Кто читал "Гимназистов" Гарина-Михайловского, должны помнить ещё одного довольно глубокого и интересного персонажа - подростка-одноклассника Тёмы по фамилии Берендя. Имени его автор не указывает (как, впрочем, и имён многих других одноклассников Тёмы Карташёва - они там в дореволюционных гимназиях все друг друга называли исключительно по фамилиям).
Ну да суть не в этом. А в том, что этот парень в итоге покончил с собой.
Что же заставило его пойти на такой шаг?
Скажем так, пацан был... как сейчас бы сказали, "никакфсе". Хотя, в наше время, "никакфсе" быть модно - тогда, сто пятьдесят лет назад, это воспринималось... ну, достаточно неоднозначно.
Впрочем, одноклассники Берендю не так уж чтоб особо троллили, хотя и дали кличку "Диоген". За то, что летал всё время в облаках и философствовал. Всё же, так как он читал много книг, был сам по себе достаточно глубоким и интересным человеком, в компанию-тусу его приняли - даже несмотря на странности. Тут ему повезло, ибо интересы тех ребят из класса были всё же схожи с его. Всё же, ребята-интеллектуалы, не гопари какие-нибудь с подворотни.
А вот лучшего друга, Вервицкого, он бесил неимоверно. Да, такое бывает сплошь и рядом. Бесишь всегда самых близких. Потому что им не всё равно.
- Вот так штука! - продолжал Берендя, незаметно протягивая руку за третьей рюмкой, - кто бы мог думать?
- Вот, ей-богу, дурак, - волновался Вервицкий.
- Смотри, смотри, - показал Долба на Берендю.
Но Берендя уж быстрым движением успел опрокинуть в рот рюмку.
- Ах ты, подлец!
И, в то время как Вервицкий тузил Берендю, Берендя, весело пригнувшись, выбирал на столе, чем бы заесть.
- Так ты писатель? - продолжал он и опять потянулся к графину.
- Убирай водку! - решительно скомандовал Вервицкий. - Горькая пьяница, пропойца! Дрянь, тряпка!
Если у вас был лучший друг или подруга, у которых приходилось, как у маленьких, выбивать из рук бухло, сигареты и всякую дрянь, то вы поймёте.
Начитанный и умный Берендя, скажем так, имел проблемы с алкоголем. А там, где имеют место быть подобного рода зависимости - там и до отклонений в психике недалеко.
Вервицкий троллит друга и драконит его, потому что ему не всё равно. Он даёт ему очень дельный совет (может, и сейчас кому сгодится):
Беренде хотелось говорить. Все то, что в данный момент парализовало его мыслительные способности, просилось на язык.
- Ты знаешь, мой отец запоем пьет, - проговорил он.
- Гм! - ответил неопределенно Вервицкий.
- Собственно, если рассказать все - черт знает, ведь это какой трагизм, в сущности... Он ведь, когда напьется... ночью...
Берендя понизил голос и широко открыл свои желтые глаза.
- Отец пьяный, в одной рубахе, качается и бежит за нами по комнатам, а мы с матерью все от него... кричим...
- Послушай, - перебил его Вервицкий, - Ты не обижайся: я тебе совет дам - никогда не рассказывай этого, потому что делу ты этим не поможешь, а сам выходишь в каком-то таком несимпатичном свете...
- Да я никогда никому и не говорю, - испуганно успокоил друга Берендя.
- И не надо говорить.
Друзья опять замолчали.
Мысли Вервицкого получили другое направление. Он думал о своем друге, о том, что он не то что дурак, а так, черт его знает что, без всякого такого уменья все это так делать, чтобы выходило по-людски. Ему жалко стало своего обездоленного друга, ему даже захотелось как-нибудь смягчить свое резкое замечание, которое он сказал от доброго сердца для его же пользы.
Стараясь проникнуть в суть вещей, много думая о смысле жизни, этот Берендя сам не замечает, как скатывается на дно. Зачем-то крутит роман с грязной девкой-посудомойкой из соседнего дома. Всё заходит слишком далеко. При том, что даже любви к ней не испытывает, и сам себе в этом сознаётся...
"Если быть последовательным, надо жениться. Но что такое Фроська? Какая она мне пара? Это кусок мяса, и только... овца. На овце разве можно жениться? У меня может быть общее разве с ее ребенком, и в отношении этого ребенка есть мои обязательства, а какие обязательства могут быть к Фроське? Добровольное сближение, случайность положения. Дать ей выход только из этой случайности... Я дал его... Ведь это, в сущности, гадость, а не выход. Нет, надо удержать ее... Надо".
Смутное сознание шевельнулось, что это надо, как и большинство житейских "надо", останется там где-то, в эмпиреях, а жизнь пойдет своим чередом.
Он опять погрузился в чтение.
"А что, собственно, мешает мне это "надо" выполнить? Положим, я женюсь... мне девятнадцать лет. Надо бросить гимназию? Ну, что ж, буду жить своим трудом. Ну, что ж? Тридцать рублей в месяц. Это одному, а с Фроськой?.. Что я буду с ней делать?! Что такое, в сущности, "надо" и где масштаб этого "надо"? Общеходячий! Та петля, которая в конце концов удушит меня? Если даже с точки зрения естественной взять вопрос вырождения рода... Какой я отец, когда уж сам я отравленный алкоголик? Нет сомнения, что я буду таким же пьяницей, как и отец... С той разницей, что в свободные минуты я буду продолжать свою альтруистическую работу, а отец затягивается в петлю. С Фроськой эта петля будет еще ужаснее!"
Он опять прогнал все свои мысли и сосредоточился на чтении.
"В сущности, я же не люблю ее!" - мелькнуло и холодом ужаса охватило Берендю.
"А что общего между мной и ребенком?! Что общего между ней и моим ребенком?! Ребенок не мой и не ее".
И с её стороны чувств не было - просто деньги с него тянула. Мерзость, в сущности. И блажен тот, кто не запаривается над таким. А кто "запарился", как Берендя - считай, хлебнул этой мерзости полной ложкой.
Не дай бог никому такого "горя от ума". Но если бы на долю парня выпало только это...
Дальше всё навалилось, как снежный ком. Узнав о предательстве Фроськи, Берендя с развороченной душой приходит в гимназию и... попадает в эпицентр конфликта. Всё сошлось в одно: он сам не понял, как это произошло, как наорал он на учителя, попав под горячую руку. И... закономерно, его исключили из гимназии без права поступления куда бы то ни было. Фактически дали "волчий билет". И всё в одно утро.
Рабочее утро смотрело в окно, то утро, которое он никогда не проводил дома. Все так же, как и было. Солнце весело играло на полу, на пыльном ящике скрипки, на книгах...
"Книги!" - бессознательно шевельнулось в голове Беренди, и вдруг другая мысль, что его навсегда выгнали, молнией осветила его, и не столько эта мысль, сколько все последствия этой мысли и все безвыходное положение, в каком он сразу очутился. Силы вдруг оставили Берендю: закружилась голова, затошнило, и, чтоб не упасть, он лег на кровать. Он лежал бледный, с широко раскрытыми сухими глазами и смотрел в потолок. Понемногу им овладела такая
слабость, что он уже не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Сознание возвратилось, но тоже какое-то отдаленное и ограниченное: он лежал, смотрел в потолок, почувствовал, что устал, хочет уснуть и теперь может уснуть.
Он проснулся, когда солнце было уже близко к закату. Первая мысль его, спокойная и ясная: где он? Вторая, с последней уносившейся надеждой: не кошмар ли все, что было?! Нет, не кошмар. Берендя быстро поднялся и сел на кровати. Его выгнали?! Что ж он будет делать?
Ему вдруг стало страшно: страшно себя, страшно быть в этой комнате, и, охваченный ужасом, он бросился к фуражке и пальто.
Он вышел на улицу, постоял и пошел к Вервицкому. Какая-то нелепая надежда на что-то шевелилась в его душе.
Вервицкий сидел в своей комнате и, заткнув уши, зубрил Кюнера.
Он вскинул глазами на Берендю и продолжал зубрить. Вервицкий был возмущен и Берендей и Рыльским. Он ругал их эгоистами, из-за которых пострадал весь класс.
Берендя молча сел на стул и терпеливо ждал. Наконец Вервицкий кончил, отнял руки от ушей и, пригнувшись, уставился в Берендю.
Берендя старался равнодушно выдержать непонятный для него взгляд друга.
- И рад! - проговорил Вервицкий и закачал головой.
- Что... Что ж, мне плакать?
- Дурак ты, дурак, - с самым искренним отчаянием сказал Вервицкий.
- Ну... ну, что ж, что дурак? Э... это я с... слышал д... давно.
- Слышал?!
Вервицкий сокрушенно замолчал.
- Ну, что ж?! Лучше вышло? Подумал ты, что отцу, матери приготовил, подумал, в какое положение поставил всех товарищей? Эгоист...
- С... слушай, оставь, - обиженно остановил его Берендя и вытянул свои длинные ноги.
Возмущенный Вервицкий молча решительно придвинул к себе грамматику и начал читать глазами.
Молчание продолжалось довольно долго.
- С... слушай, - робко предложил Берендя, - пойдем к Карташеву.
- Я не пойду, - сухо ответил Вервицкий.
Наступило опять молчание. Вервицкий упорно читал. Берендя сидел. Он в первый раз в жизни, может быть, почувствовал себя оскорбленным.
- С... слушай, - тихо, скорее испуганно, чем обиженно, сказал он,
поднимаясь, - прощай...
Вервицкий подавил шевельнувшееся было в нем чувство и, выдерживая характер, молча, не глядя, протянул ему руку.
Берендя тоже молча пожал и вышел. Точно какая-то сила выводила его из этой комнаты и что-то шептало, что он никогда больше не увидит ее.
Сверху в окно Вервицкий следил, как мелькали ноги долговязого Беренди, боролся с желанием позвать его назад и не позвал.
И - третий удар, в ту же ночь. Друг выгнал, Берендя пошёл, напился и вырубился. И, пока он спал, разыгралась ещё одна трагедия: хозяев Фроськи замочил её любовник, а Фроська (может, из мести, хотя вряд ли - в состоянии аффекта она вообще не думала) - подкинула окровавленный чемодан в окно комнаты, которую снимал незадачливый гимназист. Наутро его хозяйка привела полицию - арестовывать. А он даже отрицать ничего не стал - просто сил уже не было.
И, будучи ещё под домашним арестом, решил, что выход у него теперь из всего этого только один...
Городовой и все другие вышли наконец из комнаты. Берендя остался один, он встал и долго смотрел вперед. Он не жалел и даже радовался этому новому барьеру: смерть - дверь в царство свободы, - твердо засело в его голове. Это был якорь, за который схватился он всей силой, какая была в нем. В эту дверь пройдут все - рано или поздно. В эту дверь ушли величайшие умы и вся суета земли, эта дверь теперь отворяется для него. Отворяется?! Берендя присел к столу, потому что ноги его вдруг ослабели и не хотели больше держать его. Он подвинул какую-то книгу и с горьким чувством оттолкнул ее.
"Нет, не надо больше книг, - сжалось сердце Беренди. - Не надо книг, не надо друзей, никого и ничего не надо".
Оскорбленный, он бросил карандаш и, страстно сверкая глазами, закричал в ощущении счастия небытия:
- Я хочу правды, уважения, хочу любви, хочу вечной свободы... И я найду их...
И что толку, что в этот самый момент поймали Фроську, привели в участок и во всём разобрались? Он уже принял решение. Он дошёл до той точки (и довели - чего уж там) - до точки невозврата. Понял, что обрыдла ему до чёртиков вся эта мутная и гадкая игра под названием жизнь.
А перед смертью он оставил короткую записку, которая всё и объясняет:
"Я не хочу больше жить, потому что жизнь - злое и безнаказанное издевательство".
__________________________________
Читайте ещё на моём канале:
____________________________________
