Помещики Глушковы на вичугской земле в Кинешемском уезде владели несколькими деревнями, в том числе, деревней Гольчиха, из которой вышло несколько купеческих фамилий (Миндовские, Морокины, Клементьевы). Крепостным Глушкова был отец Ивана Александровича Миндовского, вичугского прототипа Лопахина из пьесы "Вишневый сад" Чехова, первого владельца известного московского особняка в стиле модерн на Поварской улице ("Особняк И.А. Миндовского", арх. Л. Кекушев, 1904).
В соседнем Юрьевецком уезде Глушковы владели ещё несколькими деревнями, в том числе, д. Крапивново, ныне тоже Вичугского района. В 1830-40-е годы здесь к столбу даже была прибита доска, которая гласила: "Деревня Крапивново штабс-капитана Н.П. Глушкова. Дворов 43, ревизских душ мужеска пола 93, женска 107".
Из этой деревни и происходит Фёдор Дмитриевич Бобков, которого в 15 лет забрали в дворовые мальчики в господский дом в Москве. Как оказалось, московская жизнь у господ Глушковых была не столь уж обременительной. Было время у Бобкова и книжки читать, и в театр ходить, и подработать на стороне, и дневник писать.
Ниже приведены цитаты из дневника Федора Бобкова (широко известные как "Записки бывшего крепостного человека"), относящиеся к отмене крепостного права. Что же, на взгляд Бобкова, происходило в феврале 1861 года, а также в первые годовщины "Манифеста 19 февраля"?
1861 год.
2 февраля прислуживал на обеде у Н.А. Усова. Гостей было 45 человек. Много спорили и кричали по поводу новых реформ. Одни хвалили, другие хулили.
— Законы попираются, — говорил один старичок. — Нам Екатерина дала права. Павел и другие цари подтвердили...
— Не нужно забывать, что это требует время, история..., — начал было возражать ему офицер в очках, но ему не дал говорить старичок, закричав:
— Это одни фразы. Говорить так, как вы говорите, могут только те, которым терять нечего.
Говорят только о крестьянах. Следовательно, 19 февраля, вероятно, принесет нам что-нибудь новое. 11 февраля барыня по совету служащего при губернаторе, П.А. Артемьева, дала вольную Ваське-лакею, Ваньке-повару и предложила и мне. Я ответил, что как ей будет угодно. С одной стороны, я и так пользуюсь свободой, а с другой — боюсь, как бы не произошло перемен и не достался бы я кому другому. 14 февраля барыня позвала меня в кабинет и, подавая лежавшую на столе бумагу, сказала: «Вот я тебе даю вольную. Ее нужно засвидетельствовать. Сходи к князю Шаховскому и Ефремову, которые засвидетельствуют мою руку, а потом предъяви бумагу в гражданскую Палату. Там утвердят, и ты будешь вольный. Если хочешь служить у меня, живи». Я поблагодарил, взял бумагу и отправился хлопотать. Я очень смущен, точно потерял что-нибудь.
Сегодня 19 февраля, но ничего особенного нет. На днях от имени губернатора было объявлено, что 19 февраля объявления об освобождении крестьян и дворовых не последует и что будет объявлено и когда именно, неизвестно. Сегодня же в «Московских ведомостях» напечатано, что вопрос об устройстве крестьян заканчивается и во время поста будет приведен в исполнение. Будь что будет. Я же получил уже из гражданской палаты вольную и сегодня спрыснул ее с знакомыми в Барсовой гостинице.
23 февраля был в трактире. Там слышал разговоры, что манифест об освобождении крестьян 19 февраля не объявлен до сих пор из боязни, что народ по случаю Масленицы разбежится, перепьется, станет бунтовать и разграбит господ. Губернатор вытребовал казаков, и войскам велено быть готовыми к тревоге. Итак, объявление манифеста приостановили. Меня это очень удивило и оскорбило. Я знаю и по самому себе и сужу по своим товарищам и убежден, что ни один человек из дворовых не уйдет без спроса даже за ворота и не станет грубить. Я долго читал и перечитывал книжку Славина о том, как должны встретить свободу крепостные дворовые люди. Решил написать статью, в которой думаю высказаться от имени дворовых.
28 февраля отнес статью в редакцию «Московских ведомостей». Там только потребовали написать фамилию и адрес и взяли статью, не читая. М.В. Сущева рассказывала барыне за обедом, что дворовый Алексей не берет вольной, потому что ему некуда деваться с семьей.
5 марта, воскресенье.
Конец Масленой. День знаменательный. Сегодня объявлен Высочайший манифест, подписанный Государем 19 февраля. Утром, когда я подавал самовар господам, разносчик принес «Московские ведомости». Из девичьей выглянула Клавдия и позвала меня. «Прочитайте скорее, — сказала она, указывая на газету. — Говорят, есть объявление о воле». Я развернул газету и увидел манифест. К газете был приложен и отдельно отпечатанный экземпляр манифеста. Я торопливо и тихонько прочитал девушкам манифест и затем, молча подав газету господам, вышел в девичью. Сейчас же вошел туда Александр Петрович и поздравил нас с волею. Когда я убирал со стола, Марья Александровна спросила меня, радуются ли люди. Я ответил, что они удивлены и поражены неожиданностью. Она же попросила меня растолковать хорошенько им, чтобы они не напились.
В 10 часов утра я пошел в квартал взять «Положение» о крестьянах, которое, как было объявлено в газете, продавалось по 1 рублю за экземпляр. Дорогою зашел в Вознесенскую церковь, которая была полна народа. В квартале была давка и говор. В толпе рассказывали, что манифест и «Положение» о крестьянах были привезены экстренным поездом. Газеты печатали всю ночь, чтобы поспеть приложить экземпляры манифеста. Полиция должна была наклеить объявления на всех видных местах к 6 часам утра. Кабаки велено было не открывать до 1 часа дня. Войска были в сборе. Возвращаясь с купленною в зеленой обложке книгою домой, я встретил человек 12 солдат с ружьями. Это был один из патрулей, которые расхаживали по всем улицам. В это время раздался трезвон, и народ повалил в церкви слушать чтение манифеста. Я очень пожалел, что не мог пойти, потому что, по приказанию барыни, должен был поскорее принести домой «Положение». Барыни я дома не застал. Она ушла в церковь с девушкой. Остальные же все дворовые были дома. Я стал им читать манифест и объяснять. Читал я с чувством, и когда прочитал заключительные слова: «Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с Нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного», все перекрестились. У многих были на глазах слезы. Авдюшка шепотом спросил меня, можно ли ему теперь попроситься идти погулять. Ванька, 23-летний парень, заметил, что теперь, вероятно, ему позволят жениться. На мой вопрос, почему он думает о женитьбе, он ответил, что ему некому починить и выстирать рубахи.
Вечером пришел в гости Митусов в сопровождении лакея. Барыня спросила у него, почему он пришел с конвоем. Он ответил, что для безопасности нанял двух лакеев, так как ждет бунта. Барыня стала смеяться.
— Не смейтесь, — сказал он. — Увидите, что это была не лишняя предосторожность. Я в деревню, куда собираюсь ехать завтра, отправил две пушки и мушкетера. Пушки велел поставить у крыльца, а мушкетер с ружьем будет стоять у ворот.
6 марта ходил в рынок и слышал много рассказов о том, как некоторые господа проводили вчерашний день. Старушки Дурновы велели закрыть все ставни и, запершись, сидели целый день дома, разговаривая со служанками и дворецким Осипычем о милостях и благодеяниях, которые были оказываемы ими и их родителями дворовым. Время от времени они посылали Осипыча послушать, что делается на улице. Исполняя приказание, Осипыч уходил, слушал и докладывал, что по улицам одни только пьяные ездят на извозчиках с гармониями и горланят. Многие господа приглашали к себе нарочно гостей для безопасности. В то же время говорили, что вчера в Подновинском было меньше обыкновенного народа и пьяных. Так оно и должно было быть, так как теперь каждый должен заботиться о себе. Заходили нарочно к Нивинским узнать о поваре, который когда-то похвалялся при освобождении нагрубить господам. Оказалось, что он был смирнее остальных дворовых, молился и плакал.
11 марта в № 56 «Московских ведомостей» напечатали мою статью с указанием редактора на то, что это отклик грамотных крепостных людей. Напечатали почти без изменений. Читая, я весь горел, волновался и чувствовал полное удовлетворение самолюбия. Я убеждал себя, что я исполнил свой долг и долг своих собратьев, высказав печатно благодарность и давая обещание жить порядочно и прилично. В то же время я очень сомневался в том, чтобы другие ясно понимали значение освобождения и чтобы могли разумно воспользоваться им, так как не имели личной воли и не умели пользоваться свободой.
23 марта Василий и Ванюшка стали просить о прибавке жалованья. Барыня растревожилась, отказала в прибавке, велела уволить Ванюшку и спросила у меня, довольно ли мне получаемых 7 рублей. Я ответил, что вполне доволен, так как раньше думал и без жалованья остаться у ней служить.
1862 год.
Сегодня, 19 февраля 1862 года, ровно год, как нам предоставлена свобода устраивать жизнь по собственному желанию. Нас не продают уже больше наравне с коровами и овцами, не бреют голов, не режут у девок кос, даже не бьют по щекам. Я пользуюсь свободой и, однако, остаюсь тем же самым лакеем. Все мои товарищи и знакомые тоже продолжают жить на прежних местах. Только те, которым было отказано от места, или вследствие сокращения штата прислуги, или за дурное поведение, изменили свой образ жизни, но далеко не к лучшему. На каждом шагу только и слышишь, что ищут места. Поэтому я стал обдумывать, что не мешало бы устроить контору для нуждающихся в приискании места.
1863 год.
19 февраля ходил на публичную лекцию профессора Богданова, который читал о значении зоологических садов и зверинцев. Слушая лекцию, я думал, что в день освобождения крестьян из неволи говорят о том, чтобы сажать зверей в клетки и держать их в неволе.
1864 год.
19 февраля раздался торжественный звон. Я пошел в церковь к Спиридонию. В церкви молящимися нашел только нескольких старушек. Народа не было. Стало очень грустно мне. В такой день и не поставить свечки за здоровье Освободителя их. Для кабака вот так всегда находятся и время и деньги...
В конце года я стал раздумывать о своей жизни, о своем положении и о положении вообще всех бывших дворовых и крестьян. Прошло уже четыре года, как освободили нас от крепостной зависимости. Нас сделали гражданами земли русской. Каждый из нас имеет право теперь заняться тем, к чему он чувствует призвание, имеет право заняться каким угодно ремеслом. Как же воспользовался этою свободою я и все мои знакомые, бывшие дворовые люди. И я и все, кого только я знаю, по-прежнему живут лакеями у своих господ. Почему? Я думаю, что по привычке. Как господа привыкли к нашим услугам, без которых не могут обойтись, так и мы привыкли быть рабами и сидеть на их шее, не заботясь о будущем. Когда мы собираемся вместе, о чем мы рассуждаем? Только о том, как бы устроить общество или контору опять-таки исключительно только для найма прислуги. Только прислуживать, быть лакеями, только, по-видимому, к этому мы и способны. Другими словами, мы хотя и наемными и по собственному желанию, но остаемся все-таки рабами. Возьмем вот хоть меня. Я и грамотный, и постоянно много читающий и рассуждающий, вот, несмотря на мои 30 лет, не могу отстать от этой беспечной жизни, не могу решиться поступить куда-нибудь письмоводителем или конторщиком. На словах мы способны на все, а на деле. Нет у нас ни предприимчивости, ни энергии.
1865 год.
19 февраля у меня собрались гости, и мы весело отпраздновали этот великий день. Рассуждали только об учреждении общества домашней прислуги. Я написал уже проект. Набралось уже 60 человек. Когда будет 300, тогда предполагаем открыть контору.
1871 год (Десятилетие отмены крепостного права).
Мне захотелось высказать царю благодарность за все его реформы, и я написал стихи, которые отпечатал в типографии Мамонтова 3 марта в Москве и послал их министру двора. Вот они:
Девятнадцатого февраля
(Воспоминание бывшего крепостного)
Я помню детство: так светло
Оно стоит передо мной;
Тогда привольно и тепло
Мне было жить в семье родной.
Я помню вечер роковой,
Когда из милых мне полей
Перенесен я был судьбой
В Москву — в толпу чужих людей;
Когда, расставшися с кафтаном,
Я принял кличку: «человек»
И глупым сделался болваном,
Моделью нравственных калек.
Каким тяжелым привиденьем
Стоят лет десять предо мной,
В каком бездейственном томленье
Те дни убиты были мной.
Я помню незабвенный год...
Каким он светом осветил
Царем раскованный народ
От уз, которые носил.
О, как тогда мы ликовали,
Толпою окружив амвон,
Когда нам волю объявили
Под праздничный, веселый звон.
Как я в тот миг помолодел,
Забыв печальны тридцать лет,
И как я пламенно хотел
Тогда бежать в университет;
Но поздно было брать уроки,
Себя наукам посвящать,
Искоренять свои пороки
И дни младые возвращать.
С тех пор я часто вспоминаю
То детство, то тяжелы годы,
И тем лишь душу услаждаю,
Что я дождался дней свободы,
Что я свободным кончу век,
Благодаря царя-отца,
Познавши, что я человек,
Созданье мудрого Творца,
Творца, Которого дерзаю
Я ныне пламенно молить
Благословить царя-державу
И дни его для нас продлить,
И в души подданных вселить,
Чтоб этот день благословенный
Умели в памяти хранить
И чтить всегда благоговейно.
От министра двора мною получено было объявление, что Государю Императору было богоугодно за мои стихи благодарить.
