Петр Шереметевский (из материалов уголовно-следственного дела)
До половины 1812 года, роковой годины для всей России вообще, а для Москвы в особенности, как искупительной жертвы всесожжения, главнокомандующим в ней был генерал-фельдмаршал, граф Иван Васильевич Гудович, по сложению которым с себя этого звания, в июне назначен военным губернатором генерал от инфантерии граф Федор Васильевич Ростопчин, известный своими заслугами, как муж государственный и своими достоинствами, как доблестный сановник, но имевший несчастье увековечить память о себе в глазах москвичей кровавой развязкой известной московской драмы, жертвой которой довелось быть молодому купеческому сыну, злополучному Верещагину.
Отец героя драмы, богатый купец, Николай Гаврилович Верещагин, из отзыва дома московского градского общества, на запрос 1-го департамента магистрата, состоял в московском купечестве по 2-й гильдии; с детьми Михаилом и Павлом, при объявлении на 1812 год 20000 р. капитала.
Кроме сыновей, у него была дочь Наталья, которая, в описываемое время, была, если не совершеннолетняя, но и не малолетняя. Женат он был вторым браком, на Анне Алексеевне, занимался содержанием на откуп некоторых из московских пивных лавок, одна из которых состояла на Покровке.
Собственный, Николая Гавриловича, обширный каменный с колоннами дом, находился на Никольской улице, против церкви Св. Симеона Столпника.
Михаил Николаевич Верещагин (сын означенного купца) имел от роду 22 года. Из дела не видно, в каком из существовавших тогда в Москве учебных заведений молодой Верещагин получил воспитание, в коммерческом ли училище или в коммерческом пансионе, но что он был образован для купеческого круга, доказывает знание немецкого и французского языков, с которых он мог переводить; он даже обучался и по-английски, но, по неупотреблению в Москве этого языка, от него отстал.
По склонности к наукам, занимался чтением книг и "Ведомостей" на русском, французском и немецком языках, прочитывая последние в кофейных домах, где они получаются, познавая из них военные действия.
Губернский секретарь Петр Алексеевич Мешков, давний знакомый Верещагина, 32 года, женатый, состоявший с 1793 года на службе в московском городовом словесном суде, где, за усмотренное в производстве дел знание и искусство был награжден чинами: 1804 г. декабря 31 коллежского регистратора, 31 декабря 1807 года губернского секретаря, исправлял по временам должности: сперва повытческую у прихода и расхода денежных сумм, потом и секретарскую по январь 1810 года, из которой, по прошению его, для определения к другим делам был уволен.
За не отысканием приличного званию своему места, он находился не у должности, имея жительство с женой и детьми на Кузнецком мосту, близ бывшего Пушечного двора.
Из аттестата, выданного Мешкову при увольнении от службы из городового словесного суда видно, что он в штрафах, пороках и ни в малейших подозрениях не бывал. В должностях упражнялся с отличными познаниями и ревностными успехами; поведение имел, как честному и благородному человеку всегда долженствовавшее, а чрез cie самое суд и отдавал ему, Мешкову справедливость, рекомендуя его, по выше изложенным причинам, к продолжению статской службы и повышению чина.
В дополнение к этой рекомендации Мешкова, по произведенному о нем повальному обыску, от 24 человек показало, что он поведения и состояния хорошего, тогда как о Верещагине, из осми (8) человек, четверо показали, что он наперед сего (т. е. до предания его суду) в худых поступках не замечен, а остальные отозвались неизвестностью.
Из внесенного на ревизию 1-го департамента московской уголовной палаты дела, преданы были к суждению: купеческий сын Верещагин, как признавшийся в зловредном сочинении пасквильных: "Речи", якобы от имени французского императора Наполеона к князьям Рейнского союза, и "Письма" к королю прусскому в Дрездене, наполненных на счет Русской Империи дерзкими словами; а губернский секретарь Мешков в снятии с оной "Речи" (Письма) для себя копии в его квартире.
А как вышеупомянутая "Речь" (Письмо) была замечена полицией в списках у некоторых жителей Москвы, то, вследствие приказания военного губернатора, управляющего и гражданской частью в Москве и ее губернии, генерала от инфантерии и обер-камергера, графа Ф. В. Ростопчина, были приняты меры к отысканию: от кого они имели начало; и как найдено, что от означенного Верещагина, то граф и приказал обо всем исследовать.
По произведении же надлежащего исследования и отобрания выше означенных пасквилей, оные оказались следующего содержания.
Первый, "Речь":
Венценосные друзья Франции! Дела в Европе взяли другой оборот: повелеваю, как глава Рейнского Союза, для пользы общей, удвоить свои ополчения, приведя их в готовность пожинать лавры под моим начальством на поле чести. Вам объявляю мои намерения: желаю восстановления (Польши), хочу исторгнуть ее из неполитического бытия на степень могущественного Королевства; хочу наказать варваров, презирающих мою дружбу.
Уже берега Вислы и Прегеля покрыты орлами Франции. Мои народы, мои союзники, мои друзья думают со мной одинаково; я хочу, и поражу древних тиранов Европы (?). Вы знаете, я держал свое слово, и теперь говорю: прежде шести месяцев две северный столицы Европы (т. е., Москва и Петербург) будут видеть в стенах своих победителей света.
Второе, "письмо к королю прусскому":
"Ваше Величество! Краткость времени не позволяла мне известить Вас о последовавшем занятии Ваших областей. Я, для соблюдения порядка, определил в них моего Принца. Будьте уверены, Ваше Величество, в моих к Вам искренних чувствованиях дружбы. Очень радуюсь, что Вы, как курфюрст бранденбургский, заглаживаете недостойный Ваш союз с потомками Чингисхана (?) желанием присоединиться к огромной массе Рейнской Монархии. Обо всем мой статс-секретарь пространно объявит Вам мою волю и желание, которое, надеюсь, Вы с вящим рвением исполните. Дела моих ополчений зовут меня теперь в мой воинский стан".
Молодой Верещагин, уже познавший, из чтения в кофейнях французских и немецких "Ведомостей" весьма многое о военных действиях, 17 июня 1812 года, быв в своем доме и в своей особой комнате один, вскоре после обеда, взяв четверть листа бумаги, начал писать выше приведенную "Речь Наполеона" и "Письмо к королю прусскому в Дрезден", в совершенном будучи тогда рассудке, с намерением, будто сам Наполеон расположил свои мысли против тогдашних известных военных действий, и чрез четверть часа, прочитывать оную, без всякого злого намерения против своего Отечества, и не полагая из того вредных последствий, единственно из "ветрености мыслей", думая тем похвалиться, что имеет новость, не имея, впрочем, нимало приверженности к французской нации, не состоя из оной ни с кем в дружеской связи и даже в знакомстве, не советуясь ни с кем в сочинении выше означенной "Речи", которой он, кроме черновой, никакой более не писал.
В тот же день Верещагин прочел ее своей мачехе, сказав ей притом: "Вот что пишет злодей француз!" Она изъявила на то свое негодование. На другой день, поутру, отец его прислал к нему в комнату девочку Дарью с требованием означенной "Речи", которую сын к нему и послал. За обедом, на спрос отца, где сын взял эту "Речь", тот отвечал, что получил ее от сына г-на почтдиректора Ключарева, с которым молодой Верещагин не был знаком и даже имени его не знал, а сказал так единственно потому, чтоб "Речи" той сделать уверение справедливости (т. е. придать ей достоверность), опасаясь, что ежели скажет о сочинении оной им, то не только что не примут ее за справедливость, но получит еще наказание от отца, который по прочтении, оставался на счет оной при одном с женой своей мнении, бросив бумагу на комод.
Когда же вечером отец, по своим надобностям, уехал со двора, то молодой Верещагин, взяв брошенную отцом "Речь" и положив ее в боковой карман бывшего на нем фрака, отправился в город (квартал, ближайший к Гостиному двору), в кофейную, состоявшую в доме Плотникова и содержимую турком Федором Андреевым.
Желая там прочесть новые иностранные газеты, каковых не оказалось, он велел себе подать трубку табаку. В это время встретился с Верещагиным бывший в той же кофейной отставной губернский секретарь Мешков, которого он отозвал в другую комнату и прочел ему вышеозначенную "Речь", выдавая ее за "новость перевода своего из гамбургских газет", которые будто он читал в почтамте, получив от сына г-на Ключарева, для единственного уверения, как и отца своего, о ее справедливости.
На просьбу же Мешкова списать эту "Речь", Верещагин отказал ему, отзываясь, что в кофейном доме вовсе не место для списывания. Приятель "мнимого" переводчика, заинтересованный животрепещущей новостью с театра войны и увлеченный содержанием слишком оригинальной "Речи", возымел непреодолимое желание, во что бы ни стало списать ее, а потому, не выпуская из виду Верещагина, полюбопытствовал "куда он пойдет из кофейной".
Получив в ответ, что знакомец его отправляется на Кузнецкой мост, для осмотра пивных лавочек, содержимых отцом его, вызвался пойти вместе с ним туда же, тем более, что там была и его Мешкова квартира. Итак, они оба отправились вместе в путь, что было в осьмом часу пополудни. На дороге застала их большая туча, и Верещагин, опасаясь дождя, по приглашению Мешкова, зашел к нему на квартиру, пригласив с собой общего их знакомого, бывшего с ними в кофейной, можайского мещанина Андрея Власова.
Увлеченный любопытством, радушный хозяин не скупился потчевать гостей, сперва пивом, а потом чаем и пуншем. Наконец, раздобрившись, Верещагин отдал "Речь" Мешкову, который тотчас и начал списывать ее своей рукой, а где не мог разобрать по почерку, руководствовался диктантом гостя.
Власов же, хотя и в одной с ними находился комнате, но стоя поодаль у окна, едва ли мог что слышать. По списании "Речи", Верещагин взял ее обратно, наказывая Мешкову, чтоб он никому об этом не говорил, на что тот отозвался: "Разве ему управа благочиния еще не надоела?"
Впрочем, при этом случае гость с хозяином других разговоров не имели, кроме того, что ту "Речь" относили к дурному поступку французского императора. Когда перестал дождь и начало уже смеркаться, Верещагин был уже от употребления напитков нетрезв, и, простившись с Мешковым, отправился он от него прямо в свой дом, не заходя решительно никуда, не давая ни прочитывать, ни списывать, той "Речи" никому более.
…
Магистрат с членами надворного суда, положил:
Купеческого сына Верещагина, употребившего приобретенное науками знание к зловредному против Отечества своего рассеянию от державы, неприязненной к Российской Империи, лже-составного им сочинения, за таковое злостное содействие, как государственного изменника, следовало бы казнить смертно; но за отменением оной, заклепав в кандалы, сослать вечно в каторжную работу в Нерчинск, а сочиненье истребить.
Секретаря Мешкова, признавшего выше упомянутые "Речь" и "Письмо" за пасквильные, каковыми оные и есть в самом деле, но оные, вместо должного представления правительству, и пресечения тем в рассеянии зловредного против Российской Империи сочинения, дав списать секретарю Смирнову, за оное, не соответственное его званию деяние, как сделавшегося орудием к разглашению о том законопреступном сочинении, лиша чинов и личного дворянского достоинства, записать в военную службу.
Каковое мнение представлено на ревизию в уголовную палату 17 июля 1812 года. Палата решительным определением, состоявшимся 20, а подписанным 25 того же июля (в скрепленном списке номера 35-го), заключила:
Верещагина, как сына купца 2-й гильдии, свободного от телесного наказания, заклепав в кандалы, сослать в каторжную работу в Нерчинск, согласно выше изложенному заключению магистрата и с членами надворного суда.
Что до губернского секретаря Мешкова, который, в своей квартире у Верещагина и выпросил его сочинение и списал копию, с коей, для такового же списания, дал и другому, но что она была фальшиво Верещагиным сочинена, а еще в присутствии палаты, удостоверил, что он о том сочинении ему, Мешкову, не говорил, а уверил его, что действительно перевел ее из иностранных газет, следовательно, его, Мешкова, к предположенному лишению чинов и личного дворянства, присудить опасно.
За неосторожное его любопытство списанием с того сочинения копии и выпуск в другие руки, к удержанию впредь от оного, вменить ему в наказание содержание под караулом, усугубить содержанием в смирительном доме, с тем чтобы, по сроке (а срока в определении не означено) доставлен был обратно в палату для строжайшего ему подтверждения, чтобы он впредь таковые вредные рассеяния старался удерживать под опасением в противном случае, неизбежного по законам наказания, а "Речь" и "Письмо" истребить.
Решение это палатой представлено в благорассмотрение Правительствующего Сената, по внесении на соглашение графу Ростопчину, который, при рапорте своем 1 августа "Дело о Верещагине и Мешкове", представив в Сенат, прописывал, что "он находит преступление Верещагина как самоважное и в том случае, если бы он единственно перевел "Прокламацию (Письмо)" и "Речь Наполеона"; но как он есть сочинитель сей дерзкой бумаги, и писал ее именем врага России, то его мнение, графа Ростопчина: Верещагина наказать кнутом и сослать навечно в Нерчинск в работу (согласно с решением магистрата с надворным судом).
В дополнение к этому, главнокомандующий Москвы представил Сенату об обстоятельстве, которого при следствии не было, а именно: Верещагин, при допросе упорно стоял на том, что "Речь" и "Письмо Наполеона" он перевел с немецкой газеты, сказывая сперва, что ее поднял близ Кузнецкого моста, потом, что получил от сына г. Ключарева, и наконец от одного почтамтского чиновника в газетной, где будто ее и переводил.
Далее граф прописывает в своем донесении Сенату, а именно:
Граф, принимая в соображение выше приведенное последнее указание Верещагина, посылал его из своего дома с полицеймейстером, полковником Дурасовым в почтамт для отыскания там того, кто Верещагину, по словам его, дал газету. По приезде же полковника Дурасова в почтамт, он не был допущен в газетную комнату, куда все входят, надворным советником и кавалером Дружининым, под тем предлогом, что в почтамте ничто без особливого повеления господина почтдиректора не исполняется.
Потом он был допущен с Верещагиным и пред лицо самого почтдиректора, который объявил и тут полицеймейстеру, что без его, директора, приказания, ничто в почтамте не делается; а узнав о причине его приезда и о важности дела, взял Верещагина в другую комнату, был с ним довольно долго наедине и, вышед, говорил полицеймейстеру, что Верещагин достоин сожаления, и что его дарования с пользой употреблены быть могут.
Потом, когда обер-полицеймейстер Ивашкин ездил с Верещагиным в дом его отца, для обыскания бумаг, то Верещагин, проходя мимо своей мачехи, сказал ей на ухо: "Не бойтесь: за меня Федор Петрович (Ключарев) вступится".
Что и подтвердил граф Ростопчин, не присовокупляя к сему показания своего мнения, а доводя поступки, почтдиректора Ключарева до сведения гг. сенаторов, и что Государь Император соизволил указать "Дело" cie решить немедленно и без очереди.
Сенат, выслушав записку из "Дела", того ж августа 19 числа определил:
Верещагина, оказавшегося изменником Отечеству своему, по силе узаконений, за отменой смертной казни, каковой бы он подлежал, и по тому уважению, что от выше означенного пасквиля ни малейшего вреда не последовало, и поелику (поскольку) он, Верещагин, по делу не изобличается в том, что намерен был причинить тем пасквилем какой либо вред, а написал оный как сам показывает, единственно из "ветрености мыслей", желая похвастаться новостью, каковое показание его обстоятельствами дела не опровергается, то, согласно мнению главнокомандующего в Москве, графа Ростопчина, наказав Верещагина кнутом 25-ю ударами и заклепав в кандалы, сослать в каторжную работу в Нерчинск.
Сочиненный же им и писанный его рукою пасквиль публично сжечь чрез палача под виселицей. А губернского секретаря Мешкова, списавшего дерзкое сочинение и сделавшегося орудием к рассеянию оного по разным рукам, лиша чинов и дворянского достоинства, записать в солдаты, а буде окажется неспособным к воинской службе, то сослать в Сибирь на поселение.
А как 1-й департамент московской уголовной палаты не присудил преступника Верещагина к телесному наказанию, заключая неосновательно, что дети купцов 1-й и 2-й гильдии избавлены от такого наказания, о чем нет в законах постановления, за то сделать департаменту строгий выговор с подтверждением, чтоб он впредь решения свои основывал на словах закона.
Поелику (поскольку) в рапорте графа Ростопчина описаны неблаговидные поступки московского почтдиректора Ключарева, оказанные им при исследовании об означенном преступнике Верещагине полицией, каковые его поступки, подозрительные при тогдашних обстоятельствах, обратили на себя внимание, а потому Сенат и полагал: об оных строжайше исследовав, учинить суждение на основании законов, о чем поднесенный от Сената Государю Императору всеподданнейший доклад возвращен с Высочайше конфирмованным мнением Государственного Совета для исполнения, которым утверждены заключения Сената:
1) Об отдаче Мешкова в военную службу, буде окажется годным.
2) Об исследовании обстоятельств, до почтдиректора Ключарева относившихся.
3) Хотя Сенат полагал "Речь" и "Письмо", Верещагиным писанные, истребить, но, поелику (поскольку) обстоятельства переменились (мнение государственного совета Высочайше утверждено 21 августа 1814 г.), и смысл тех бумаг уже совершенно относился к посмеянию французского правительства, а не к уничижению России; притом "Речь" и "Письмо" известны уже стали в публике посредством напечатания оных в исторической книге о происшествиях 1812 года, то, дабы обрядом (т. е., сожжением под виселицей), при истреблении тех бумаг, яко пасквилей, не возбудить в народе новых толков и пустых суждений, положено: хранить сии документы при "Деле".
4) По признанию купеческого сына Верещагина виновным, на основании мнения главнокомандующего в Москве, графа Ростопчина, хотя и следовало бы ему, Верещагину, приличное состоянию его наказание, но как из рапорта московской губернии прокурора Желябужского явствовало, что как он узнал от самого графа Ростопчина: он, главнокомандующий, исполнясь патриотической горести об участи Москвы, преступником Верещагиным предвещенной, и отчаясь, чтоб он не избегнул достойного наказания, отдал его в день оставления им Москвы для наказания народу, который от горести и отчаяния, почел его недостойным жить и предал смерти, то на основании сего документа, удостоверяющего о смерти Верещагина, приговор о нем учиненный, оставить без действия.
А как уголовная плата оставила Верещагина, как сына купца 2-й гильдии, без телесного наказания, Сенат же присудил его наказать кнутом, из сего проистекает вопрос: Дети купцов 1-й и 2-й гильдии подлежат ли телесному наказанию, то Государственный Совет этот предмет предоставил на разрешение комиссии законов.
На подлинном мнении собственной рукой Государя Императора было написано: "Мешкова простить".
Рассказ сенатского чиновника Алексея Гавриловича Гаврилова
"2-го сентября 1812 года, в последний день тогдашней Москвы, мы с Бурдаевым дежурили при главнокомандующем графе Ростопчине в его лубянском доме. С утра густая толпа народа стеклась на двор и запрудила улицу: шумела и волновалась. Вдруг Ростопчин с балкона вышел к нам в залу и, скоро идя вниз на крыльцо, со всеми нами окружающими его, велел вести туда же, на двор, молодого купеческого сына Верещагина, вытребованного, с раннего утра, в дом из ямы, где он содержался.
Прокричав на крыльце народу, что Верещагин изменник, злодей, губитель Москвы, что его надобно казнить, Ростопчин закричал Бурдаеву, стоявшему подле Верещагина: "Руби!"
Не ждав такой изустной сентенции, Бурдаев оторопел, замялся и не подымал рук. Ростопчин гневно закричал на меня: "Вы мне отвечаете своей собственной головой! Рубить!"
Что тут было делать? Не до рассуждений! По моей команде: "Сабли вон!" мы с Бурдаевым выхватили сабли и занесли вверх. Я машинально нанес первый удар, а за мной Бурдаев. Несчастный Верещагин упал: Ростопчин и мы все тут же ушли, а чернь мгновенно кинулась добивать страдальца и, привязав его за ноги к хвосту какой-то лошади, потащила со двора на улицу. Ростопчин в задние ворота ускакал на дрожках. Скоро и я, по отданному приказанию, очутился у Яузского моста, пред фельдмаршалом Кутузовым, для указания по Москве дороги войскам".
#librapress
