Непостижимо и гениально! Этот забытый художник создал целое направление изобразительного искусства, но о нём не говорят и почти не пишут! Знаете, дорогой Ватсон: если мне удастся привлечь интерес читателей к его творчеству, то я буду считать сегодняшний день прожитым не зря.
— Эмм... Знаете, Холмс, что я обо всём этом думаю?
— ?
— С тех пор как Вы переиграли и уничтожили Мориарти, Вам отчаянно не хватает творческого вызова. Признайтесь если не мне, то хотя бы самому себе: Вы отчаянно скучаете по сложным расследованиям и ищете новое дело, способное вернуть Вам былой азарт! Дело, сопоставимое по масштабу и сложности с расследованием его злодеяний приснопамятного профессора.
Хорошо, я вынужден признать: теория о том, что за львиной долей преступлений, вершившихся на улицах Лондона, стоял некий мрачный гений, оказалась верна. Вопреки всем законам логики и жанра. Впрочем, тут мои претензии скорее не к Вам, а к сэру Артуру Конан Дойлу, но не суть...
И вот сегодня с утра Вы, что называется, «дошли до ручки». Разложили на столе два десятка репродукций картин «малых голландцев», пристально смотрели на них минут десять, а затем выдали на гора точную копию версии о Мориарти. Мой добрый друг, напоминаю Вам: на сей раз речь идёт не о завзятых нарушителях закона, а о подлинных мастерах изобразительного искусства! О всем известных и уважаемых личностях, творивших самостоятельно и вдохновенно, на глазах десятков учеников и сотен почитателей!
Только взгляните, до чего Вас довела эта жажда приключений и склонность к теории заговора! Вместо того, чтобы любоваться шедеврами голландских художников, Вы исхитрились увидеть за их спинами силуэт некоего «серого кардинала». И утверждаете, что их всемирно известный стиль был разработан и впервые применён кем-то иным! Право слово...
— Успокойтесь, мой друг, прошу Вас. Я ведь не обвиняю художников в плагиате и не подозреваю во вторичности идей и техник. Лишь предполагаю, что внезапное и одновременное появление целой плеяды звёзд изобразительного искусства, работавших в одной и той же манере «голландского натюрморта», было обусловлено влиянием некоего идеологического предшественника.
— Ох. Надеюсь, у Вас имеются достаточно убедительные аргументы, коллега. Иначе...
— ... иначе и быть не может. Обратите внимание, как в композициях голландских мастеров, где ранее царили статика и академичность, как по команде появляются насекомые и моллюски, звери и птицы. Проработка мелких деталей, влияющих на фигуративность и достоверность, выходит на принципиально иной уровень. Ощутимо изменяются сюжеты; вернее — их общий посыл. Просто сопоставьте работы голландских мастеров натюрморта, и не сможете не заметить принципиально иной уровень символизма на картинах сторонников нового стиля! Множества отсылок, живописных метафор, тонких намёков и прямых аллегорий, сведённых воедино и дополняющих друг-друга в рамках одной композиции.
— Это вполне объяснимо. Время идёт, меняются вкусы, изменяется дискурс. Живопись, как и любое иное искусство, просто следует за велением времени.
— Но ни одна новая школа живописи, обладающая успешным, ярко выраженным и полностью состоявшимся стилем, не возникает на пустом месте. Первые парижские импрессионисты ездили в Лондон, чтобы сообща перенять идеи и приемы нашего соотечественника Тёрнера. Первые мастера итальянского Возрождения поголовно вдохновлялись картинами Джотто. А Вы предлагаете мне поверить, что многочисленные адепты «голландского натюрморта» одним прекрасным утром взяли и проснулись с абсолютно одинаковыми новаторскими замыслами и навыками? И не сговариваясь совершили революцию в живописи Северной Европы?
— Слабым местом Вашей версии, дорогой Холмс, является отсутствие в ней фигуры масштаба Джотто. Если бы такой художник и в самом деле существовал в Голландии 17 века — о нем было бы известно всё. Или почти всё. Его слава гремела бы по всему Старому свету, о нем писались бы монографии и мемуары.
— Вы абсолютно правы, дорогой Ватсон! Именно эта загадка не давала мне покоя. Но стоило взглянуть на проблему чуть шире — и ответ нашёлся сам собою. Как Вы полагаете, коллега, почему основатель целой живописной школы мог остаться в тени собственных учеников и последователей? Почему гениальный художник не получил заслуженного признания, а целый ряд его работ (как удалось выяснить современным экспертам) несправедливо отнесён на счёт иных живописцев?
— Ни единой версии. Такого просто не могло быть.
— Но так было. Потому что революцию в голландском натюрморте 17 века... произвела женщина.
Нашу героиню звали Клара Петерс. История донесла до нас преступно мало сведений о биографии, характере, устремлениях этой выдающейся личности. Очевидно, она происходила из богатой аристократической семьи, ведь получила блестящее образование и имела собственную студию, где полвека творила сама и учила других, не особенно считаясь с тратами времени и финансов. Также очевидно, что ей одинаково легко и свободно давались иные живописные жанры, но суровые нравы северной Европы начала 17 столетия диктовали свои условия. Благородная девица не могла посвятить свою жизнь «низким» жанрам без урона для чести фамилии. Именно поэтому бедняжка переносила портретные и пейзажные мотивы в пространство натюрмортов, вольно или невольно анимируя их игрой красок и света, изображениями людей и животных. Туда же, в эти ограниченные законами жанра сюжеты, она привносила свои мысли и чувства, превращая их в аллегории.
— Постойте, Холмс. Кажется, я начинаю понимать Вашу мысль. В то время женщины-художницы не могли состоять в гильдиях профессиональных живописцев и самостоятельно продавать свои картины. Так вот почему её работы зачастую подписаны именами других мастеров! Но ведь это значит...
— Именно, дорогой Ватсон! Это значит, что картины мисс Петерс продавались как творения её друзей и учеников. И по той же самой причине её последователи стеснялись и не рисковали говорить о том, от кого были получены их навыки и вдохновение!
Самая ранняя из официально атрибутированных полотен Клары Петерс увидела свет в 1607 году. Последняя — в 1657-м. Те четыре десятка картин, что несомненно принадлежат её кисти, великолепны как в смысле фигуративной натуралистичности, так и в плане глубокого символизма. Библейские и житейские, юмористические и остросоциальные, эстетическое и психологические начала вплетены в эти полотна столь искусно и органично, что просто не могли не покорить самые разные умы и натуры. От Испании до Италии, от Скандинавии до французского средиземноморья — всюду находились поклонники её изящного мазка, богатой палитры, яркой метафоры...
— Потрясающе, Холмс! А я, признаться, всё ломал голову по поводу странной манеры «молодых голландцев» умещать в малоформатные произведения преогромное множество деталей! Оказывается, это не столько эффектный приём, сколько прямое влияние основательницы стиля.
— Скорее всего Вы правы, коллега. И я искренне рад, что после нашего объяснения Вы перестанете подозревать меня в тоске по мрачной тени господина Мориарти.
— Пожалуй, и в самом деле перестану. Но разрешите задать Вам последний вопрос, дорогой друг.
— К Вашим услугам, доктор.
— Скажите, Холмс, как Вам вообще пришла в голову эта версия о гениальной художнице, умело и тонко сыгравшей на чувствах и вкусах своих современников? Быть может, Вы грезите совсем не по новой схватке с Мориарти, а о новой встрече с госпожой Ирен Адлер?
Дружный хохот, раздавшийся из-за дверей старинного особняка по адресу Бейкер стрит 221B, разорвал тишину пасмурного лондонского вечера.
Автор: Лёля Городная
