"Знание-сила" №11/2021
Александр Марков
Владимир Иванович Даль (1801–1872) для нас прежде всего — лексикограф, но так было не всегда: для современников он был одним из самых популярных писателей-очеркистов и собирателей фольклора, тогда как на его Словарь долго смотрели как на слишком специальное издание. Почему прижизненная репутация так расходится с посмертной? На этот вопрос можно ответить либо целой книгой, либо кратко, в трех эпизодах, как и решили мы.
Эпизод первый: друг Пушкина против пушкинской традиции
Современники больше читали Даля-беллетриста, чем Даля-лексикографа и исследователя. Многие художественные произведения Даля кажутся полемикой с Пушкиным. Так, его небольшая повесть «Цыганка» (1830) имеет сюжет, противоположный истории Алеко: русский повествователь, наоборот, содействует счастью героини с ее избранником. Само понимание памяти в этой повести становится другим, чем у Пушкина: это уже не романтическая конгениальность старого цыгана Овидию, а бытовой фольклорный обычай. Главная героиня повести Кассандра знает, что ее назвали в честь бабушки, чему ужасается образованный повествователь, знаток мифологии.
Для Даля эта бытовая память спасает от страшной судьбы троянской Кассандры или пушкинского Евгения из «Медного Всадника». Его «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому» (1843) — ответ и на поэму Пушкина, и на только что вышедшую «Шинель» Гоголя. Маленький человек в этой повести боится шума столицы, воспетого в первой главе «Онегина» блеска, и, будучи подкидышем, он предпочитает ограничить свой мир Невским проспектом, ни разу не увидев Неву — но и не сойдя с ума и прожив изрядное для своего нищенского существования число лет. На место патетического героя пришел герой обычный, только страшащийся аристократической бесхозяйственности.
Вообще, физиологические очерки Даля, то есть журналистские репортажи, показывают и некоторый его собственный страх перед мегаполисом и регулярным порядком сверху, оборачивающимся беспорядком на местах. Например, он пишет о денщике, весь календарь которого состоит не из церковных праздников или сельскохозяйственных работ, а из назначения новых капралов, но при этом к войне он готов меньше всех. Или, в другом очерке, о столичном дворнике, у которого в комнате всегда не прибрано, потому что это единственное место, где дворник бывает, а квартальный надзиратель — нет. Поэтому Даль был убежден, что порядок должен возникать снизу, как необходимое свойство правильно организованного хозяйства, без избыточной бдительности капралов и квартальных надзирателей, и его Словарь, как мы еще докажем, должен был стать главным инструментом нового порядка.
Такой спор с Пушкиным, участие в разных, в том числе враждующих изданиях, не мешал дружбе Пушкина и Даля, вместе ездивших по Оренбуржью для сбора сведений о Пугачеве. Норму систематизации фольклора они создавали вместе. Считается, что Пушкин подсказал Далю сюжет «Сказки о волке и Георгии Храбром». Сказка проста: волк не может совладать со своей страстью, в результате зверям, среди которых есть и медведь-костоправ, приходится разгребать последствия алчности и невоспитанности зверя. Георгий Победоносец выступает как культурный герой, обучивший зверей навыкам общежития и обуздания страстей, но с волком справиться не получается, потому что любые ограничения, любой вызов только усиливает его азарт. В результате волка приходится облечь в шкуру собаки, сделать неуклюжим и как бы бездарным, чтобы он перестал задирать овец из азарта. Это своего рода зеркальный ответ на сказку, которую рассказывает Емельян Пугачев в «Капитанской дочке», считающий себя вправе из азарта проливать кровь. Так Даль отвечает Пушкину — время гениев и разбойников прошло, наступило время мещан, которым нужно просто научиться не быть карикатурой на себя.
Дружба Пушкина с Далем началась с прочтения Пушкиным его переработок сказок 1832 года — это издание, запрещенное цензурой, было сохранено Жуковским, передавшим Пушкину один из экземпляров. В отличие от традиционных собраний сказок, часто в лубочных переработках, всех этих историй Бовы Королевича в разных сборниках вроде «Лекарство от задумчивости» (слово «задумчивость» было многозначным, означая и тоску, и рассеянность, и нечто вроде депрессии), в этих сказках были характеры, никак не вписывавшиеся в сказочный мир, но напоминавшие о темных сторонах мещанства колониальной эпохи. Так, Иван-дурак, в сказках всегда прожорливый, здесь стал завоевателем, Шемяка, нечестный судья, стал авантюристом, — сказочный мир трещал по швам от этих новых деятелей, принадлежавших уже эпохе романа. Сказка «Могучан царевич» — вариант того же сюжета, что и «Сказка о царе Салтане», где тоже есть и бочка, плывущая по морю, и белка, грызущая орешки, но только сам этот царевич не получает ничего в дар, но всего добивается сам. Цензура испугалась политической смелости сказок, а Пушкин все понял и подарил Далю список «Сказки о попе и работнике его Балде», где тоже, при всем сказочном антураже, столкнулись совсем не сказочные герои.
Благодаря Далю мы лучше можем понять и пушкинские сюжеты, например, стихотворения про мертвеца, которого притащили сети. Как писал Даль в одном из этнографических очерков, детям полагалось, если они увидят водяного, прибежать в избу и начать кричать, тогда крик изгонит из дома другого вредителя, домового. Тогда сюжет пушкинского стихотворения — не просто страх перед неизбежной смертью, а одиночество человека перед смертью в мире, покинутом фольклорными персонажами. Но в чем-то Даль ведет диалог, например, и с баснописцем Крыловым: его московские предания слишком уж похожи на его басни, например, что в Москве нет сорок, потому что когда-то сорока стащила сыр у бедняка и за это была навечно выслана из города. Сюжет Лафонтена и Крылова оказывается историей немилосердия и милосердия, создающей философию Москвы, города, знавшего и голод, и высылки из него, но не забывшего о долге милосердия.
Эпизод второй: практичность против всеобщей грамотности
Мы обычно представляем Даля по портрету В. Г. Перова, выполненному в год смерти писателя — так как портрет был тогда чем-то вроде репортажа или интервью со знаменитостью, то живописцы, как нынешние журналисты, пытались застать знаменитого человека, пока он не умер. Но Даль вовсе не был любителем посидеть в широком кресле: он был матросом, военным врачом, путешественником, чиновником и советником Министерства внутренних дел, собиравшим необходимые материалы, например, о русских сектах — как позднее это делал Мельников‑Печерский. Его просветительство, например, в книге «Матросские досуги» (1853), прямо следовало из навыков самоорганизации: объясняя простецам основы физики и космологии, Даль на примерах из мировой и отечественной военно-морской истории показывал, что дисциплина и ремесленная выучка стоят выше всего. Даже в поздних очерках «Новые картины из быта русских детей» он не умиляется жизни крестьянских детей, но обсуждает вопросы гигиены, здоровья и правильной организации труда.
С 1849 года Даль работал управляющим Нижегородской удельной конторой, иначе говоря, ответственным за улучшение быта государственных крестьян губернии, продолжая собирать фольклор с помощью корреспондентов. Само по себе такое собирание не было новинкой: молодой Гоголь в письмах из Петербурга просил родителей присылать ему сюжеты сказок и образцовые устные выражения, чтобы насытить ими свои первые рассказы. Особенность Даля только в том, что он и сам ездил по доверенным ему землям (можно сказать, он — первый организатор этнографических экспедиций, — правда, состоявших из одного человека), и переписывался с корреспондентами из других губерний, создавая свод пословиц, а после и Толковый Словарь.
Собрание пословиц Даля поражает рифмованностью и ритмичностью, говорящей не только о точности записи и умении воспринимать на слух разные диалекты, но и об особом чувстве ритма народной речи. Например, «Наг поле перейдет, а голоден — ни с места» — здесь явно слышны сложные созвучия нагой-поле-голод, которые сильнее, чем концевая рифма в авторской поэзии. Нужно заметить, что многие записанные в экспедициях поговорки тоже имеют ключи в прозе Даля: так, очерк «Уральский казак» изображает именно жизнь казака в голодной местности, которому приходится голодать по целым суткам и из-за этого ходить на рыбалку, как на войну, чтобы совместными усилиями нескольких добытчиков поймать больше рыбы. Поэтому поговорка сообщает не о том, что голодный лишается сил (банально) и даже не о том, что ему стыдно просить, еще стыднее, чем ходить нагим (сомнительно), но о том, что если голодный и двинется с места, то лишь на решающий бой. Когда в прошлом году писатель Владимир Сорокин в книге авторских стилизаций фольклора «Русские народные пословицы и поговорки» изобрел собственную пословицу «Голод как леденец — хоть за щеку и положишь, да на поминки не отложишь», он просто ввел героя, который готов к смерти и способен находить удовольствие в самых скудных условиях жизни, как тот самый уральский казак, полностью угадав ход мыслей Даля. Но собрание пословиц долго не могло пройти цензуру, а тем временем писатель-хозяйственник оказался в центре скандала.
В 1858 году в газете «Санкт-Петербургские ведомости» Даль опубликовал статью, удивившую современников. Он говорил в ней, что «грамота дается людьми» несовершенными и корыстными, и поэтому простое обучение всех крестьян грамоте без их умственного и нравственного развития может привести только к росту общественных противоречий. Статью не приняли ни славянофилы, ни западники. К. С. Аксаков возразил, что грамота дана, наоборот, святыми, Кириллом и Мефодием, поэтому обучение грамоте есть и косвенная религиозно-нравственная проповедь. Н. Г. Чернышевский был очень сердит и даже усомнился в диалектологических знаниях Даля, — в том, что он действительно понимает говоры, раз считает, что можно заменить обучение грамоте простым техническим развитием деревни. Конечно, Чернышевский был неправ: Даль во многих своих рассказах очень искусно передавал диалекты, например, в самом ярком морском рассказе о капитане Кроме лучше всех изобразил говор русского немца в духе «Это карашо для ничего», в смысле «в этом нет ничего хорошего». Просто знаменитому критику, несколько колониально смотревшему на вещи, показалось, будто Даль не знает, что все жители и народности нуждаются в интеллектуальном развитии. А Ф. М. Достоевский рассудил в том духе, что нестроения происходят, когда грамотность является привилегией, и всеобщая грамотность как раз создаст гражданский мир.
Конечно, мы можем подозревать всего лишь некоторое прекраснодушие нашего трудолюбивого автора, полагавшего, что прежде всего следует обучать профессиональным навыкам и общественной нравственности, а грамотность будет только одним из знаний в таком профессиональном росте. Но не все так просто. Юмор Даля очень часто связан с грамматикой. Например, в одном из ранних рассказов он говорит о девочке: «Она была не выше русского букваря». Однако именно чрезмерной власти юмора, когда неграмотные будут смеяться над грамотными и наоборот, когда людей разделит школа, он и боялся больше всего и уж точно не меньше, чем порядка сверху. Да, его рассуждения о людях, которые из деревни ушли, а до города не дошли, стали полуобразованными маргиналами, — несправедливые и злые, вроде советских карикатур на «стиляг» в журнале «Крокодил». Но за этим стояло его твердое убеждение, что народу нужно освоить множество практических инструментов; чтение книг — владение новой сельскохозяйственной техникой и навыки дискуссии и совместного принятия решений стоят в одном ряду.
Практический ум Даля проявился в его переработках сказок для самых маленьких, в книге «Первая первинка полуграмотной внуке» (1870). Так, сказка «Репка», в отличие от привычной нам версии А. Афанасьева 1864 года, воспевает труд и техническую модернизацию: репку не удалось вытянуть даже совместными усилиями, пришлось применить заступ, но также она не влезла в горшок, понадобилась чугунная сковорода, тогда еще едва ли представимая в крестьянской избе. Или сказка «Теремок» превращается из накопления абсурда, когда все более крупные звери набиваются в маленький теремок, из народного абсурдизма — в краткую лекцию о колониальном порядке: звери в теремке жалуются медведю на дурное поведение поселившегося в теремке хищного волка, и медведь, наводя порядок, нехотя сносит весь теремок. Это не сатира, как у Щедрина, а строго продуманная лекция, в чем-то предвосхищающая нынешний постколониализм, требующий от жителей бывших колоний прежде всего самоорганизации и самостоятельного просвещения без заимствования языка угнетателей.
Эпизод третий: живой великорусский язык против бесхозяйственности
В 1859 году Даль вышел на пенсию, переехал в Москву и окончательно посвятил себя работе над Словарем. Конечно, толковые словари привычного нам типа стали создавать еще в начале XVII века: «Сокровищница кастильского или испанского языка» (1611) Себастьяна де Коваррубиаса и итальянский словарь Академии Отрубей во Флоренции (1612). Но для романтической эпохи образцом словарной работы стал проект братьев Якоба и Вильгельма Гримм, который в Германии принято называть просто «Der Grimm». Знаменитые филологи получили заказ от издателей на словарь в 1838 году, однако закончен Словарь был только специалистами Прусской академии наук в 1860 году. Даль, в отличие от братьев Гримм, работая днями и ночами, смог довольно быстро завершить свое детище.
Главный принцип национальных словарей — этимологический: он должен не просто объяснять значение незнакомого слова, но указывать на его происхождение, приводить однокоренные слова, синонимы, антонимы, примеры употребления, чтобы мы понимали, как и примерно когда данное слово стало необходимой частью языка. Даль явно стремился не столько отражать, сколько стимулировать развитие языка и утверждение в нем слов как необходимых, окружая каждое слово целым пучком однокоренных, приводя пословицы и поговорки, специальные и технические употребления слова, вплоть до рецептов и инструкций, как изготавливать какую вещь быта. На последнем надо остановиться подробнее: вопреки расхожему представлению о Дале, который непрерывно путешествовал по деревням и записывал на листки диалектные речения, часть работы он делал кабинетно, на основе уже существовавших специальных словарей, таких, как «Промышленно-фабричный словарь» Бурнашева (1843–1844) или «Ботанический словарь» Анненкова (1859), а также очерков и художественной литературы.
Конечно, подвиг любознательного путешественника, чуткого к диалектным словам и народным обычаям, всегда предшествовал чтению, и хотя у Даля были с молодости корреспонденты, помогавшие собирать редкие слова, большую часть он записывал сам из живых разговоров с крестьянами. Но «Толковый словарь живого великорусского языка» не состоялся бы без чтения. О некотором «промышленном» характере словаря говорят и придуманные Далем славянские соответствия для заимствований: когда он предлагал вместо «аксиома» говорить «самоистина», вместо «автомат» — «самодвига», а вместо «эгоизм» — «самотность», то он, конечно, держал в уме продуктивность немецкого Selbst- в образовании сложных слов и некоторую хозяйственную основательность: как можно, не ощущая себя, ощущать, что происходит вокруг?
Современная наука показала, насколько часто слова, взятые Далем из диалектов, нашли впоследствии точные соответствия в еще неизвестных Далю письменных памятниках, и значит, насколько добросовестно и пытливо он узнавал, как по-разному может называться одно и то же, невольно извлекая на свет самые древние названия. При этом Даль, в отличие от В. и Я. Гримм, был достаточно равнодушен к внешней форме словаря: дизайн издания создавало Общество любителей российской словесности при Московском университете, председателем которого в годы выхода томов (1863–1866) был патриарх изучения древнерусской истории и словесности Михаил Петрович Погодин. Для этого создателя первого «Древлехранилища» (музея древностей допетровской эпохи) образцом филолога был Павел Йозеф Шафарик, создатель чешской грамматики и каталога славянских древностей — в проекте Даля он видел что-то подобное: доказательство того, что восточные славяне так же с незапамятной древности живут и хозяйствуют на своей земле, и язык их отражает все хозяйственные навыки, которые, будучи правильно каталогизированы в виде словаря, и приведут страну к процветанию. Замечательно, что Даль ограничил Словарь «великорусскими» словами, исключив украинизмы и белоруссизмы как не принадлежащие великорусскому миру смыслов и значений и считая, что им нужно посвятить отдельные исследования.
Таким образом, издание Словаря преследовало не столько филологическую, сколько патриотическую экономическую цель — научить правильно распоряжаться ресурсами и инструментами на основании учета всех местных особенностей семейной, гражданской и экономической жизни, отразившихся в языке. Такой цели уже не ставил перед собой редактор новой версии Словаря И. А. Бодуэн де Куртенэ, который в начале ХХ века фактически создал свой словарь, расширив и дополнив Даля. Бодуэн де Куртенэ считал, что смыслы слов создаются в текущей «речевой деятельности», поэтому в словаре нужно представить все слова, не исключая грубых, бранных и редких. На место технической практичности Даля Бодуэн де Куртенэ поставил любознательность диалектолога — но поневоле и создал словарю Даля репутацию прежде всего сокровищницы диалектов, самого большого склада слов с местным колоритом, вопреки тому, как мыслил словарь сам Даль. Но память о техническом и энциклопедически-практическом характере словаря сохранялась в культуре: с наступлением цифровой эпохи он чуть ли не первым из больших словарей был оцифрован с возможностью поиска: так Даль стал вновь частью нашего умственного хозяйства, и останется таковым.
