Генерал-лейтенант М.Ф. Лукин был взят в плен 15.10.1941 в Вяземском котле. Генерал был тяжело ранен и потерял много крови, в тот же день в полевом лазарете №23, немцы ампутировали Лукину правую ногу. Первый, очень краткий допрос (опрос) Лукина состоялся уже на следующий день 16.10. Фактически генерал отказался от дачи показаний немцам. Позже с Лукиным начал работать разведотдел ГА "Центр".
1-я часть публикации по Лукину была ранее подробно рассмотрена на канале Рядовой Имярек - Три допроса генерала Лукина.
Ниже представлен видео-фрагмент - рассказ Лукина в советском кинофильме «Если дорог тебе твой дом» К.Симонова, 1967 года. Длительность этого видео - всего полторы минуты, но благодаря ему дается некоторое представление о человеке: его манере разговора, мимике.
В начале июня 1943 года немцы позволили Лукину написать и "отправить" несколько писем родной сестре, которая на тот момент находилась в оккупированном немцами Харькове. Одно из таких писем генерала было впервые опубликовано в журнале «Край Смоленский» № 3 в ноябре 1991 год, (c. 58 - 64), автор и публикатор А.Трофимов.
В качестве подтверждения первоисточника информации, приведен сводный источник материалов, опубликованных в этом журнале.
Разумеется, письмо М.Ф. Лукина сестре подвергалось немецкой проверке и цензуре. Однако, даже в таком виде, в письме Лукина приведена масса интересной информации об обстоятельствах плена генерала, а также описание боли и страданий человека, находящегося в полном неведении о судьбе своих родных и близких. По тексту письма, представленного ниже, вставлены фрагменты писем Лукина, которые хранятся в музее Победы.
Дорогая Шурочка!
Письмо твое с оказией получил 4 июня, посланное тобой по почте я не получил. Ты, конечно, представляешь, сколько радости мне доставило твое письмо; читая его, слезы радости и умиления лились ручьем; ведь мало, что оно от тебя, оно из родных краев! Письмо я выучил наизусть. Я очень рад, что ты и твое семейство Живы, а так же жива и бабушка. Жаль деда, но может быть это лучше, чем бы ему с его болезнью пришлось мучиться при теперешней жизни. Бедная бабушка, как ей тяжело теперь одной. Очень и очень жаль, что тебе не удалось получить ответа от моей мамуси. Где она теперь и как живет с моей дочуркой и старушкой Маней. 13 июня исполнится 2 года, как я покинул их. Ведь Юлечке в ноябре исполнится 16 лет — оставил ее девочкой, а теперь взрослая девушка. Мысль о них причиняет мне острую боль, относительно их жизни строю всевозможные картины, одна другой ужаснее и больше всего страшусь мысли, как бы они не попали туда, где большая Шура, или в другое подобное место.
От этой мысли сердце останавливается, кровь леденеет и разум мутится. Ведь, кроме Родины и моего народа, это самые близкие и родные мне существа. Дорого бы я заплатил, чтобы знать, что они живы и здоровы и вспоминают своего несчастного калеку папусю. Немцы написали в газетах, что ген.-лейт. Лукин, командующий 19 ар., взят в плен, но не написали, в каком состоянии. Обрадовались, что взяли мой труп! А раз в газетах написали, значит знают и наши, и это может послужить основанием для репрессии моей семьи. Родная Шурочка, я ведь чист перед своей Родиной и своим народом, я дрался до последней возможности, и в плен не сдался, а меня взяли еле живого. Моя мамуся не поверит, чтобы я цел и невредим, мог сдаться в плен врагу, как это сделали многие генералы, она знает, как я честен в этом. Шурочка, ты знаешь, какой патриоткой оказалась моя мамуся. Я искренне ей горжусь.
Выходя из первого Смоленского окружения, 2 августа 41 г. при переправе через р. Днепр, я получил перелом кости в ступне левой ноги, и целых 7 недель не мог встать на ногу. Мне никто не предложил эвакуироваться, хотя Тимошенко и Булганин были у меня и видели, в каком состоянии я нахожусь. Самому просить было как-то стыдно, и поле боя я не оставил, хотя и имел все основания на поездку в тыл. Написал мамусе, и вот ее ответ: «Родной мой папочка, если есть возможность остаться на фронте, как бы мне не хотелось тебя видеть, оставайся. Я знаю, как нужны такие командиры, как ты; с презрением смотрю на людей, которые из личного благополучия устраиваются в тылу». Вот какая моя мамуся! А как она была рада, как она гордилась мною, когда узнала, что я один из первых командующих армией был награжден орденом (это 4-м по счету).
Моя армия не была разбита, пр-к нигде не прорвал фронта моей армии. Моя армия была окружена под Вязьмой по вине моих соседей и, больше всего, по вине моего старшего н-ка, который неправильно меня информировал о положении на фронте и вовремя не дал мне приказа отступить. У меня не осталось ни одного снаряда, не было горючего в машинах, с одними пулеметами и винтовками пытались прорваться. Я и к-ры моего штаба все время находились в цепи вместе с красноармейцами. Я с группой мог уйти, как это удалось сделать некоторым частям моей армии, но я не мог бросить на произвол, без командования большую часть армии. Мне были дороги интересы общего дела и моей армии, а не личная жизнь. Когда прорваться не удалось, я, взорвав всю артиллерию и уничтожив все машины, решил выходить из окружения небольшими группами.
Родная Шурочка, каждый взрыв орудия и пламя горящих машин больно отзывались в моем сердце! Но я был горд сознанием, что ничего в целости врагу не оставляю. Блуждая по лесам, в поисках выхода, 12 октября я был ранен в правую руку пулей. Рана пустяшная, на первый взгляд, кость не задета, но перебиты два нерва. Окружающие меня к(оманди)ры штаба в панике разбежались, оставив меня, истекающего кровью одного. Бинта при нас не оказалось. Кровь лилась ручьем, остановить ее не могу, а шагах в 200 приближаются немцы.
Первая мысль — бежать. Встал, сделал несколько шагов — упал из-за слабости (много потерял крови, от большой ходьбы левая нога болеть начала, еще не зажила как следует, несколько суток подряд не спал совершенно и в последние дни ничего не ел). Мелькает мысль: плен, но от нее прихожу в ужас. С быстротой молнии работает мозг. Перед глазами вереницей проходят мои родные и дорогие: мамуся, старушка мать, которую я много раз как сын обижал, дочурка Юлечка и все, все. Тяжело. В глазах муть. Хочется пить и уснуть. Боль ноющая, глухая. Стрельба, все усиливаясь, приближается. Совсем почти рядом рвутся снаряды, над головой беспрерывно свищут пули. Стараясь преодолеть слабость, боюсь, как бы не заснуть. Мозг продолжает усиленно работать. Пытаюсь достать левой рукой револьвер из кобуры, думаю, живой не сдамся, последнюю пулю себе.
Все попытки вынуть револьвер не удаются. Правая рука повисла, как плеть. Вдруг из кустов подошли две девушки санитарки, но у них не оказалось бинтов — все израсходовали. Наскоро сняли шинель, разрезали рукав кителя, оторвали от моей рубашки тряпку и перевязали. Взяли меня под руки и повели. Надо было уходить, немцы приближались. Сделали шагов 20 — 30, идти не могу. Положили меня на походную палатку и волоком потащили по земле. Спустились в овраг с кустарником, из ручейка напоили меня водой. Напившись, почувствовал прилив сил, пошли. Не прошли и 5 шагов, как я снова был ранен осколками снаряда: в правую ногу, выше колена, и в икру. Я упал. К счастью, девушки остались невредимыми. Дальше идти не могу, прошу их достать мне револьвер, чтобы покончить расчеты с жизнью, но, оказалось, что мы револьвер оставили в суматохе на том месте, где они меня перевязывали. Немцы опять близко, в кустах слышна их гортанная речь. Прошу, умоляю, приказываю им оставить меня, а самим спасаться. Но милые, родные русские девушки, совсем еще девочки, и слышать не хотели, даже обиделись: «За кого вы нас считаете!» Не бросили они своего истекающего кровью генерала, не уподобились горе-шкурникам, командирам моего штаба, а с нечеловеческими усилиями понесли меня. Подошел ген. Андреев. Встретился со своими, у которых оказались продукты, поел. Часа три уснул. Снова стрельба, и снова уходили. Бродили еще 2 суток. Ходить дальше нет сил. Чувствую, что становлюсь обузой окружающим. Мысль о самоубийстве не покидает меня, думаю, рано или поздно придется это сделать. На сердце тяжело. В одном небольшом лесу встретили нач(альника). О(собого). О(тдела). 24 Армии Можина (мамуся его знает по Новосибирску), он тяжело ранен, ходить не может, лежал в землянке уже дней 5, сказал, что он послал верного человека через фронт к своим, чтобы прислали за ним самолет, уговаривает и меня остаться с ним. Мелькнул луч надежды на спасение. Поели. Начали засыпать. Снова стрельба. 3 генерала, которые были со мной, выбежали посмотреть. Прошло минут 5 — не возвращаются, а стрельба уже совсем близко. Я решил уходить. Только я вышел из землянки с большим трудом, как шагах в 50 показались немцы. Выстрел, и я снова ранен в колено и опять в правую ногу разрывной пулей. Упал. Мой сапог быстро наполнился кровью. Чувствую, начинаю терять сознание. Силы оставляют меня. Прошу находившихся кр-цев пристрелить меня, пока не подошли немцы, говорю им, что я все равно больше не жилец, и что этим они избавят меня от позора быть в плену. Никто не решился. Проходят не минуты, а какие-нибудь секунды и за эти секунды успел просмотреть почти всю прошлую жизнь. Мамусю, маму, Юлечку, Маню видел в этот момент, как живых, склонившихся надо мной. И стало так мне легко на сердце, боли не чувствую. Помню еще, как подошли немцы и начали шарить по карманам. Потерял сознание.
Пришел в себя на вторые сутки. Не понимаю, где нахожусь. Боли нет, еще действовал наркоз. Входит врач, открывает одеяло. Вижу, нет правой ноги. Все стало ясно: я в плену в немецком лазарете. Мозг начинает работать лихорадочно: плен, нет ноги, правая рука перебита, моя армия погибла. Позор! Сильные душевные муки. Жить не хочется. Наконец появляются физические боли, ужасные боли. Температура свыше сорока. Не сплю несколько суток. Наяву галлюцинирую.
Переезд в г. Вязьму, из Вязьмы в Смоленск на грузовой 5-тонной машине 200 км. Дорога ужасная. В машине не только трясет, а подбрасывает. Боли нестерпимые. Хочу одного: или потерять сознание, или умереть, лишь бы не чувствовать боли. 3 ноября, я в Смоленске, в русском госпитале для пленных. Мороз 30 градусов. Госпиталь не отапливается, оборудован примитивно, переполнен до отказа, больные валяются кучами везде, даже все коридоры заняты, а раненые все прибывают тысячами, медикаментов острый недостаток, уход очень плохой, хотя медперсонал весь русский из военплен., питаемся супом из неочищенной картошки без мяса и жиров и вареной рожью, смертность доходит до 150 чел. в день.
Боли ужасные, хочется кушать. Забыл, когда спал, снотворных, медикаментов нет. Отношение кр-цев и некоторых командиров явно враждебное к «старшим начальникам». Говорят, продали их. Политработников и евреев выдают немцам, а с ними расправа короткая.
Обидно! К физической боли присоединяется нравственная боль, а эта в тысячу раз хуже физической. Приходит комиссия международ. Кр. Креста, шведы и швейцарцы, осталась довольна. На наш вопрос, почему так плохо обращаются с ранеными, отвечают: «Ваше правительство отказалось подписать конвенцию о пленных, немцы делают все, что в их силах и возможностях, вас — очень много». Спасибо и на этом. 3 декабря. Положение мое почти безнадежное. Жду смерти, а умирать, как назло теперь не хочется, хочу жить, правда, жалею, что не был убит на поле боя, а теперь хочу жить. Приходят немецкие врачи и переводят меня в немецкий госпиталь. В комнате нас два генерала. Чистая постель, тепло, кормят хорошо, хорошо это — по-немецки, а по-нашему — сносно, хорошо как для пленного уход и лечение. К нам никого не допускают, тайком приходят немецкие раненые солдаты, приносят сигареты, конфеты. Сестра сварливая ведьма даже для своих раненых, а ухаживает хорошо. Рана начинает заживать. Наши часто бомбят Смоленск.
3 февраля 42 г. переезд в Германию. Мороз 30 — 40 градусов. Товарные вагоны. Лагерь для пленных, госпиталь русский. Хлеб из бураков с примесью древесных опилок и какой-то части муки, брюква, макароны, овсянка, нечищеная картошка, дают немного маргарина и две ложки сахару в неделю. Жить можно, чтобы не умереть. Большинство больных опухшие и до последней степени истощенные, настоящие скелеты. Тиф. Смертность ужасающая. Рядом с нами лазарет и лагерь: отделенные от русских проволокой английские, французские и сербские. Там другой мир. Их кормят несравненно лучше, обращаются с ними хорошо. Их правительства и междун. Кр. Крест присылают им посылки: всевозможные консервы, бисквиты, какао, кофе, шоколад, табак, обмундирование, и получают из дома, и пишут родным письма. Большинство из них никогда дома так не кушали, как едят в плену. Никто из них от голода и побоев не умер.
Все они ненавидят и ругают немцев, ждут, чтобы русские пришли и их освободили, но у себя советской власти не хотят. Сами не воевали как следует и не воюют теперь, а хотят, чтобы русские за них кровь проливали. Сволочи! Ненавижу их, в особенности англичан и французов! Сербы не прочь иметь у себя и советскую власть. 22 апр. 42 г. французский врач делал операцию руки (русск. врач отказался — неопытный, выпуска 40 г.). Прошло 14 месяцев со времени операции, а рука в таком же положении, как и была после ранения. Я ею не могу писать, ни ложку взять, папиросу держать не могу, застегнуться тоже не могу. Значит, операция прошла неудачно.
Немцы лечить не хотят. После полутора лет беспрерывного лежания начал ходить на костылях. Очень неудобно: нет правой ноги и не работает правая рука. Метров 500 могу пройти и то ощущаю огромную радость: я хожу! Рана на ноге зажила, были осложнения: выходили осколки от снаряда, осталось два маленьких осколка. С 4 июня я в лагере пленных. Волосы на голове большую часть седые. (Я с конца 39 г. ношу прическу, ты меня с ней не видела.) Уже 5 мес. как ношу усы, говорят, очень приличные, буденновские. Бороду не отпускаю, вся седая. Вот и все про свою жизнь, конспективно, конечно.
Последнее письмо от мамуси получил 1-го окт. 41 г. Послал грузовую машину того же числа, чтобы перевезти вещи из Москвы в Чебоксары; она так спешно с попутчиками уехала, что смогла взять только маленькие чемоданчики. 2 окт. 41 г. немцы перешли в наступление, я попал в окружение, а потому и не знаю, добралась ли машина до Москвы. Мамуся писала, что брат Ваня умер в Сталинске в Сибири, где он был начальн. училища. Как и при каких обстоятельствах, мамуся не знает, т. к. Татьяна, его жена, написала ей очень лаконично. Ваню видел в июле месяце 41 г. на фронте под Смоленском.
О Николае ничего не знаю. Где мама и что с ней, тоже не знаю. Катя перед войной и, кажется, в первые месяцы войны была у мамы в деревне. Немцы нашу деревню занимали. Витя был на Дальнем Востоке. Клава с дочкой и матерью уехала в Томск, адреса не знаю. За большую Шуру я хлопотал больше года, обещали выпустить. Шура, нет ли в Харькове доктора хирурга Новаченко Николая Петровича, ты его должна знать, он у нас бывал в Харькове, проживал он на Пушкинской ул. Почему ты с семьей и с бабушкой не уехала в феврале 43 г. к мамусе? Написала ты мамусе, где я и что со мной? Если да, то как, уверена ли ты, что письмо пошло? С первой же оказией напиши мне очень подробное, а не лаконичное письмо про все, про все. Нет ли у тебя или у бабушки фотографий мамусиных и Полечки, а также свою с дочкой.
Как и сколько я ни передумал, вспоминая свою мамусю, все, конечно, связывая с судьбой моей дорогой Родиной и родным мне народом. Вот только здесь, на чужбине, в неволе, начинаешь по настоящему чувствовать, что такое Родина. Какой она кажется милой, родной, что лучше ее нет ни одного уголка на всем земном шаре. А эта Родина и мой народ переживают ужасную трагедию. Как хочется вступить ногой на родную землю, растянуться на ней и целовать каждый ее вершок. Как хочется, чтобы мой народ не переживал ужасов войны и зажил спокойно.
Ни на один момент не поколебалась вера в конечную нашу победу, наш великий народ не может погибнуть; взойдет заря пленительного счастья и для него. За свою Родину, за мой народ я, калека, готов отдать каплю за каплей свою кровь вновь, а если нужно, то и саму жизнь! Родина и свой народ — это пока все! До свиданья, моя маленькая Шурочка, крепко тебя целую. Целую мою маленькую племянницу Ларочку. Привет твоему мужу. Целую бабушку, пусть не отчаивается: еще все увидимся и справим пир горой. Шурочка, помоги бабушке, чем конечно, сможешь.
Миша. 10 июня 1943 г.
В качестве эпилога
1) После возвращения в СССР, Лукин до декабря 1945 года проходил специальную проверку в органах НКВД, по результатам которой был восстановлен в рядах РККА. На личное дело Лукина, полученное Сталиным от Абакумова, вождь наложил личную резолюцию: «Преданный человек, в звании восстановить, если желает – направить на учебу, по службе не ущемлять».
2) Стоит отдельно отметить диаметрально противоположное мнению Сталина о Лукине - мнение Мехлиса, начальника Главного политуправления Красной армии, датированное 1938 годом.
В книге "Если бы не генералы!" Мухиным Ю.И. приводится отзыв Мехлиса о Лукине:
«В 1937 году за «притупление» классовой бдительности он был снят с должности военного коменданта Москвы и направлен заместителем начальника штаба СибВО. Будучи в Новосибирске проездом на Дальний Восток, Мехлис 27 июля 1938 года телеграфировал Щаденко и Кузнецову: «Начштаба Лукин крайне сомнительный человек, путавшийся с врагами, связанный с Якиром. У комбрига Федорова (на тот момент — начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР) должно быть достаточно о нем материалов. Не ошибетесь, если уберете немедля Лукина».
Вызванного в Комиссию партийного контроля будущего Героя Советского Союза спасло лишь заступничество Ворошилова».
3) В июле 1941 года Лукин познакомился с писателем М.А. Шолоховым. В романе «Они сражались за Родину» прототипом старшего брата Николая Стрельцова, по словам самого писателя, стал побывавший в немецком плену генерал Михаил Фёдорович Лукин.
М.А. Шолохов письменно обращался к генерал-лейтенанту юстиции Б.А. Викторову с просьбой о восстановлении доброго имени М.Ф. Лукина.
Продолжение следует...
Друзья, если Вам понравилась эта статья, поставьте, пожалуйста, лайк Рядовому, обязательно поделитесь этой статьей в соц.сетях! А если Вам очень понравилось - подпишитесь на канал "Рядовой Имярек", чтобы не пропустить ничего интересного!
Вы можете поддержать автора канала символической помощью. Собранные деньги пойдут на покупку исторических фото-документов или их проф. перевод!
