«Человек для государства, или государство для человека?!»
Сегодняшняя либеральная эпоха уверена: Человек — ценность абсолютная. И именно для служения ему создан чиновничий аппарат — государство. Но наши «отсталые» предки, жившие в блистательном восемнадцатом веке, были уверены в обратном! Не было для них большей ценности, чем государство. Отечество. Родина. И человек был ценен именно как гражданин. Сын отечества. И народа российского.
ПОТОМУ, ЧТО БЕЗ СИЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА НЕВОЗМОЖНА НЕ ТОЛЬКО СВОБОДА ЧЕЛОВЕКА, НО И САМАЯ ЕГО ЖИЗНЬ — СОЖРУТ СОСЕДИ ПО ПЛАНЕТЕ!
«За отечество я людей своих и себя не щадил — пощажу ли тебя, непотребного?» — воскликнул Петр в письме к сыну, ожидавшему своей очереди на трон совсем не для того, чтобы трудиться.
А обращение к армии перед Полтавской битвой? «Воины! Вот пришел час, который решит судьбу отечества. И так не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за отечество…»
Как же это бесконечно далеко от европейского, французского, монаршего «Государство — это я»…
Но если государь… сойдёт с ума? Если его воля разойдётся со «славой и пользой», что делать верноподданному? Остаться ли верным государю, или… предать его ради интересов России? Поразительно, но и такую коллизию Пётр предусмотрел. И потребовал от подданных выбора в пользу России. Если, например, государь окажется в плену — ни один его указ более не действителен. Придётся действовать самим — разумно и ответственно. Но ведь для этого следовало воспитать целое разумное и ответственное поколение…
Противников петровских реформ мы привыкли представлять себе только и исключительно такими, как в легендарном фильме «Пётр Первый». Там бояре настолько наглядно-дремучие, что из сплошных зарослей выглядывают одни глаза. И рассуждают они, оглаживая бороды:
— Что до нас положено — лежи оно вовек! Деды наши без наук жили, а поумнее нас были!
- Тем и славна была Россия, что, прикрывши срам лица брадою, аки голубь в святом неведении, возносила молитвы!
Зрителю ясно: если не переломить ТАКУЮ инерцию — не будет России. Но…
Все ли консерваторы петровских времён просто отказывались мыслить? Пользоваться собственным мозгом? Или в упрямстве хотя бы некоторых из них была своя логика? Была!
Был задан вопрос, ответа на который у Петра не было: если церковь отныне подчинена государству (по понятиям того века унижена настолько, что высшим авторитетом быть более не может), в какой системе ценностей должен жить народ? Кто сможет взять на себя роль поводыря, наставника, нравственного авторитета? А если НИКТО (ведь и царь на эту роль не подходит) — не станет ли дозволено ВСЁ?!
Такие сомнения отравляли жизнь людей мыслящих за полтора века до Достоевского. Но не было у царя ни времени, ни возможностей объяснять, перевоспитывать, наглядно показывать «учения пользу». Он полагался на силу указа: «Неграмотных отнюдь не женить — дураков не плодить!»
Но даже самодержцу было ясно, что управлять указами — не получится, воспитывать наставлениями — тем более. Где же взять ту силу, которая сможет наставить — направить — пригвоздить и возвеличить? Если не церковь, то что?
Удивившись страсти французов к театру, Пётр спросил: «Зачем? Зачем нужна литература?» Ему, царю — инженеру, было совершенно ясно, зачем чертежи и руководства, зачем исторические хроники и научные трактаты. Надо знать, как делать, надо знать, что есть в природе, надо знать, что было «в веках, бывших прежде нас». А вот зачем писать о том, чего не было, о событиях и людях выдуманных?
Французы ответили мудро. Сказали, что человек может насовершать столько ошибок — исправить их жизни не хватит! А читая о других людях, чужие истории, он учится на чужих ошибках. Литература — учебник жизни. И царь сделал потрясающий вывод: «Надобно и нам литературу завести».
Не дано людям видеть будущее, не мог предположить Пётр, глядя на инженер — поручика Ибрагима Ганнибала, что лучшим русским поэтом станет правнук этого арапа… Но вот первого русского поэта царь разглядел — в недавно разбитом Летнем саду. На рассвете.
Выйдя по обыкновению на прогулку, Пётр увидал мальчика, сидевшего в глубокой задумчивости напротив статуи Венеры Таврической.
— О чём думаешь?
Мальчик не смутился. Ответил прямо, разумно и кратко:
— У неё не хватает рук, но думаю, так даже лучше — в ней появилась тайна…
Это был ответ поэта.
Это был четырнадцатилетний Антиох Кантемир (1708—1744).
Парадоксальная страна — Россия. Первым русским поэтом считается румын. И это при том, что русская литература существовала уже 700 лет. Как и почему?
Рубеж семнадцатого и восемнадцатого веков и сегодня воспринимается нами, как возникновение совершенно новой России. «Там», в «Москве — третьем Риме» остались подёрнутые дымкой времени, жития и хождения. А «здесь», в новорождённой Российской империи, должна была возникнуть литература — общественная сила, литература — высший авторитет. Вторая власть… если не первая.
Антиох Дмитриевич, сын молдавского господаря, был жаден до знаний, и искренне не понимал тех, кому неинтересно. Он мог бы ограничиться домашним образованием — вполне достаточно для службы в Преображенском полку, но окончил Греко-Славянскую академию. Затем, не удовлетворившись схоластикой, посещал лекции Бернулли и Гросса в Академии наук, вошёл в тесный круг Феофана Прокоповича — общество петровцев, крайне разочарованных приостановкой реформ после смерти реформатора.
И первая его литературная работа — «Разговоры о многообразии миров», перевод книги французского мыслителя Фонтенеля. Делая скидку на неподготовленность русской публики, Кантемир снабдил каждую главу книги собственными пояснениями, комментариями, выводами.
Увы, императрица Екатерина Первая не обладала широтой взглядов своего покойного супруга, да и читать не умела. Ей сказали, что книга «противу религии и нравственности» — она поверила. Запретила.
На карьере будущего поэта это, однако, не сказалось никак — именно Кантемир стал самым первым послом России в западной стране — в Англии. В 23 года! Его абсолютная порядочность, преданность интересам России — в сочетании с обходительностью, мягкостью характера — отмечались всеми, кого с ним сводила судьба. Более европеец, чем многие европейцы, он был столь же на своём месте и во Франции, где тоже пришлось представлять Россию.
Но механически переносить «к себе» опыт Европы? Ни в коем случае. Казалось бы, ограничение самодержавия по английскому образцу — это было бы выходом, учитывая то, что достойных наследников Петру нет? Правило бы некое собрание лучших граждан… Но зная придворные нравы, Антиох очень хорошо себе представлял, что это будут за «граждане». Толпа рвачей — временщиков!
Вот почему он помог императрице Анне Иоанновне избавиться от опеки Верховного Совета. Подсказал ей «изодрать кондиции» — условия, на которых её пригласили на престол, и править самодержавно. Пообещал поддержку всей гвардии (сам и склонил гвардию поддержать неопытную самодержицу).
Анна Иоанновна была очень благодарна, и много способствовала распространению сочинений Антиоха Дмитриевича. Басни, эпиграммы, оды, переводы французских просветителей… и сатиры.
Сатир было всего девять — но именно они и стали новым словом в русской литературе. Почему? Прежде всего — новизна содержания.
Наука — для России нечто новое, да и в Европе она стала отдельным видом человеческой деятельности недавно. И как ко всему новому, к ней присматриваются, оценивают, задаются вопросом: а нужна ли она вообще? И в первой своей сатире «На хулящих учение» Кантемир выводит нескольких «типичных представителей» — помещика, лакея, светского щёголя, ханжу. Ни в чём другом они к согласию не пришли бы, а здесь — единодушны: от наук никакой пользы, кроме вреда!
Ханжа:
«Расколы и ереси науки суть дети;
Больше врёт, кому далось больше разумети.
Приходит в безбожие, кто над книгой тает…
Теперь, к церкви соблазну, библию честь стали;
Толкуют, всему хотят знать повод, причину,
Мало веры подая священному чину!
Ему вторит хозяйственный помещик:
Гораздо в невежестве больше хлеба жали;
Переняв чужой язык — свой хлеб потеряли.
Землю в четверти делить без Евклида смыслим,
Сколько копеек в рубле — без алгебры счислим».
У гуляки Луки свои резоны:
В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати:
И так она недолга — на что коротати,
Крушиться над книгою и повреждать очи?
Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи?
А у франта — свои:
Медор тужит, что чресчур бумаги исходит
На письмо, на печать книг, а ему приходит,
Что не в чем уж завертеть завитые кудри;
Не сменит на Сенеку он фунт доброй пудры.
И все хором они начинают вспоминать епископа, судью, купца, воина, которые «едва имя своё подписать умеют» — и ничего, живут, служат и богатеют.
Таковы слыша слова и примеры видя,
Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя.
Бесстрашно того житьё, хоть и тяжко мнится,
Кто в тихом своем углу молчалив таится.
Словом, умница, держи свой ум при себе. Спокойнее и безопаснее.
Сатира «На зависть и гордость дворян злонравных» — это монолог оскорблённого боярина Евгения. Весь свет ему обязан за то, что его род был славен ещё при княгине Ольге. Почему же он себя «везде зрит последним», почему чины и должности получают «сапожники да пирожники»?!
Его собеседник Филарет ясно видит причину — никаких заслуг и достоинств у Евгения нет, если, конечно, не считать достоинством умение модно одеваться.
«Разнится потомком быть предков благородных,
Или благородным быть.»
И далее — яркая, насмешливая картина жизни богатого франта, обжоры, пьяницы и игрока. Ценить такого могут лишь собутыльники — и то пока заморские вина не кончатся.
А в сатире «О воспитании», пожалуй, не устарело ничто.
«Главно воспитания в том состоит дело,
Чтоб сердце, страсти изгнав, младенчее зрело
В добрых нравах утвердить, чтоб чрез то полезен
Сын твой был отечеству, меж людьми любезен»…
Бесперечь детям твердя строгие уставы,
Наскучишь; истребишь в них всяку любовь славы,
Если часто пред людьми обличать их станешь;
Дай им время и играть;
Пример наставления всякого сильнее:
Он и скотов следовать родителям учит.
Филин вырос пьяница? — пьяница был сродник,
Что вскормил.
Миртил бл"дун? Дядька его - сводник!
Сильвия круглую грудь редко покрывает,
Смешком сладким всякому льстит, очком мигает,
Белится, румянится, мушек с двадцать носит;
Сильвия легко дает, что кто ни попросит,
Бояся досадного в отказе ответа? —
Такова и матушка была в ея лета.
Часто дети были бы честнее,
Если б и мать и отец пред младенцем знали
Собой владеть и язык свой в узде держали.»
Изящная, беззлобная насмешка человека доброго и снисходительного к несовершенству окружающих. Убеждённого в благотворности просвещения — и сожалеющего лишь о том, что медленно всходят плоды петрова посева.
Через столетие, одолев «устаревшие» сатиры Кантемира, Белинский воскликнул: «Он был первым сподвижником Петра на таком поприще, которого Петр не дождался увидеть… О, как бы горячо обнял великий преобразователь России двадцатилетнего стихотворца, если бы дожил до его первой сатиры!».
Но этот тяжеловесный слог, словно подобранный для того, чтобы затруднить наше сегодняшнее восприятие… а ведь Кантемир сознательно избегал «высокого штиля», славянизмов, украшал свои тексты поговорками, перлами просторечия. Может быть, всё дело в непривычном нам размере?
Силлабический стих — дань древнерусской традиции, окончательно порвать с которой Кантемир, очевидно, не счёл нужным. Ведь и новый костёр лучше зажигать от старого.
(продолжение следует)
