сделаете счастие хорошего, прекрасного человека, но я, в смысле сердца, не стою вашего ногтя и сделал бы ваше несчастье. — Прощайте, милая Валерия Владимировна, Христос с вами; перед вами так же, как и передо мной, своя большая, прекрасная дорога, и дай Бог вам по ней придти к счастию, которого вы 1000 раз заслуживаете.
Что же это мучительно напоминает?.. Ах, да, конечно:
...Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.
Поверьте (совесть в том порукой),
Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас...
И кто же эти новоявленные Онегин образца 1857 года и Татьяна, ныне обретающаяся под достаточно редким для той эпохи именем Валерия? А, собственно, граф Лев Николаевич Толстой - собственной персоной, ещё не женившийся (хотя с подростками Софьей и Лизой Берс уже знаком), но уже призадумавшийся над продолжением рода, и дочь его покойного соседа по имению Валерия Арсеньева, над коей Толстой опекунствует.
Тема о чрезвычайной, доходившей порою до крайностей, сексуальности графа обмусолена до неприличия, отчасти в том повинен и сам Лев Николаевич, фиксировавший в дневнике даже то, о чём люди обычные разве что думают наедине с собою. Не будем опускаться до сплетен и мы. Упомяну разве только несколько нюансов. Валерия Владимировна Арсеньева, слава богу, вековухой после неудачного жениховства с графом не осталась, замужем побывала дважды, от первого брака имела четырёх детей, скончалась в 73 года. Любопытно: разведённая с её братом невестка была замужем за тем самым Мосиным - конструктором знаменитой "мосинской" винтовки, а сама Валерия Владимировна приходилась дальней роднёю будущему маршалу Тухачевскому.
Как и всегда - неистощимый источник озорного юмора являет 26-летний (пока ещё!) Антон Чехов. В своём письме от 14 января 1886 года коллеге - звенигородскому врачу П.Г.Розанову он описывает свои ощущения после, как следует из текста, свадьбы последнего.
Женатый коллега!
Хотя Вам теперь и не до приятелей и не до их писем, но тем не менее спешу сдержать данное обещание — шлю вырезку из газеты. Брррр! До сих пор еще не пришел в чувство после Татьяны. У Вас на свадьбе я налисабонился важно, не щадя живота. От Вас поехали с Сергеем Павловичем в «Эрмитаж», оттуда к Вельде, от Вельде в Salon…В результате: пустое портмоне, перемененные калоши, тяжелая голова, мальчики в глазах и отчаянный пессимизм. Не-ет, нужно жениться! Если Варвара Ивановна не найдет мне невесты, то я обязательно застрелюсь. В выборе невесты пусть она руководится Вашим вкусом, ибо я с 12-го января сего года начал веровать в Ваш вкус. Пора уж и меня забрать в ежовые, как Вас забрали… Сестра кланяется Вашей жене и просит напомнить ей еще раз об обещании быть у нас. Помните? Чижик, новая самоварная труба и пахучее глицериновое мыло — симптомы, по коим узнается квартира женатого…
У меня женится трое приятелей…Ужас, сколько предстоит работы! Работа несносная, ибо в каждом приходе свои свадебные обычаи. Извольте потрафить! Я ведь и у Вас путал…"
Описание настолько яркое, что, кажется, Чехов бегло рассказывает сюжет одного из своих рассказов. А, между тем, "пустое портмоне" - не фигура речи, а, скорее, грустная действительность. В следующем письме ещё одном знакомому - воспитателю Кадетского корпуса М.М.Дюковскому - он, готовясь ко дню собственного рождения 17 января, совсем "по советски" просит одолжить ему... столовых приборов!
16 января 1886 г. Москва.
Милый Михаил Михайлович!
Завтра известный писатель волею судеб производится в чин именинника. Надеюсь, что Вы будете у меня… Жду!
Теперь просьба. Я человек бедный: жена вдова и дети сироты. Не можете ли Вы одолжить мне для бала следующей домашней утвари:
а) 1½ дюжины каких-нибудь ножей и вилок.
б) Чайных ложек возможно больше.
в) Стаканов, блюдечек, мелких тарелок, ваксенных щеток, чугунную печку и проч.
Пригласите Алексея Афанасьевича. Все вещи будут возвращены во всем их первобытном целомудрии"
Совершенно сказочно проводит воскресенье 14 января 1896 года Император Николай Александрович. Его "выходной" (если можно так выразиться применительно к царю) - просто образчик ЗОЖ, который можно смело ставить в пример всем современным мужчинам, любителям пивка после ванной, стопочки за обедом и непременного вечернего телевизора. К слову сказать, и правда - телосложением самый беспечный правитель России отличался очень даже атлетическим.
"Хороший солнечный день; 9° морозу. В 11 ч. приехали в Аничков к обедне и завтраку. Читал. Много играли на катке большими мячами. Пил чай с Мама. Приехавши домой, был у ванны дочки и читал до 7 ч. Обедали с Георгием (деж.). Поехали в театр; шел “Конек-Горбунок”, который я вижу в первый раз. Постановка отличная, музыка старая и простая"
Необычайно урожайным выдался день 14 января для русских поэтов. А потому сегодня, противу традиций цикла, познакомлю вас сразу с двумя стихотворениями-"именинниками". Начнём, пожалуй, по старшинству: князь Пётр Андреевич Вяземский, уже упоминавшийся нынче Белинским, пишет в 1855 году из швейцарского Веве, тоскуя по русской зиме:
Ночью выпал снег. Здорово ль,
Мой любезнейший земляк?
Были б санки да рысак –
То-то нагуляться вдоволь!
Но в пастушеском Веве
Не даётся сон затейный,
И тоскуешь по Литейной,
По застывшей льдом Неве
Полная противоположность князю - моднейший к концу XIX века Валерий Брюсов, тем же днём, но 1898 года проповедующий самое отъявленное ницшеанство.
Я не знаю других обязательств,
Кроме девственной веры в себя.
Этой истине нет доказательств,
Эту тайну я понял, любя.
Бесконечны пути совершенства,
О, храни каждый миг бытия!
В этом мире одно есть блаженство –
Сознавать, что ты выше себя.
Презренье – бесстрастие – нежность –
Эти три – вот дорога твоя.
Хорошо, уносясь в безбрежность,
За собою видеть себя
Таким (или примерно таким) увиделся мне сегодняшний день, а уж хорош он был или плох - судить вам, я же - всего лишь послушное перо Истории, её инструмент, "былинка" - как с удивительной скромностью назвал себя некогда Император Николай Павлович, и если что-то в этой статье удалось - заслуга точно не моя!
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть (поверьте - в том нет ничего хорошего) и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие статьи цикла "И был вечер, и было утро", циклы статей "Однажды 200 лет назад...", "Литературныя прибавленiя" к оному, "Век мой, зверь мой...", "Размышленiя у парадного... портрета", "Я к вам пишу...", а также много ещё чего - в гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ"
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
