ЧУДАК ИЗ ПОМОРЬЯ
Просто Паша - без фамилии и звания. Непонятый, изгнанный. Но какой человек... Человечище!
В эту белорусскую обитель, что у границы с Полесьем, езжу каждый год, да, случается, и не по разу. Проторил дорожку. Много в нашем Отечестве монастырей, почти все возвращены Церкви, хоть худо-бедно, а населены. Хочется, конечно, побывать и там, и сям. Но подумаешь, да и едешь привычным маршрутом. И вот оно, студеное озеро, а на лесном берегу – братские корпуса и величественный Спасов собор. Совсем маленький монастырёк, в старину бы сказали – «заштатный». То есть – живущий своими трудами да скудными частными пожертвованиями, без всякой помощи «сверху».
«Докладываюсь» местному начальству в лице хлопотливого седобородого игумена Арсения (имя слегка изменено, согласно неписанному закону): прибыл, мол, потрудиться во славу Божию. На церковном языке это означает «готов работать за стол и кров».
Наскоро благословив, без лишних расспросов (как старого знакомого), о. Арсений устремляется по своим игуменским делам.
- Паша Архангельский здесь ещё? – только и успеваю спросить вдогонку.
- Здесь, здесь, куда ему деваться, - ворчит игумен. – Иди в баню!
В баню так в баню. Это нужно так понимать, что приставили меня помогать брату Павлу пилить-колоть дрова, поленницы складывать. А может, и веники вязать. Помнится, в прошлый раз игумен послал меня «в сад» - то бишь в монастырский огород с плодовыми деревьями да теплицами, землю копать.
Говоря мирским языком, не больно-то жалует Архангельского монастырское начальство. Да если и по-церковному подходить - за что его любить-то? В обителях испокон веков приветствуются смирение да неприметность. А Паша - во всяком деле первый, да ещё донимает настоятеля новыми «прожектами». Порой весьма далёкими от идеалов монастырского самоотречения. Прямо выскочка, прости Господи!
Не один я, приехавши, первым делом спрашиваю Архангельского: из рыбнадзора ли местного пожалуют, из пожарной инспекции, строительной организации или чахленького соседнего колхоза – все, после обязательного визита к игумену, ищут Пашу, именуют его «монастырским представителем». Талант у него такой – обо всем со всеми договариваться.
ПРОСТИ, ГЛУХАРЬ!
Здесь повелось давать послушнику нехитрое прозвище. По признаку - откуда он родом. Брат Михаил Витебский, брат Алексей Тверской, брат Виктор Полтавский, брат Сергий Карельский… И лишь Архангельского, несмотря на весь его немереный «стаж» (а он тут вроде бы с первых дней возрождения обители – значит, уж третий десяток лет), - так вот, только его обычно именуют просто Пашей, а не братом Павлом. Будто юродивого.
Не совсем он юродивый, конечно… Просто есть такие люди, к которым всю жизнь окружающие относятся не всерьёз. К тому же всех почему-то смешит игра слов: притопал, дескать, чудак-человек из Поморья в Полесье. Вроде как променял шило на мыло. Ну и что тут странного? Я так и не понял.
Паша выпрямляется, откладывает колун, вытирает ладони о рабочий подрясник с истрёпанным подолом. Жму руку, словно вчера виделись, спрашиваю:
- Значит, истопником теперь? Банщиком?
- Да, брат, теперь вот на бане…
Много послушаний сменил Архангельский. Сначала определили его на кухню – щи да каши варить, картошку чистить. Как я не раз подмечал, подобные несуразные «назначения», а на церковном языке – благословения на труды – это прямо-таки поветрие в некоторых возрожденных российских монастырях. Ну как закон неписанный: всенепременно давать новичку работу, для которой он меньше всего пригоден. Проверка на смирение, на твёрдость решения стать монахом? Не иначе.
Короче, был Паша стряпать не приучен, кроме яичницы отродясь ничего не жарил и не парил, но вдруг словно кто-то незримый помогать ему взялся. В одиночку, редко – вдвоём, и воду с озера таскал, и печи в трапезной топил, и еду на два десятка монашествующих готовил. Да какую! Лет двадцать назад я застал эти памятные старожилам по сей день «разносолы» Архангельского. Из самых простых припасов – картошки, свёклы, капусты, грибов да лука – готовил Паша такое объедение, что впору в белорусском ресторанчике где-нибудь в Европе подавать, а не в строгом монастыре. «Ну, брат, накормил так накормил, - качали головой монахи, вываливаясь из трапезной. – Прости, всемилостивый Боже! Ввел ты во грех чревоугодия с чревобесием вкупе…»
Дальше – больше: измыслил Архангельский белый хлеб выпекать. Такой у него хлеб получался, что квадратные, поджаристые буханки не стыдно было подносить «на дорожку» именитым гостям: что епископу местному, что генералу заезжему. Помнится, и мне, московскому журналисту, выделили как-то буханочку и «блинок» сыра в придачу: Паша, оказывается, наладил сыроварню в пустующей келье…
Суровый постник отец Варфоломей, помнится, при мне ему выговаривал: мол, негоже в монастыре утробу тешить, не затем сюда стекались насельники. «А ты не ешь, отче, - попросту ответил Архангельский. – На хлебе да картошке воздерживайся. Тогда твои лишения вдвойне на том свете зачтутся».
Легко сказать – не ешь! Куда там картошка, капуста кислая, когда рядом с ними на столе такие яства. Попробуй не испробуй!
И Пашу убрали с трапезной.
- Иди рыбу ловить, - порешил игумен Арсений. – Ты же из поморов, у тебя рыбалка в крови.
И то сказать: монастырь на озере, а своего рыбного промысла нет. Архангельский починил полусгнившие сети, доставшиеся в наследство от довоенной ещё рыболовецкой артели; расставил их вдоль плеса. Глядь – рыбнадзор! Слово за слово… Взяли Пашу под белы рученьки, и увезли на моторке в райцентр. А на следующий день вернулся он, отчитывается перед игуменом Арсением: вот, мол, договорился с властями, согласны отвести нам часть озера в бесплатную аренду. Лови – не хочу! Новые сети, однако, покупать надо…
И стала отварная свежая рыба чуть ли не повседневным харчем в монастыре (кроме постных дней, разумеется). Уж куда лучше, чем на пареной брюкве да на пшенной каше сидеть. Ибо новому повару-трапезнику, к вящему удовлетворению отца Варфоломея, больше ничего путного состряпать не удавалось, а хлебопекарня и сыроварня самоликвидировались, как только Архангельского в рыбаки определили.
Опять начальство хмуриться да ворчать на Пашу принялось: мол, нам что теперь, этой рыбой торговать, что ли? Коптильный цех возводить? И послали «в сад»: «Огород распахивай, парники строй», - велел игумен Арсений.
Велено – сделано: соорудил Архангельский теплицы, грядки раскопал, посадил огурцы, кабачки, репу… Тыквы у него по осени такие вымахали, что деревенские богомолки диву давались: дескать, не без Божьего чуда здесь дело-то! И потянулись в монастырь окрестные жители на тыквы диковинные глазеть, семена выпрашивать.
- Срубай, Паша, свои тыквы, и больше чтоб их не было, - распорядился игумен. – У нас что тут, проходной двор или ВДНХ какое? Столярную мастерскую налаживай, иконостас соборный вырезать надо.
Как-то на Покров, уж первые морозы ударили, сидел я с братией в жарко натопленной трапезной, щи из прошлогодней квашеной капусты хлебали. Окутанный клубами пара, ввалился Архангельский, а в заиндевелых руках – огромный глухарь, шевелится ещё, кровь с него капает. Подранка нашёл в лесу, когда за хворостом ходил. Все молча, даже оторопело смотрели, как Архангельский заботливо устраивает птицу на мягкой подстилке возле печки.
Первым подал голос отец Варфоломей:
- Ты, брат Павел, случайно не того? Не белены ли покушал? По уставу нам мясная пища не дозволяется.
- А я, отче, не на еду его принес, - Паша перевел дух. – Выхожу птицу, а как окрепнет, так в лес обратно отпущу.
- Тут не ветлечебница, - неуверенно, как-то тихо молвил игумен Арсений.
- Отец настоятель! – взмолился Архангельский. – Блажен, иже и скоты милует!
Игумен сразу обрёл всегдашнюю властность:
- Ты только меня Святому Писанию учить не вздумай! Ишь, богослов!
И глухаря отдали на съедение сторожевой собаке…
ПОЛНОЩНЫЙ ДОЗОР
Как мы с Пашей подружились (если только употребимо это понятие в стенах строгой обители)? В начале 90-х ещё, помнится, послали нас перед Успеньем сети ночью сторожить (без караула нельзя, бдить надо: проспишь, так мигом местные мужики поснимают снасти – «на пропой», не посмотрят, что у монахов воруют).
На берег плёса выгребали по узенькой извилистой протоке в камышах, причём, согласно вышеупомянутой и совершенно дикой с моей точки зрения традиции, на вёсла определили именно меня - человека, никогда их в руках не державшего. Недоумевал: к чему бы это? В монахи не собирался, чего ж меня-то на долготерпение испытывать?
Прямым следствием моей бестолковости (и, по убеждению моему, нелепого распределения ролей игуменом Арсением) было то, что нос лодки постоянно зарывался в частокол камышей. Паша серчал, покрикивал: «Табань, говорю! Ну куда тебя несёт нелёгкая? Вот ведь наказание Господне!»
Я угрюмо сопел и жутко лютовал в душе на Архангельского, он, будучи «смиренным послушником», смеет орать на меня, «вольного» человека, журналиста, да со мной сам епископ ласково беседует! Простосердечный Архангельский принял моё молчание за чувство вины, за покаянное признание неуклюжести, неумелости.
Потом, когда мы уже сидели у костра, озарявшего ночной плёс, Паша сказал:
- Надо же - я, брат, так тебя хулил, оскорблял, а ты даже не обиделся. Вот уж не думал, что в миру есть такие смиренные люди, особенно среди столичных!
И я сразу потеплел к нему, не стал его разочаровывать.
Тогда-то и вспомнилось мне, как Паша, сказывали, в одиночку троих бугаев-браконьеров повязал, на дно лодки штабелем сложил да в деревню переправил. Оказалось, Архангельский в юности мастером по вольной борьбе был. И боксировал недурно. А братья-черноризцы и знать не знали! Не принято в монастыре о прошлой жизни выспрашивать.
У костра брат Павел поведал мне кое-что сам, без расспросов.
НЕ ОТПОЕШЬ ЛИ, ОТЧЕ, БАНДЮКА?
Вернувшись из армии домой в Заполярье, Паша в конце 80-х как-то незаметно для себя прибился к местной бандитской группировке. «Братва» Пашу уважала как известного в городе спортсмена-борца, человека смелого и справедливого. И стал он у бандитов кем-то вроде переговорщика: решал с конкурентами спорные вопросы, договаривался о «стрелках» и «правилках».
Паша говорит, что всегда стремился выступать как миротворец – если была хоть малейшая возможность. Я верю: есть в его манере общения что-то такое, что настраивает на миролюбивый лад (впрочем, к монастырскому начальству это не всегда относится). Несколько раз, по его словам, Паше удавалось в буквальном смысле отмолить у паханов приговоренных ими братков.
- Знаешь, - вспоминал у костра послушник, - какое напряжение испытываешь во время таких переговоров? Одно неверное слово – да что слово, интонация не та, жест! – и ты минимум пожизненный инвалид.
Как-то Паше поручили договориться в церкви об отпевании застреленного братка. Дело непростое: местный батюшка однозначно приравнивал убитых в разборках бандитов к самоубийцам. Это полностью соответствует канонам Православной Церкви: нельзя отпевать человека, погибшего во время совершения им противозаконных деяний.
Когда Паша пришёл в храм с поручением от братвы, священник утешал молодых родителей, хоронивших грудного ребёнка. Архангельский услышал слова батюшки: «Младенцы попадают в рай. И вы, вместо того, чтобы горевать да убиваться, старайтесь жить так, чтобы после вашей смерти встретиться на небесах с сыночком».
И с таким спокойным убеждением сказал это священник, что Паша, стоявший в сторонке, безоговорочно ему поверил. Но с кем встретится на том свете он, Паша-мафиози?!
Уже через два дня Паша был в монастыре, лежащем далеко-далеко от родного дома. Подсказал кто путь-дорогу или блуждал наугад?..
- Видишь, - сказал я тогда, у костра, Архангельскому, - правду говорят: неисповедимы пути Господни. Может, если не служил бы ты бандитам, так и к вере бы не пришёл. Всё у тебя удачно в жизни сложилось. Правильно.
Паша помолчал, глядя в огонь.
- Нет, брат, - сказал он тихо. – Уж лучше бы не был я никогда среди мафии. Ещё неизвестно, отмолить ли мне те два года. Даже за целую жизнь в монастыре. Хоть и не грабил, не пытал, не убивал никого своими руками. Конечно, пути Господни неисповедимы. Но лучше всё-таки ходить прямыми стезями, а не петлять.
И ОДИН В ПОЛЕ – ВОИН!
Его всё-таки выгнали из монастыря. Выдавили, вынудили уйти – какая разница? Я узнал об этом недавно, когда ездил на похороны игумена Арсения (надо же, позвонили, отыскали в записной книжке старца мой мобильный телефон!)
Посреди огромного, стылого собора, у гроба настоятеля, стоял среди прочей братии и горько, искренне плакал Паша Архангельский. Паша был в необычной для его облика мирской одежде – костюме и галстуке.
Потом, после погребения первого бессменного настоятеля обители, спросил Пашу за что выгнали? Прямо как Волк из грустного мультфильма «Жил-был пес». Совсем недавно его и выгнали. Хорошо хоть на похороны игумена позвали. Но, не в пример мультяшному Псу, в глазах Архангельского не было собачьей затравленности, лишь скорбь по ушедшему. Который, между прочим, и снял с Паши подрясник, указал ему за ворота. Видать (это я так думаю), надоел ему Паша, достал - хуже некуда.
Мы стояли у свежего могильного холмика над озером, Паша медленно обводил взглядом обитель, словно прощаясь не только с игуменом, но и с длинной чередой прожитых здесь лет. И я с ним как-то по-иному смотрел на громаду отреставрированного Спасова собора, братские корпуса с новыми железными кровлями, на века построенную пристань… А электростанция, скотный двор? А каменная ограда? Вот они, зримые плоды многолетних трудов игумена Арсения. В 1991 году здесь были руины, «мерзость запустения». И что теперь поминать о каких-то там загубленных тыквах, о глухаре, скормленном собаке…
Где же ты теперь обитаешь, Архангельский, - думалось мне. Из каких краёв приехал ты на похороны?
… Мы добирались к нему на попутках – есть ещё на Руси места, где подвезут без денег, из человечности. Ехали-ехали… Не заметили, как в Россию въехали. В край Валдайский. Вот и деревенька средь полей – домов восемь-десять, и все крепкие, старинной рубки. Во всей деревеньке живет один только Паша. Впрочем, и не деревня это вовсе, а сельцо: вон, на пригорке, высится полуразрушенный кирпичный храм с дощатым крестом-новоделом.
Церковь восстанавливает Архангельский. По собственному почину, в одиночку. Как здесь говорят, «сам-один» следит за порядком в сельце, разводит коз да кур, прибирается на маленьком кладбище. Мечта у него: сохранить, донести эту деревню до будущих, лучших, может быть, времён. Только храм бы восстановить, уверен Паша. Глядишь, пришлёт епархия батюшку, много их сейчас без прихода мыкается, все – обременённые семьёй попы-беженцы из бывших братских республик, с той же Украины. И вот, мол, семья многочисленная вместе со священником переберётся, а там и работники-фермеры заселят пустующие добротные избы.
И начнётся распашка заброшенных земель. Как в старину, когда вокруг построенного подвижником-одиночкой храма возникали села, хозяйства, промыслы.
- Оставайся, - спокойно говорит мне Архангельский.
Аккуратно перевожу разговор на другие рельсы:
- Да как же ты, брат Павел, такую ношу осилишь? Храм восстановить… Без помощников!
- С Божьей помощью, потихоньку. Вот кровлю настелил, теперь стены латаю.
Рядом с церковью – штабеля свежеструганных половых досок, поддоны с хорошим кирпичом, внутри, под крышей – крафт-мешки с цементом. Кто-то из состоятельных людей, видно, проникся мечтой Паши Архангельского, поверил в него.
Этот кто-то – средней руки бизнесмен, живущий километров за двести.
По вероисповеданию – мусульманин.
Александр АННИН
Фото автора
© "Союзное государство", № 3, 2016
Дочитали до конца? Было интересно? Поддержите журнал, подпишитесь и поставьте лайк!
ЛЮДИ СОЮЗНОГО ГОСУДАРСТВА
В отличие от Лыковых, баба Маня не уходила от людей. Это люди ушли от неё
Как живут люди в самом холодном посёлке планеты
Как живут старообрядцы в Сибири в XXI столетии: вековые традиции, крепкая вера и крепкие семьи
Что мы увидели в Чечне, часть 2. Лучше гор могут быть только горы Кавказа
