Дуэльная история Пушкина… «Конечно, это была одна из величайших человеческих трагедий. Но это была и в большей степени трагедия человека», - так писал о последних днях поэта К.Г.Паустовский.
Когда же она стремительно помчалась к развязке?
Октябрь 1836 года. 18-го С.Н.Карамзина рассказывает брату: «Как видишь мы вернулись к нашему городскому образу жизни, возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина Гончарова рядом с Александром, Александрина — с Аркадием… и всё по-прежнему».
У меня вопросов к этому сообщению очень много, особенно в сопоставлении с другим её письмом, которое я цитировала в прошлый раз. Напомню: Дантес «продолжал те же штуки, что и раньше, — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросал страстные взгляды на Натали». «Привычные места» несколько странны: сейчас Екатерина – с Александром Карамзиным, который о ней отзывался без всякого пиетета: говоря о своём приезде к Пушкиным на дачу, назовёт «Гончарихой», а рассказывая уже позднее о гибели поэта, помянет её «ужасную глупость» и припечатает: «Та, которая так долго подвизалась на ролях сводни, выступила, в свою очередь, в роли любовницы (amante), а затем и супруги».
Что же касается «привычного места» Дантеса рядом с Натали, то снова вспоминаем, что к его ухаживаниям никто из окружения в ту пору всерьёз не относился. Достаточно вспомнить строки из письма О.С.Павлищевой к отцу, когда она узнает о сватовстве Дантеса к Екатерине Гончаровой: «Ни для кого не была секретом его страсть к Натали. Я хорошо знала об этом, когда была в Петербурге, и часто подшучивала по этому поводу».
Всё резко меняется очень скоро. 4 ноября Пушкин получит по почте пасквиль… А что было перед этим?
17 октября датируется письмо Дантеса к Геккерну, написанное во время дежурства. Это не только просьба о помощи, но просто какая-то подлая пошаговая инструкция. Он рассказывает о встрече с Натали накануне у Вяземских, когда сам «достаточно хорошо исполнил свою роль и даже был довольно весел… хорошо продержался до 11 часов», а затем, «оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец». И теперь в игру должен вступить «любящий отец»: «Абсолютно необходимо, чтобы ты переговорил с нею, дабы мне окончательно знать, как быть». Не буду воспроизводить здесь всего, вот короткая выжимка: Геккерн должен прикинуться, что от «сына» ничего не слышал, но, видя его состояние, предположил, что накануне он поссорился с Пушкиным (которого на самом деле на том вечере не было), и теперь, безмерно беспокоясь за «сына», должен «намекнуть ей, будто полагаешь, что бывают и более близкие отношения, чем существующие, поскольку ты сумеешь дать ей понять, что, по крайней мере, судя по её поведению со мной, такие отношения должны быть», и просить о встрече с «сыном»: «Всё-таки было бы осмотрительно, если бы ты не сразу стал просить её принять меня, ты мог бы сделать это в следующий раз».
Видимо, разговор этот состоялся, но привёл не к тем результатам, о которых мечтал Дантес.
Дальше было свидание, подстроенное Идалией Полетикой (С.Л.Абрамович датирует его 2 ноября). О нём существует два свидетельства. В марте 1887 года Г.Фризенгоф со слов жены (бывшей А.Н.Гончаровой) расскажет в письме А.П.Араповой: «Ваша мать получила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить её, и когда она прибыла туда, то застала там Геккерна вместо хозяйки дома; бросившись перед ней на колена, он заклинал её о том же, что и его приемный отец в своем письме. Она сказала жене моей, что это свидание длилось только несколько минут, ибо, отказав немедленно, она тотчас же уехала». Несколько точнее передаст события В.Ф.Вяземская в рассказе П.И.Бартеневу. Она говорила, что Натали приехала к ней «вся впопыхах и с негодованием рассказала, как ей удалось избегнуть настойчивого преследования Дантеса»: «Мадам N по настоянию Геккерна пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней». Рассказ Вяземской был опубликован в 1888 году, когда письмо Фризенгофа было известно лишь его адресатке, – значит, эти рассказы никак не могут влиять друг на друга, а лишь дополняют…
Мне доводилось в комментариях читать упрёки Натали: дескать, зачем приезжала. Но ведь Полетика – не только светская приятельница, но и родственница её, к которой и Пушкин в своё время относился достаточно дружественно (в 1833 году он писал жене из Болдина: «Полетике скажи, что за ее поцелуем явлюсь лично, а что-де на почте не принимают»). Издеваются подчас над упоминанием дочери хозяйки (в то время она была маленькой девочкой), но и тут, думаю, нет ничего удивительного: громкая речь могла призвать кого угодно, а если вошла маленькая девочка, да ещё, видимо, и с няней, то совершенно ясно, что подобное объяснение продолжиться не сможет.
Тогда Натали ничего не сказала мужу, да и Вяземская ей этого не советовала, зная характер Пушкина. Однако очень скоро рассказать пришлось.
4 ноября Пушкин получает печально знаменитый «диплом». О подозрениях поэта и принятых им мерах – чуть позднее, а сейчас – о первой реакции. Послушаем В.А.Соллогуба: «Я жил тогда на Большой Морской, у тётки моей Васильчиковой. В первых числах ноября (1836) она велела однажды утром меня позвать к себе и сказала:
— Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на мое имя, распечатала и нашла в нем другое запечатанное письмо, с надписью — Александру Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать?
Говоря так, она вручила мне письмо, на котором было действительно написано кривым, лакейским почерком: “Александру Сергеичу Пушкину”. Мне тотчас же пришло в голову, что в этом письме что-нибудь написано о моей прежней личной истории с Пушкиным [напомним: Пушкин собирался стреляться с Соллогубом], что, следовательно, уничтожить я его не должен, а распечатать не вправе. Затем я отправился к Пушкину и, не подозревая нисколько содержания приносимого мною гнусного пасквиля, передал его Пушкину. Пушкин сидел в своем кабинете. Распечатал конверт и тотчас сказал мне:
— Я уж знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от Елисаветы Михайловны Хитровой: это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не моё. Жена моя — ангел, никакое подозрение коснуться её не может».
Видимо, после этого Натали была вынуждена всё рассказать мужу. Как отреагировал он? В неотправленном, восстановленном исследователями письме Геккерну мы читаем: «Поведение вашего сына было мне полностью известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как я притом знал, насколько в этом отношении жена моя заслуживает моё доверие и моё уважение, я довольствовался ролью наблюдателя, с тем чтобы вмешаться, когда сочту это своевременным».
Отношение поэта, «никогда не допускавшего никакой дурной мысли о своей жене», подтверждает В.А.Нащокина, много лет спустя вспоминавшая: «Пушкина называли ревнивым мужем. Я этого не замечала. Знаю, что любовь его к жене была безгранична. Наталья Николаевна была его богом, которому он поклонялся, которому верил всем сердцем, и я убеждена, что он никогда даже мыслью, даже намёком на какое-либо подозрение не допускал оскорбить её».
Дантесу же (думаю, как человеку, напрочь лишённому понятия о чести и любви), такое поведение понять не дано: «Но это большая неосторожность либо безумие, чего я, к тому же, не понимаю, как и того, какова была её цель», - напишет он Геккерну.
Однако же, защищая жену, Пушкин обличает грязное сводничество посланника: «Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома из-за лекарств, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына».
Поэт прямо пишет о причине появления этих подлых писем: «2 ноября вы от вашего сына узнали новость, которая доставила вам много удовольствия. Он вам сказал, что я в бешенстве, что моя жена боится... что она теряет голову Вы решили нанести удар, который казался окончательным. Вами было составлено анонимное письмо».
Противостояние выходит на новый этап, и трагедия становится неизбежной…
****************
Позвольте одно дополнение к ранее опубликованному.
Комментируя мою статью о том, искал ли Пушкин смерти, некоторые читатели приводят такие безрадостные стихотворения поэта, как «Дар напрасный, дар случайный» и «Брожу ли я вдоль улиц шумных». Конечно же, он их написал. Напомню лишь, что написаны они в 1828-29 г.г., в период какой-то удивительной бесприютности поэта, когда у него не было даже своего дома. А уже в 1830-м знаменитую «Элегию», строку из которой я вынесла в заглавие той статьи, он завершит:
И может быть — на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
И ведь «блеснула» же! Появилась в жизни поэта та, кому он писал: «Ты баба умная и добрая», - появились дети… И я думаю, что тот Пушкин, о котором писал К.П.Брюллов (оставим на его совести иронию!), выносящий к нему детей, любующийся ими, уже по-другому относится к жизни: появились те, ради кого стоит жить!
Да и в письмах мы найдём тому подтверждение: «Моё семейство умножается, растёт, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились» (письмо П.В.Нащокину, январь 1836 года), «Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрёт и Жуковский, умрём и мы. Но жизнь всё ещё богата; мы встретим ещё новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, весёлые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдёт, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы» (П.А.Плетнёву, июль 1831 года).
Нужно ли что-нибудь добавлять?
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
