Въезжая в Кагор, я первый раз увидела, что такое платаны. Это толстые черные стволы с торчащими вверх культяпками. Культяпки тоже черные и страшные, и от них тянутся тонюсенькие веточки, как антеннки. В Кагоре платанами обсажены все улицы.
- Почему они такие страшные? - спросила я.
- Потому что еще нет листвы.
- Почему нет листвы? Ведь уже тепло.
- Нет, еще холодно.
А Жану всё холодно. Мы оставили машину на стоянке, и пошли по городу пешком. Солнце светит ослепительно, а ведь только вчера, на мой день рождения, с неба лилась серая мерзость, и казалось, ей не будет конца. Я распахиваю пальто и иду так, подставляя себя ветру, но все равно не могу охладиться.
Несмотря на то, что некоторым холодно, кафе уже открыли свои летние площадки, и их постепенно обживают пока еще немногочисленные посетители. Вот женщина — полная, с сумками — сидит на пластиковом стульчике за пластиковыми столом и с аппетитом жует что-то, похожее на хот-дог. Я представила, что если бы нашу соседку тётю Тоню усадить во французском кафе и дать ей кофе с булочкой, она ничем не отличалась бы от этой француженки. Население Кагора мне показалось в основном белым.
Мы вошли в подъезд старинного дома с высокими окнами и лепниной на потолке. На полу лежала истершаяся узорчатая плитка — видно было, что когда-то подъезд этот был по-настоящему парадным. Кабинет Жана располагался на первом этаже. Это две комнаты — приемная и, собственно, кабинет. Здесь так же отдает позапрошлым веком, как и в подъезде, только обстановка сохранилась лучше: массивный деревянный стол, а на нем множество изящных безделушек, назначения которых не берусь даже предположить; стулья, кресла, диван — всё оттуда, из прошлого.
Жан отдернул тяжелую штору. Открылось мутноватое, но благородное деревянное окно на шесть стекол. Потолки здесь примерно в два человеческих роста, а может, и больше. При свете дня я увидела, что обои в этом кабинете не переклеивались со времен войны. Или это была искусная стилизация? Потому что выглядели они ну очень для своего возраста прилично.
Из кабинета Жан провел меня в приемную. В ней было попроще: зеркало, журнальный столик и пара кресел. Я достала ноутбук и устроилась в одном из них.
- Парень, который должен прийти... - начал Жан неопределенно, - С ним есть небольшая проблема...
- Он тоже по приговору суда?
- Нет, он добровольно. Но он, как бы это сказать... его вопрос очень деликатный.
- Его вопрос?
- Его проблема. Если он увидит тебя в приемной, он может замкнуться и сеанс будет неудачным.
- А... то есть он испугается, что я буду все слышать из-за двери?
- Именно так.
Дверь, отделяющая кабинет от приемной, выглядит вполне солидно, чтобы сомневаться в ее звукопроницаемости. Да и звуки здесь не расходятся эхом, несмотря на то что помещение полупустое, — наверное, какая-то особенность конструкции.
- Что же делать? - спрашиваю я.
- Тебе нужно каким-либо образом дать ему понять, что ты не знаешь французского.
- Заговорить с ним?
- Да. Поздоровайся с ним на русском. А когда он спросит, говорите ли вы по-английски, скажи «ноу инглиш, ноу франсе, сорри».
Ой, как интересно! Я с готовностью соглашаюсь разыграть этот маленький спектакль.
- Жан, а это... Что у него?
- У него очень серьезная проблема. Мы работаем с ним уже около трех месяцев. Встречаемся каждую неделю, и я вижу неоспоримые улучшения.
- Да, да, понимаю... А в чем проблема-то?
- Ему нежелательно пропускать сеанс, мне показалось, именно сейчас мы нащупали верную дорогу, и я не хотел бы ее терять.
- Да, конечно... Что-то очень серьезное?
- Более чем. В свои двадцать с небольшим лет он практически импотент.
