Каждый человек — это созданная идеология, и каждая идеология имеет в своем арсенале людей, дополняющих или ограничивающих ее правила. Но мир не создан по принципу одинаковости и тем более ее продолжительности, он цикличен, где цикличность проявляется в виде скрещиваний множества циклов.
Не знаю точно, как тесно взаимосвязано начало с произведением Кафки «В исправительной колонии», но речь пойдет о ней.
Произведение начинается со слов офицера, где он описывает аппарат, вокруг которого и закручен весь сюжет. Во-первых, нужно понимать, что наш офицер не главное лицо, показывающее нам этот чудесный аппарат. Его лицом был старый комендант, а офицер стал, так скажем внимающим его творения. Офицер восхвалял идею старого коменданта, его самого, через этот самый аппарат. Он является будто бы исполнителем идеи, как и наш офицер. Он так бережно относился к нему от того, что был наравне с ним, в той идеологии в которой жил. Воспринимал, как младшего брата, мы видим его участие в создании аппарата от слов самого офицера.
Я помогал ему, начиная с самых первых опытов, и участвовал во всех работах вплоть до их завершения. Но заслуга этого изобретения принадлежит ему одному.
Мы не рассматриваем это со стороны ученик и учитель именно потому, что офицер не учился у него, он принял, так скажем заповеди, не могу написать это как законы, потому что, ситуация клонит именно к слову заповеди. Так вот, принявший заповеди офицер видит в своем старом коменданте лишь создателя, чей порядок не может быть изменен, какой бы приемник после него не был. Ученики обычно и становятся приемниками, они приобретают знания, чтобы дополнить свои, или создать на основе полученных фактов структуру. Офицер же исполняет лишь роль верующего, и подкрепляет это словами о сбывшемся предвидении.
Мы, его друзья, знали уже в час его смерти, что структура этой колонии настолько целостна, что его преемник, будь у него в голове хоть тысяча новых планов, никак не сможет изменить старый порядок по крайней мере в течение многих лет. И наше предвидение сбылось, новому коменданту пришлось это признать.
Осужденный кстати в этом произведение занимает роль не меньшую чем офицер, он исполняет роль, так скажем прощенного, правильнее сказать, выброшенного в мир нового судопроизводства, идеологией старого коменданта, но не от добродушия, а от вынужденной меры. Оставленный в живых виновный, так и остался виновным, будто та идеология оставила в новом мире часть себя, часть того, что вместо него умер офицер, а он остался, и остался безнаказанным. Это хорошо прописывается в строчках, где при казни осужденный сам все слушал, как и путешественник, все понимал или пытался понять, вошел так скажем в суть дела, в эту игру, и занял свое место в этой идеологии.
Но тем поразительней было, что осужденный все-таки старался следить за объяснениями офицера. С каким-то сонным упорством он все время направлял свой взгляд туда, куда в этот миг указывал офицер, а теперь, когда путешественник своим вопросом прервал офицера, осужденный, так же как офицер, поглядел на путешественника.
Осужденный подражал путешественнику; поскольку прикрыть глаза рукой он не мог, он моргал, глядя вверх незащищенными глазами.
Дальше мы так же видим острую причастность осужденного, будто бы беспомощность и уже итог решения его приговора, равного смерти. Он будто бы закрывает тот цикл, тот ритуал, которому подвержен и это неизменно.
осужденный, подобно ему последовал приглашению офицера осмотреть борону вблизи. Потащив за цепь заспанного солдата, он тоже склонился над стеклом. Видно было, что и он тоже неуверенно искал глазами предмет, который рассматривали сейчас эти господа, и что без объяснений он не мог этого предмета найти. Он наклонялся и туда и сюда. Снова и снова пробегал он глазами по стеклу… Солдат, встрепенувшись, поднял глаза, увидел, на что осмелился осужденный, бросил винтовку и, упершись каблуками в землю, так рванул осужденного назад, что тот сразу упал, а потом солдат стал глядеть сверху вниз, как он барахтается, гремя своими цепями.
Весь сюжет переворачивается или начинается, когда путешественник узнает о приговоре, а точнее об отсутствии защиты обвиняемого. Конечно же, офицер проясняет ситуацию путешественнику, объясняя это тем, что в разбирательствах нет логики, так как оправдания — это бесконечный не необходимый цикл, который ни к чему по итогу не приведет. Поэтому старый комендант решил избавить себя от этой бесцельной цепной реакции и остановиться в начале. По сути все это звучит как «Лучше наказать невиновного, чем не наказать виновного».
Всю священность этого обряда и всей этой ситуации показывают листы с чертежами старого коменданта.
Я пользуюсь еще чертежами прежнего коменданта. Вот они, – он вынул из бумажника несколько листков. – К сожалению, я не могу дать вам их в руки, это самая большая моя ценность.
Ну и несомненно те самые узоры, которые украшают приговор на теле осужденного.
При всей этой ахинеи, Кафка очень хорошо описал действия путешественника. Он показывается перед нами не как герой, а как обычный МЫ. Мы склонны сглаживать углы, что сохраняет наше стабильное состояние.
Путешественник, нахмурившись, глядел на борону. Сведения о здешнем судопроизводстве его не удовлетворили. Все же он твердил себе, что это как-никак исправительная колония, что здесь необходимы особые меры и что приходится строго соблюдать военную дисциплину. Кроме того, он возлагал некоторые надежды на нового коменданта, который, при всей своей медлительности, явно намеревался ввести новое судопроизводство, которого этому узколобому офицеру никак не уразуметь
Все наши, даже самые глубокие принципы работают там, где мы их построили, там, где мы знаем, что да, как и там, где они имеют какое-то значение. Где наши слова имеют значение, где их применение связано с их работой, с тем, что они на своем месте. Здесь же путешественник находится на чужой земле, где его нравы могут не сочетаться с здешними порядками и он, как и мы смиренно ставит их на второе место, как вежливый человек. Он не строил тут законы и оттого не ему их и переделывать, таковы его мысли. Мысли от отсутствия достаточного количества знаний, чтобы противостоять коренным ее жителям. Тем не менее его мысли не отказываются думаться в направлении изменения судопроизводства.
Ахинеи становится больше, когда офицер сам начинает разговор о правильности здешнего судопроизводства. Он рассказывает о ситуации, в которой хотят поменять его, как о заговоре, где измены хотят осуществить нестоящие люди, незнающие ничего люди
неужели из-за этого коменданта и его женщин такое вот дело всей жизни, – он указал на машину, – должно погибнуть? Можно ли это допустить?
История про прошлое экзекуции раскрывает нам много карт, в особенности офицера как созданную личность. Все проходило под взором зрителей, которым не терпелось взглянуть на осужденного после шестого часа. Все приходили глазеть на это и никому, во всяком случае никто об этом не говорил, не казалось, что это несправедливо, напротив же. Со слов офицера все присутствующие знали, что в тот момент торжествует справедливость.
Это был огромный ритуал, жертвоприношение справедливости и показательный пример для остальных, и все они приходили усваивать этот урок. Отчего же офицеру думать об экзекуции, как об ошибке прошлого?
Он боится, что путешественник не одобрит его методы, от того, что экзекуция проходит не под взором публики, не так красиво, ритуал будет не понят, не окажется на столько прекрасным, каким был раньше.
Он своими словами даже подкрепляет свою вменяемость
Я знаю, понять сегодня те времена невозможно
Офицер, кстати, отлично пытается расположить путешественника к себе, льстит, пересказывает, говорит своеобразно, но правду. Он буквально читает все его страхи и сомнения и подстраивает все под себя, в основном, пытаясь настроить его против коменданта, а не за казнь. Даже придумывает ему план, определяет его место в нем, говорит, что надо сказать и наконец-то, обязывает его это сделать.
Вот мой план, хотите ли вы помочь мне осуществить его? Ну конечно, хотите, более того, вы обязаны это сделать!
Конечно, же путешественник не поддается его красноречию и буквально ставит точку словами
Ваша убежденность очень меня трогает, хоть она и не может сбить меня с толку.
Времена и ее ритуалы меняются, а все, кто пытается ухватиться за них, кто становится одержимым этим коротким моментом времени, должен остаться в нем же и не вступать на тропу будущего. Время съедает прошлое и съест всех, кто хочет его продлить или решил остаться в нем. Наш офицер сам понимал, что дальше в будущем ему нет места, он жил этим мировоззрением, он и умрет вместе с ним.
Его смерть довольно смелая и драматичная часть. То, как он решает лечь под свой же аппарат, от того, что в его мире используется лишь одна истина
– «Будь справедлив!» написано здесь, – сказал он, – ведь теперь-то вы можете это прочесть.
Его догмы оказались на грани вымирания, а значит он должен был за них ответить, и он мужественно принял эту участь. Путешественник понимал его полет мыслей поэтому так же принял его решение.
офицер поступал сейчас совершенно правильно, на его месте путешественник поступил бы точно так же.
Не могу не сказать, что даже в пятый раз прочитав произведение, офицер вызывал у меня одинаково негативные чувства, даже после того, как тот сам лег под аппарат. Ничего в его словах меня не трогало, может он и был красиво предан идеологии старого коменданта и даже умер за нее, для меня это лишь очередной раз доказывает его неполноценность, как человека.
В конце концов, страсть за что-то одно заставляет страдать все остальное, это и есть слепота, жестокость.
