«Я генерал государственной безопасности и еврей. Есть гарантия, что я кончу свои дни в тюрьме…» - Произнес однажды в беседе с Судоплатовым один из руководителей Советской разведки Наум Эйтингон.
Его слова оказались пророческими. Именно эти два фактора и предопределили закат его карьеры в органах ОГПУ-НКВД-МГБ.
Эти же факторы предопределили и судьбу Леонида Федоровича Райхмана. Он тоже был евреем и генералом и вместе с Эйтингоном и другими коллегами стал фигурантом дела о сионистском заговоре в МГБ, о котором я расскажу в цикле статей под общим названием «Роковая ошибка кровавого карлика».
Свою карьеру в НКВД он начал в Ленинграде, где занимался меньшевиками и раскрыл, в частности, «Союз марксистов-ленинцев». Потом были: дело «ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы Сафарова, Залуцкого и других» (1934), дело «Московского центра» (1935), дело «Антисоветского объединённого Троцкистско-зиновьевского блока», а также дело «Параллельного антисоветского троцкистского центра» (1936).
Участвуя в этих и других делах, проявляя свою эффективность, Райхман поднимался по карьерной лестнице, порой даже переступая через ее ступеньки.
В предвоенный период он дорос, говоря проще, до заместителя начальника контрразведки Советского Союза.
Сионистский заговор в органах МГБ вскрыли в 1951 году.
Райхмана, как и других МГБ-ешных сионистских заговорщиков обвиняли в том, что, «являясь участником изменнической группы, проводил в органах МГБ СССР вредительскую работу, направленную на подрыв государственной безопасности Советского Союза; вместе со своими сообщниками обманывал ЦК КПСС, скрывая преступные провалы в контрразведывательной работе органов госбезопасности по борьбе с агентурой иностранных разведок и националистическим подпольем; будучи убеждённым еврейским националистом, распространял вражескую клевету на национальную политику партии и Советского правительства».
Как не парадоксально, но причиной второго ареста Райхмана и Эйтингона стало активное участие Берии в их реабилитации после ареста по делу о сионистском заговоре в МГБ.
Освободив из следственного изолятора, Райхмана назначили начальником контрольной инспекции вновь созданного министерства, объединившего в себе МГБ и МВД.
Второй раз под раздачу Райхман попал за эту Бериевскую благорасположенность.
Именно такой вывод напрашивается после ознакомления с информацией об итогах обсуждения в парторганизациях МВД СССР постановления Пленума ЦК КПСС «О преступных антипартийных и антигосударственных действиях Берия».
11 июля 1953 года в обстановке единодушия и сплоченности вокруг ЦК КПСС и Советского правительства коммунисты МВД пришли к выводу, что:
«Факты вредительской деятельности Берия и его приспешников были вскрыты на партсобрании в Контрольной инспекции. Все выступавшие в прениях товарищи говорили о том, что руководство Контрольной инспекции было подобрано не по деловым и политическим качествам, а по признаку личной преданности Берия. В этой связи были названы фамилии быв. начальника Контрольной инспекции Райхмана, который до его назначения на эту должность находился в тюрьме и был освобожден из-под стражи по указанию Берия….
Коммунисты в своих выступлениях просят руководство Министерства разобраться в антипартийном поведении Райхмана и привлечь его к ответственности».
Просьба коммунистов не осталась не услышанной.
Об этом говорит стенографический отчет июльского пленума ЦК КПСС 1953 года.
«Ряд фактов с назначением руководящих работников МВД наводит на мысль, что Берия преследовал цель иметь на участках верных себе людей, без учета политической преданности их партии. Ряд назначений таких людей, как Райхман, Этингон, Судоплатов, Мешик, Мильштейн, и других, которые абсолютно не пользуются политическим доверием коллектива и были до его прихода изгнаны из органов МВД, как в настоящее время стало ясно, надо рассматривать как желание иметь у себя до конца преданных ему людей».
15 августа 1956 года Райхман был осужден по статье 193-17"б" УК РСФСР («подозрение в превышении полномочий при исполнении служебных обязанностей») к 10 годам заключения.
Из письма генерал-лейтенанта Л. Ф. Райхмана председателю Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилову, 17 августа 1956 года.
«За указанные в приговоре дела 1936–38 г.г. меня никогда бы не арестовали и не предали суду. Это вполне очевидно хотя бы из того факта, что сотни чекистов, работников Прокуратуры и Военной Коллегии, повинных в том же неизмеримо больше меня (а многие даже в тех же самых делах, которые указаны в приговоре по моему делу), продолжают и по сию пору работать в органах КГБ СССР, органах суда и надзора.
Таким образом, я обязан своим осуждением только лишь тому, что был арестован без всяких оснований, а у Прокуратуры Союза не хватило гражданского мужества признать свою ошибку и освободить меня. (В марте 1956 года Прокурор Пограницкий прямо заявил мне: «Столько времени сидели, а сейчас освобождать? Нет!»)».
По Указу ПВС СССР от 27 марта 1953 года «Об амнистии» срок наказания Райхмана был сокращён до 5 лет. С учётом ранее отбытого в заключении (октябрь 1951 — март 1953) 10 ноября 1956 года он был освобождён из Бутырской тюрьмы, где содержался после приговора.
Исключён из КПСС. 29 марта 1957 года лишён всех наград, а 10 сентября 1957 года — звания генерал-лейтенант ГБ.
О том, что Райхман имел непосредственное отношение к польским военнопленным можно сделать вывод из рассказа Юзефа Чапского, который от имени Андерса вел переговоры с чинами НКВД.
Поиски пропавших без вести польских офицеров начались сразу же по установлении дипломатических отношений между правительствами Сталина и Сикорского.
В Тоцке (на железнодорожной линии Куйбышев Чкалов), где формировалась польская армия генерала Андерса, Чапский опрашивал вновь прибывающих соотечественников.
«С первой минуты я стал спрашивать каждого из них, не работал ли он с кем-либо из наших товарищей из Старобельска, Козельска и Осташкова. Мы все еще верили, что наши коллеги оттуда вот-вот прибудут…».
Прошел месяц, никто из прежних узников Старобельска, Козельска и Осташкова не приезжал. К моменту приезда главнокомандующего в Москву в декабре у нас уже был список, превышающий 4500 фамилий, который генерал Андерс и привез в Москву…
Советские генералы, к которым я отправился, занимали в НКВД очень высокие посты, и им было поручено специальное задание содействовать организации польской армии. В предшествующие два года генерал Райхман лично допрашивал многих из наших коллег, и я рассчитывал на то, что он и другие генералы, несомненно, кардинально знающие наш вопрос, сумеют и захотят помочь мне.
Чапский рассказывает, что передал Райхману письмо, в котором, в частности, говорилось:
«Со дня объявления амнистии для всех польских военнопленных и узников 12 августа 1941 года прошло почти шесть месяцев. В польскую армию прибывают группами и поодиночке польские офицеры и солдаты, освобожденные из тюрем и лагерей. Несмотря на «амнистию», несмотря на твердое обещание, данное в октябре 1941 года нашему послу Коту самим Сталиным, вернуть нам военнопленных, несмотря на категорический приказ, отданный Сталиным в присутствии генерала Сикорского и генерала Андерса 3 декабря 1941 года о том, чтобы узники из Старобельска, Козельска и Осташкова были найдены и освобождены, к нам не поступило ни единого призыва о помощи от военнопленных из вышеупомянутых лагерей. Расспрашивая тысячи возвращающихся из лагерей и тюрем коллег, мы ни разу не услышали сколько-нибудь достоверного подтверждения местопребывания узников, вывезенных из тех трех лагерей».
«Генерал Райхман читал внимательно… - Вспоминает Чапский. - Лицо его ни разу не дрогнуло, ни на секунду не изменило выражения…
Он ответил мне, что ничего не знает о судьбе этих людей, что вопрос этот не входит в компетенцию подчиненных ему отделов, но, желая, однако, оказать любезность генералу Андерсу, постарается все выяснить и сообщить мне».
Леонид Федорович Райхман шпионом, конечно, не был, да и тайну хранить умел. Будучи, как оказалось впоследствии, непосредственным очевидцем, а, отчасти, и участником событий, закончившихся массовым расстрелом польских военнопленных, он «держал язык за зубами» до того момента, когда в «Известиях» было опубликовано заявление ТАСС следующего содержания:
«На встречах между представителями советского и польского руководства, в широких кругах общественности длительное время поднимается вопрос о выяснении обстоятельств гибели польских офицеров, интернированных в сентября 1939 года. Историкам двух стран были проведены тщательные исследования катынской трагедиии, включая и поиск документов.
В самое последнее время советскими архивистами и историками обнаружены некоторые документы о польских военнослужащих, которые содержались в Козельском, Старобельском, Осташковском лагерях НКВД СССР. Их них вытекает, что в апреле – мае 1940 года на примерно 15 тысяч польских офицеров, содержавшихся в этих трех лагерях. 394 человека были переведены в Грязовецкий лагерь. Основная же часть «передана в распоряжение» управлений НКВД соответственно по Смоленской, Ворошиловградской и Калиниской области и нигде больше в статистических отчетах НКВД не упоминается.
Выявленные архивные материалы в своей совокупности позволяют сделать вывод о непосредственной ответственности за злодеяния в катынском лесу Берии, Меркулова и их подручных.
Советская сторона, выражая глубокое сожаление в связи с катынской трагедией, заявляет, что она представляет одно из тяжких преступлений сталинизма.
Копии найденных документов переданы польской стороне. Поиск архивных материалов продолжается».
Это заявление (оно было опубликовано 13 апреля 1990 года) сняло гриф секретности с воспоминаний экс-генерала о массовых расстрелах польских военнопленных, и он поделился ими с доктором исторических наук, главным научным сотрудником Института Европы РАН Владимиров Яковлевичем Швейцером. Рассказ Райхмана историк впоследствии опубликовал в статье «ОН ЗНАЛ О КАТЫНИ ПОЧТИ ВСЁ (Из бесед с видным контрразведчиком)».
“Когда поляки сдались нам в плен, – начал свой рассказ Л. Ф., – стало ясно, какую ценность может представлять полученная от них информация. Прежде всего она касалась военных действий на территории Польши. Анализируя сведения о боях с немцами, наши военные разведчики (Л. Ф. называл их “соседи”) могли определить наступательные возможности вермахта. Л. П. Берию пленные интересовали с другой стороны: необходимо было выявить, кто из них служил в “офензиве” (разведке) и “дефензиве” (контрразведке).
На самом верху, – продолжал Л. Ф., – было принято решение рассредоточить тысячи офицеров-поляков в ряде лагерей и вести с ними дознавательную работу по указанным направлениям. Обеими ведомствами (военной разведкой и чекистами) были созданы группы дознавателей. По линии НКВД-НКГБ Л.П. Берия поручил мне сформировать коллектив сотрудников. Возможно, – считал Л.Ф., – это было связано с тем, что я в известной степени владел польским языком. На родине, на Украине, нашими соседями были поляки, с детьми которых я постоянно общался, и поэтому усвоил польскую разговорную речь. Польский я смог совершенствовать, находясь осенью 1939 года во Львове, откуда и велась вся координационная работа с пленными.
Моим непосредственным начальником в этом деле был П.В. Федотов.
Где-то в конце октября 1939 года Берия вызвал меня и, поинтересовавшись ходом дознания, сообщил, что “Сам”, – так он называл И.В. Сталина, одобрил идею работы с поляками для возможной засылки их на родину с целью организации подполья в случае начала войны с Германией. Передо мной была поставлена задача: сформулировать концепцию создания партизанских баз на территории врага, их постоянных связей с “Центром”, взаимодействия партизан с местным населением.
Работа эта, по словам Л.Ф., не нашедшая применения в данном случае, все же была частично востребована вскоре после нападения Германии на СССР. “Надо, – говорил Берия, – не просто выявить антигермански настроенных военных, что и так очевидно, а тех, кто готов работать с нами. Обращай внимание на социальное происхождение; если удастся обработать в нужном направлении офицеров польских спецслужб, то это будет большим успехом. “Сам”, – сказал мне Берия, – не питает никаких иллюзий по поводу Гитлера. Придавив англо-французов, он вновь пойдёт на Восток. И еще, – добавил нарком, – не зацикливайся на политической ориентации поляков. Сейчас некоторые из них будут называть себя бывшими коммунистами. Мы этого даже не сможем проверить. Ты ведь знаешь о том, что стало с польским отделением Коминтерна. (В 1938 году в Москве был расстрелян лидер польских коммунистов Ю. Ленский и почти все работавшие с ним поляки, а сама компартия Польши распущена. – В.Ш.)
Я, – рассказывал Л.Ф., – с воодушевлением взялся за работу. Неожиданная “дружба” Сталина с Гитлером мне не понравилась, хотя я, как и многие другие, считал, что “вождь” видит дальше и лучше, чем простые граждане СССР.
Организация польского подполья для будущей войны представлялась святым делом, однако на практике всё шло не так гладко, как полагали верхи. Ко мне во Львов поступали материалы от коллег, работавших в лагерях, из которых складывалось впечатление, что поляки совсем не рвутся вернуться на родину в качестве агентов НКВД. Некоторая часть офицерского корпуса хотела создания “армии сопротивления” во главе с плененным нами генералом Андерсом, уповала на союз с англичанами. Мы пытались убедить их, что англичане уже однажды предали Польшу, не начав первого сентября 1939 года обещанных боевых действий. Поэтому рассчитывать на поддержку из Лондона не следует. Однако этот аргумент мало помогал. Мы, – отмечал Л.Ф., – даже заподозрили кое-кого в давнем сотрудничестве с “Интеллидженс-сервис”. Часть пленных отказывалась вернуться на родину, говоря, что не знают, живы ли их близкие.
Сообщив об этом Л.П. Берии, мы получили от него указание: разрешить пленным переписку с Родиной. Немцы против этого также не возражали, тем более что обе стороны вполне естественно перлюстрировали всю корреспонденцию”.
Л.Ф. полагал, что именно почтовый обмен и привел к печальному итогу всей эпопеи с польскими военнослужащими.
Приказ Сталина.
“Где-то в середине февраля 1940 года “очкастого” (так Л.Ф. называл Берию) срочно вызвали к Самому. Вернувшись, он сразу же нашёл меня. “Заканчивай эту канитель с поляками. Сам приказал их убрать”. Видя моё полное недоумение, нарком изложил суть случившегося. Немцы каким-то образом заподозрили НКВД в том, что чекисты готовят из польских военнопленных нелегалов для отправки в Польшу. Для того чтобы выяснить истинное положение вещей, они хотят прислать к нам инспекционную группу, причём последняя должна иметь право вернуть в Германию тех поляков, которые, по мнению немецкой стороны, подходят под категорию “враги рейха”.
Секретное соглашение об обмене людьми такой категории было заключено нами с немцами вскоре после “договора о дружбе”. И уже к зиме 1939–1940 года обмен состоялся. Немцы выдали нам ряд арестованных наших нелегалов, а мы, в свою очередь, передали им кое-кого из немецких и австрийских работников Коминтерна. Так что прецедент был создан. Кроме того, вполне официально существовала договоренность об обмене военнопленными, работала совместная советско-германская комиссия.
Берия, – говорил Л.Ф., – сообщил, что Сам крайне не заинтересован до окончания советско-финской войны портить отношения с немцами, и ради этого готов пожертвовать той операцией, которую разработал нарком НКВД. В то же время, полагал Сталин, отпускать поляков к немцам нельзя. С этим был согласен и “очкастый”: то, что мы готовили для немцев, бумерангом может вернуться к нам.
Л.Ф. рассказал мне, что опасения относительно использования немцами в своих целях польских офицеров, якобы, подтвердились в первые послевоенные годы. Участвуя в борьбе с бандеровщиной на Западной Украине, он лично допрашивал некоторых, признававшихся в шпионаже граждан польской национальности, которые сообщили, что были заброшены туда немцами ещё в канун войны, пройдя спецподготовку в разведшколах абвера.
Сталин указал Берии и на другое обстоятельство, связанное с польскими военнопленными. Их судьбой заинтересовались англичане, которые зондировали почву на предмет создания польского корпуса под их началом.
Этот вариант Сталина также категорически не устраивал: он - полагал Л.Ф. - не хотел делать такой “подарок” крайне неприятным ему англичанам, тем более предвидя очевидную негативную реакцию немцев.
Берия был убежден, что всю информацию, касавшуюся “польских интересов” немцев и англичан, Сталин получил через Главное разведывательное управление Красной Армии. Немцы, считал “очкастый”, либо вычислили наши планы, либо через почту получили зашифрованные сведения от своих агентов-поляков, оказавшихся в трёх наших лагерях. С учётом давних связей польской и английской разведок, такой вариант вполне объяснял и информированность Лондона, который всегда был готов вставить нам палки в колеса, полагал нарком НКВД.
Сталин поручил Берии составить соответствующую бумагу для Политбюро, в которой была бы дана мотивация предстоящего расстрела поляков.
Естественно, в ней не должно было быть места “немецкому” и “английскому” следу. Берия сам писал этот документ (скорее всего, именно он опубликован сейчас ФАА. – В.Ш.). Л.Ф. лишь в общих чертах имел о нём представление.
“Очкастый” зачитал его руководству НКВД, перед тем как ехать в начале марта с этой запиской в Кремль. Вернувшись с заседания членов Политбюро ВКП(б), Берия сообщил Л.Ф. о том, что решение о расстреле утверждено. Казни подлежали как поляки, подвергавшиеся вербовке, так и все находившиеся в контакте с ними обитатели лагерей. Также он назвал группу лиц, которым поручается подготовить выполнение этого приказа. Среди них был и Леонид Фёдорович Райхман.
“Крайний” по “польскому вопросу”
Своему привлечению к ликвидации польских офицеров Л.Ф. отнёсся без особого энтузиазма. Правда, в его функцию входила чисто бюрократическая работа по сбору и систематизации дознавательных материалов, наработанных в лагерях где содержались поляки в октябре 1939 – феврале 1940 годов. Берия ориентировал его на выявление в среде офицеров тех, кто участвовал в войне 1920 года, имел отношение к пленению солдат армии Тухачевского под Варшавой и к дальнейшему их содержанию в концлагерях.
Суть этой работы, проведённой в течение месяца, Л.Ф узнал позже, осенью 1941 года, во время ночных бесед с Л.П. Берией. Последний рассказал ему, что Сталин решил частично удовлетворить требования немцев о приезде в СССР экспертов.
Однако когда последние появились весной 1940 года в Москве, то им вместо поляков предъявили материалы следствия, а также судебное решение о вынесенном им приговоре: расстреле за зверства, учиненные в отношении военнопленных-красноармейцев в начале 1920-х годов. Вскоре им показали и место расстрела, недалеко от Смоленска, с ещё непогребёнными трупами в форме офицеров польской армии. Немцы могли сверить лица убитых с фотографиями, сделанными в процессе дознания. Сами дела допрошенных не были показаны, ибо из них немцы могли бы получить фактическое подтверждение об истинной цели работы следователей. Правда, в другие лагеря, где содержались и были расстреляны военнопленные, немцы не были допущены.
Сталин считал, что Катынь была достаточным доказательством нашей “честной игры” с Германией. Л.П. Берия сказал, что о приезде немцев Л.Ф. не знал отнюдь не из-за недоверия начальства. По распоряжению Сталина для контактов с немецкой “делегацией” была привлечена лишь ограниченная группа чекистов – русских и украинцев. Евреи-чекисты, полагал “вождь”, могли бы вызвать у немцев раздражение из-за неуверенности в том, что их присутствие в Катыни останется тайной.
Что касается англичан, интересовавшихся польскими офицерами, то им вообще ничего не было известно о расстреле. Лишь когда немцы сообщили о своей якобы “случайной находке” захоронения, англичане поняли, что Сталин обвел их вокруг пальца.
С осени 1941 года польская эмиграция в Лондоне через своих эмиссаров в СССР настойчиво добивалась от советского руководства сведений о судьбе тысяч офицеров. Л.П. Берия, который был занят по горло разными делами, поручил генерал-майору Райхману курировать “польский вопрос”.
“И мне, – говорил Л.Ф., – приходилось рассказывать польским военным из эмигрантских кругов в Москве, а также послу лондонской эмиграции Коту легенду о польских офицерах, захваченных немцами при наступлении на Смоленск и Харьков, судьба которых до сих пор неизвестна. Сложнее было объяснить, куда делись поляки из тех мест, где немцев не было. Ссылался на неразбериху осени 1941 года, на вероятную эвакуацию поляков за Урал, на невозможность контактов с ними по причинам военного времени”.
Л.Ф. считал, что обнародование немцами данных экспертизы о расстрелянных поляках имело сугубо политические мотивы. Уже с начала войны СССР наладил отношения с польским эмигрантским правительством, согласился на сформирование под началом Андерса польской бригады, значительная часть которой состояла из солдат и офицеров, не находившихся в трёх “расстрелянных” лагерях. В ситуации, когда военные действия могли перекинуться на территорию Польши, было ясно, что немцы хотят вбить клин во взаимоотношения сил, заинтересованных в её освобождении от гитлеризма.
Л.Ф. рассказал, что в середине апреля 1943 года, почти сразу после “немецкой находки” и заключения международной комиссии Красного Креста у Сталина было созвано совещание, на которое по инициативе Л.П. Берии был приглашен и он. Несколько минут “вождь” возмущался подлостью немцев: “Ведь они сами нас к этому подтолкнули, загнали нас в угол с поляками”. Он попросил собравшихся высказаться на тему наших ответных шагов с учётом перспектив контрнаступления и скорого, как он полагал, освобождения Смоленска. Некоторые участники совещания из числа высокопоставленных военных робко рекомендовали не обращать на выпад немцев никакого внимания: мало ли какие сказки они рассказывают о нас в период, когда в войне наметился перелом. Берия был иного мнения: надо представить дело таким образом, что гитлеровцы пытаются переложить вину за собственное преступление на нас. Сталин предложил “очкастому” проработать этот вопрос именно в таком ключе. “Только подождите, пока мы вернём себе Смоленск. Вот тут пускай уже действуют ваши специалисты”.
Берия назначил меня, – сообщил Л.Ф., – ответственным от госбезопасности за, как он говорил, “катынские могилы”. В мою задачу входило найти свидетелей, видевших, как немцы расстреливали поляков. В процессе работы я обнаружил, что немцы хотели обставить “находку” в Катыне как чисто случайную. Они послали на земляные работы группу местных жителей в уже известное им по событиям весны 1940 года место расстрела.
Академик Н.Н. Бурденко получил лично от Л.П. Берии задание идентифицировать останки со следами именно немецких пуль. На НКИД (Народный коммисариат иностранных дел) было возложено поручение: найти иностранных экспертов, согласных быть свидетелями результатов нашей работы.
В конечном итоге была составлена подробная бумага со всеми нужными доказательствами именно “немецкого следа”.
Эти аргументы были предложены и Нюрнбергскому трибуналу. В течение нескольких месяцев Л.Ф. координировал часть работы советской стороны по данному вопросу.
Однако не всё здесь было гладко, и, в конечном итоге, по личному указанию Сталина, мы не стали педалировать “катынское дело” как одно из преступлений гитлеровцев.
По-видимому, “вождь” не был уверен, что этот вопрос будет решён в позитивном для нас ключе.
Этот довольно случайно обнаруженный в ворохе материалов о Катыни рассказ "видного контрразведчика" еще раз утвердил мою уверенность в том, что ни в одной из статей Катынского цикла, я перед истиной не согрешил.
Все написанное мной правда. Читайте, если не страшно проститься с иллюзиями, или не читайте, если вера в непогрешимость Советского прошлого для Вас важнее истины.
Другие статьи цикла о "Катыни".
1. «Памятную доску о расстреле органами НКВД польских военнопленных снесли. На очереди мемориал на месте захоронения?»
2. «Рокировка. Памятную доску о расстреле органами НКВД поляков демонтировать – Сталину установить».
4. "Было принято решение сами захоронения залить раствором щелочи, которая сжигает и костные останки, и материю, и металл"
5. "Кто, как не враг мог это сделать?"
6. «Все мною сказанное — правда, ответственность за клевету мне понятна, я сказал всю правду».
8. «Является ли антироссийской подлостью «Антироссийская подлость» Мухина?»
10. «Историческая правда о Катыни побеждает?»
11. «Катынский казус Нюрнбергского трибунала».
13. «Самый сложный вопрос Катынского преступления. Мотив. Месть»
14. «Самый сложный вопрос Катынского преступления. Мотив. Версия историка Лебедевой»
В исповедальном рассказе экс генерала советской контрразведки о событиях связанных с ликвидацией (после этого интервью слово «ликвидация» подходит более прочих) польских военнопленных Старобельского, Осташковского и Козельского лагерей обращает на себя внимание фраза, напрямую с историей массовых расстрелов не связанная.
"Секретное соглашение об обмене людьми такой категории было заключено нами с немцами вскоре после “договора о дружбе”. – Сказал экс-генерал МГБ. - И уже к зиме 1939–1940 года обмен состоялся. Немцы выдали нам ряд арестованных наших нелегалов, а мы, в свою очередь, передали им кое-кого из немецких и австрийских работников Коминтерна. Так что прецедент был создан. Кроме того, вполне официально существовала договоренность об обмене военнопленными, работала совместная советско-германская комиссия".
О событиях, которые стоят за этой фразой я расскажу в статье «Сакральные жертвы странной дружбы».
Не забудьте подписаться на канал. Ожидание нового материала не покажется вам долгим, а чтение - утомительным.
До новых встреч. С уважением. Михаил.
