С гордостью можно утверждать, доносительством русский имперский народ не заразился серьёзно, лишь чутка понедужил. Если с «цивилизованными» Европами сравнивать. Где, стукачи такие, и сегодня случайно оброненную сигарету поднимут, вдвоём докурят и три кляузы сочинят в четыре инстанции. Мелкий народишко…
Причины доносительства
были везде одинаковы. Главный страх — угроза стать «неизветчиком» (недоносчиком). Причём ложный донос считался проступком мелким, а вот сокрытие важной информации о преступлении — это уже прямое соучастие. Так были составлены законы. В России «неизветчик» мог заслужить битье кнутом, ссылку на бессрочную каторгу, даже смертную казнь:
«за то, что он ведал воровской умысл, а не известил» или «знал за тем виновником… «государево слово и дело» и нигде о том не донёс».
Яркий пример такого преступления: новгородского распопа Игнатия Иванова по указу Петра I казнили в 1724 году за недонесение слышанных им от других «непристойных слов».
Особенностью любой абсолютистской монархии, как и нашей империи, можно считать институт политического сыска. Абсолютно все самодержцы и самодержицы XVIII века были причастны к нему, очень интересовались результатами. Сами заводили дела, участвовали в допросах, выносили приговоры. Политические преступления эволюционировали, ширились. Как и методы борьбы с ними. А всё начиналось именно с доносов.
Очень показательный пример нравственных метаний и страха подвергнуться суровому наказанию за «недоносительство» — есть в биографии известного российского историка Василия Татищева. Который сел за написание доноса в 1738 году. Извет касался его гостя, полковника Давыдова, позволившего себе «острые застольные разговоры». Мятущемуся Василию Никитичу правила «игры» растолковал его друг, полковник Змеев. Возопив: доносить нужно немедля, потому что…
«здесь он, Давыдов, врёт, а может и в других местах будет что врать, а здесь многие ссылочные имеютца и, то услыша, о том как донесут, а Давыдов покажет, что и с тобою о том говорил, то можешь и с того пропасть, и для того надобно тебе писать, куда надлежит немедленно».
Другой причиной доносительства был известный факт, который крайне напрягал общество: в соответствии с синодальным указом 1 мая 1722 года… священникам разрешалось нарушать таинство исповеди. Если в ней содержится состав государственного преступления. Синод сообщал:
«нарушение тайны исповеди не есть грех, но полезное, хотящаго быть злодейства пресечение».
Попы приносили специальную присягу «доносчика», нарушавших её сурово наказывали. Исповедовавший генерального писаря Войска Запорожского Василия Кочубея поп Иван Святайло в 1708 году был сослан на Соловки. За то, что категорически отказался нарушать таинство. Сам казак казнён за попытку донести на предателя Мазепу двумя годами ранее.
Московского попа Авраама, принимавшего исповедь у «государственного преступника» подьячего Докукина, в 1722 году наказали кнутом, вырвали язык и ноздри, отправили на каторгу «в вечную работу». Не сотрудничал со следствием…
Такие казусы приводили к понятным проблемам: священник оказывался «изветчиком» без свидетелей. Рисковал быть обвинённым во лжи. В 1725 году генерал Михаил Матюшкин рапортовал из Астрахани: Покровской церкви поп Матвей Харитонов сообщил, что «был у него на духу (исповеди) солдат и сказывался царевичем Алексеем Петровичем». Поп прогнал самозванца, сообщил генералу.
Когда «царевича Алексея Петровича» (им был извозчик Евстифей Артемьев) схватили, тот с деланным удивлением показал: называться царевичем Алексеем его «научал»… сам поп Матвей. Того тоже отправили в пыточную. Хотя вскоре стало ясно, что попа оговорили, долгое разбирательство стало всей Руси наукой. Матвея оставили «под караулом», несмотря на обращения Астраханского епископа Лаврентия в Синод. Подозрения с законопослушного Матвея не сняли, сана лишили. «Дело государево», понимаш…
Были большие специалисты, доносительством утолявшие чувство мести и злобы. Хотели одного: любой ценой нанести ближнему вред, даже без оглядки на возможные печальные последствия для себя лично. Некий Дмитрий Салтанов в 1723 году настолько достал государевых людей Преображенского приказа (политический сыск), что угодил в подвалы на дыбу. Там плакался:
«о себе говорил, что-де мне делать, когда моя такая совесть злая, что обык напрасно невинных губить».
Доносчик-энтузиаст.
И таких было немало. Считавших, что так они спасают отечество. Есть легендарная личность, тобольский казак Григорий Левшутин. Который, по словам современников:
«всю жизнь свою посвятил, всю душу положил на это дело изветов. С чутьём дикого зверя отыскивал жертву, с искусством мелодраматического героя опутывал её, выносил истязания со стоицизмом фанатика, поддерживая свои изветы.
Едва окончив дело, начинал новое, полжизни провел в кандалах и на предсмертной своей исповеди подтвердил обвинение против одной из многочисленных своих жертв».
Был он знаменит тем, что по доброй воле ходил по тюрьмам и острогам, заводил душевные беседы с арестантами. Выяснял какие-то подробности прошлой и нынешней жизни несчастных, потом писал доносы. В 1721 году он выкупил себе место конвоира партии арестантов, сопровождал их до Москвы. В итоге этой «экспедиции»… сумел подвести под суд всю губернскую канцелярию Нижнего Новгорода.
Другой легендой и головной болью сибирской администрации стал Иван Турчанинов, турецко-подданный еврей Карл Левий. Который попал в плен под Очаковом, был обвинён в шпионаже и одним из первых ссыльных отправился осваивать Камчатку. Перейдя в православие, скоро занял пьедестал самого легендарного прожектёра и доносчика XVIII века.
Именно он донёс на всю сибирскую администрацию с губернатором в Санкт-Петербург, убедительно расписав «жульства и злоупотребления». Которые, после проверки, действительно оказались чудовищны. В награду удостоился чина поручика и награды в 200 руб. Специальная комиссия разбирала доносы Турчанинова на сибирских мздоимцев… двадцать лет.
Но против мира всего было опасно «изветничать», если на то не дано соизволение свыше, в рамках государственной политики интриг. Все попытки донести на злоупотребления князя Ромодановского (настоящего московского «царька») заканчивались ничем. «Изветчиков» просто хватали и казнили, доносы не разбирались. Опасно было встать на пути другого отъявленного вора, Александра Меншикова.
Полковник Мякинин в должности «генерал-фискала» сумел уличить того в сокрытии огромных налогов из вотчин в течении 20 лет. Светлейший нашёл-таки способ расправиться с честным служакой: Мякинина отдали под военный суд по пустяшному поводу, … приговорили к расстрелу. В последний момент заменив оный вечной сибирской ссылкой.
Честные люди.
В простонародье доносительство считалось «Иудиным грехом», нарушением христианских заповедей. Самыми методичными и серьёзными противниками политического сыска оказались старообрядцы. За триста лет они не выдвинули из своих рядов почти ни одного серьёзного «изветчика». Страдая от доносов других, оставались стойкими и непримиримыми в обличении власти, защите веры. Убеждённые в своей духовной независимости.
Не только старообрядцы чурались доносительства. Показательный пример. В 1730 году, после восшествия на престол Анны Иоанновны, ей пытались подсунуть ограничивающие императорскую власть «Кондиции». Казанский губернатор Волынский написал своему дяде Салтыкову письмо: мол, приехавший из Москвы бригадир Иван Козлов весьма одобрял попытку ограничить власть императрицы Анны, горевал о неудаче.
Волынский отказался подавать донос, считая это неприличным и бесчестным для дворянина. Но, по настоянию дяди и нескольких влиятельных особ подал прошение «рассмотреть дело только приватно, а не публично».
«Мне доношения подавать и в доказательствах на очных ставках быть… то всякому дворянину противу его чести будет, но что предостерегать и охранять, то, конечно, всякому доброму человеку надобно».
Попытки осуждать доносительства предпринимались всегда, но не смогли перебороть систему. Даже высшая элита понимала безнравственность такого поступка. Бывший фельдмаршал Миних в 1744 году с большой горечью писал Бестужеву-Рюмину из пелымской ссылки: в 1730 году, при вступлении Анны Иоанновны на престол, как главнокомандующий Петербурга «по должности… донесть принужден был» на адмирала Сиверса. Даже через 15 лет этот червь разъедал ему душу.
Люди боялись доносов и доносчиков. Постоянно оглядывались, опасаясь стать невольными свидетелями «непристойного слова». Общество, от самых забитых крепостных крестьян — до сливок аристократии, выработало простые и очевидные механизмы самосохранения. Старались не допустить продолжения опасного разговора.
Иногда самым простым было сбежать с места творящегося «государева преступления», чтобы не попасть на заметку настоящему доносчику. Не быть привлечёнными к следствию в роли свидетеля. Так, музыканты на семейном празднике у пленного шведа Петера Вилькина в январе 1723 года просто побросали инструменты и порскнули во все стороны, когда подвыпивший хозяин заявил: императору Петру I осталось жить не более трёх лет.
Особыми ухватками обладали владельцы питейных заведений и «общепита». Если человек начинал по пьяной лавке публично говорить «непристойные слова», кабатчик громогласно требовал от окружающие: «от тех речей унять, от греха подальше». Унимали. Когда уговорами, когда тумаками.
Купец Смолин в 1771 году решил пострадать «за какое-нибудь правое общественное дело и тем заплатить свои житейские грехи, мучащие его». Стал громко ругать государыню в церкви. Прихожане и причётники попросту надавали буяну по загривку, вышвырнули прочь. Получил он своих «горячих» в трактирах, на рынке и паре лавок.
Избитый в кровь, спятивший купец пошёл сдаваться властям, уж те не отвертятся. «Ага» три раза. Скорое следствие выявило полное отсутствие свидетелей «поношения императорского имени». Люди делали вид, что ничего не ведали из-за «безмерного пьянства» или просто спали. Сидели «далеко и не дослышали», занимались своими делами. Само-доносчика спеленали, добавили кнута, упекли в богадельню.
Доносчика не окружала любовь народная. Его ненавидели, угрожали часто расправой. Сохранилась любопытная челобитная. «Изветчик», церковный дьячок Василий Федоров, по оговору которого казнили помещика Василия Кобылина, оставил полный перечень методов «народного гнева». Даже в лице государевых людей. Сразу после казни Кобылина:
«Дано мне по прошению моему, до настоящего награждения, корову с телицею, да на прокорм их сена, да гусей и кур индейских по гнезду, и то чрез многое прошение насилу получил в три года, всё худое больное и гнилое.
Я чрез три года как от жены того злодея претерпевал всякие несносные беды и разорения и бит смертно… бродя, без призрения, помирая голодною смертию».
В итоге, с тёплого местечка в церкви села Лихачево его согнали. Даже когда он привёз «защитную грамоту» Преображенского приказа.
«Того села поп Александр Васильев и пришлой крестьянин Семён Федосеев, которой живёт на моем дьячковом месте, … порицали и, залуча меня в деревне Крюкове, у крестьянина Максима Иванова, били и увечили смертным боем, от чего и поныне правою рукою мало владею».
Глухой протест…
Местные власти вскоре приноровились смотреть сквозь пальцы на «Главы об учреждениях сыска». По закону, обязанные принять донос, арестовать, допросить с пытками указанных «изветчиком» людей, отправить в столицу или сообщить по начальству… чаще всего попросту его игнорировали. Но были и более смелые поступки. В 1707 году красноярский воевода Мусин-Пушкин поссорился с подьячим Иваном Мишагиным, главным городским доносчиком.
Тот стал вопить «слово и дело» в приказе, за что сначала был упрятан в тюрьму. Сидя под арестом, объявлял «слово и дело» всем подряд: караульным, арестантам, посетителям. Через решетку окна орал «слово и дело» людям, шедшим в собор на службу. Народ слушал, сплевывал и мрачно топал дальше.
В конце концов, воевода приказал подьячего обезглавить. Тот бился в истерике, требуя отправить себя любимого (как по закону положено) в Москву. А Мусин-Пушкин решал проблему совсем другого рода: желающих выполнить обязанности палача прибыло в канцелярию столько, что пришлось метать жребий. Никто на воеводу так и не донёс.
Причины, препятствующие начальникам давать ход доносам, — были разные. Кто-то откровенно брезговал «изветчиками», зачастую людьми скандальными, корыстными, склонными к пьянству. Другие всячески старались держаться от этой грязи подальше, чтобы не попасть в жернова столичного политического сыска и обязательных допросов.
Третьи прекрасно знали жертву доноса, были друзьями либо родней. А немало чиновников выбирали простой и понятный на Руси способ разбогатеть, беря от объектов «извета» немалые отступные и взятки. Помогая автора доноса обвинить во лжи. Разработав к концу XVIII века столь изощрённую методику «доследования и проверки», что даже самые вопиющие случаи «измены» могли десятилетиями пылиться в долгих ящиках губернских канцелярий.
Выводы.
Пётр I, несомненно, придал немалое ускорение процессу доносительства по политическим маркерам. Но явление сделать массовым и поточным, как в добропорядочных Европах, — не смог. Не вышло ничего толкового и у его преемников. Доносительство таяло с каждой верстой, уводящей человека от Москвы и Санкт-Петербурга. Почти пропадая в казачьих и «инородческих землях», в русской Сибири.
Да, истоки русского доносительства и история становления политического режима Московского княжества — неразрывно связаны. Эволюционировали вместе. При царях Василии и Иване Грозном, когда Московское царство попало в изоляцию и стало стремительно расширяться, «извет» стал встраиваться в систему подавления. Благодаря этому инструменту получалось более эффективно управлять огромной страной.
При слабости централизованной власти, неразвитости государственного контроля, едва преодолевая глухое народное недовольством творения «Иудинова греха»… доносительство иногда было единственным эффективным способом выявить «ниспровергателей» государевых указов. Сам донос постепенно становился способом вскарабкаться на более высокую административную жердочку, стать ближе к государям.
Всё логично закончилось появлением института штатных доносчиков — «фискалов». Специально обученных и натасканных людей, следящими за умонастроениями подданных. Мера сколь вынужденная, столь и бесполезная. В условиях насаждения абсолютизма, слома земщины — только с помощью доносов соседей, родственников, сослуживцев, товарищей, конкурентов, завистников… власть могла хоть что-то контролировать.
Но «извет» так и не стал надёжным оружием в борьбе с государственными преступлениями. Утонул в среде русского народа. Несмотря на заламывание рук либералов и плач западников-просветителей о «жандармской и доносительской России», движение «изветчиков» не получило социального одобрения.
Фискалов, а потом жандармов ненавидели. Им не подавали руки даже в родном аристократическом обществе, на глазах у членов императорской фамилии. В русской дерене такие проныры частенько сгорали в своих избах, всплывали обглоданные речными раками, кончали с собой «Иудиным способом»… раскачиваясь в петле под всеобщую народную ненависть.
Воровство, бытовуха, даже убийства… это одно, не грех уряднику донести. Но «слово и дело» государево никогда не было… понято, принято, оправдано, детям привито. Нормальная страна была всегда. Странная, но здоровая.
#история России #политический сыск #доносчики #изветчики #человек и общество #самодержавие #правоохранительная система #жандармы
